Тайна доктора Авроры

Глава 65

Усадьба барона Сомервиля выглядела так, будто с неё давно стёрли краску прошлого — величие, блеск, уверенность. На гравийной дорожке почти не было следов: сюда редко ступали чужие. Лорд Эван Грэхем вышел из кареты, кивнул кучеру и поправил ворот пальто. Дождь с утра не прекращался, и лошади тревожно храпели в тишине. Дом казался почти безжизненным, словно застывшая скорбь, заключённая в камень.

Дверь открыл старик-слуга, чуть поклонившись. Он провёл гостя в тёмный холл, где висели запылённые портреты предков и пахло ветхой древесиной, а затем в просторную, но прохладную гостиную. Там, у окна, сидел барон Сомервиль — худощавый, сухой, но ещё крепкий мужчина с лицом, в котором строгость уступала место усталости. Рядом на софе — его супруга, закутанная в плотную тёмную шаль, словно отгораживаясь от мира.

— Лорд Грэхем? — произнёс барон. — Мы ждали вас. Так, долго ждали, что кто-то нас выслушает. А теперь, когда вы здесь, даже не знаем, с чего начать.

— Благодарю за приём, — ответил Эван, почтительно склонив голову. — Я понимаю, как непросто вспоминать… Но мне нужно услышать вашу правду. Начните с Бренды. С того, какой она была.

Баронесса посмотрела на него выцветшими глазами, полными застывшей боли.

— Это давно не воспоминание, милорд. Это — каждый день. Каждый вечер, когда в доме тихо, я всё ещё слышу её шаги… и знаю, что их не существует.

Они долго молчали. Лишь потрескивание дров в камине нарушало эту гробовую тишину. Наконец, барон заговорил.

— Она была нашей единственной дочерью, Бренда. Яркая. Полная идей. Строптивая, как молодая лошадь на ветру. Хотела открыть школу для девочек, которые остались без попечения родителей. Говорила, у них должен быть шанс выучиться хотя бы на гувернантку. Она с детства много читала, спорила с викарием, мечтала изменить хоть крохотную часть этого мира.

— Не самая обычная молодая леди, — тихо заметил Грэхем.

— Она была не такой, как все, — вмешалась баронесса. — И всё же… вышла за Эштона. Она не любила его. Ей казалось, что статус и титул — это лишь средства. Что она сможет использовать их во благо. Для школы. Для девочек.

Барон горько усмехнулся, без тени сарказма.

— А мы с женой позволили. Закрыли глаза. И теперь каждый день себя за это корим. Я сомневался в нём с самого начала. Но как противоречить единственной дочери? Да и политически... тогда союз с его семьёй казался разумным.

— Первое время всё было спокойно, — вставила баронесса. — Она писала письма, говорила, что в доме Эштона холодно, но терпимо. Что он сух, но вежлив. А потом… всё изменилось. Она стала нервной, плакала в письмах. Однажды спросила, может ли женщина сама подать на развод. Писала, что боится его, но конкретных обвинений — ни слова. И в то же время — просила не приезжать.

Грэхем кивнул. Он раскрыл папку, достал аккуратно сложенное письмо.

— Вы узнаёте?

Барон взял бумагу, взглянул. Глаза его наполнились влагой, но он не позволил ни одной слезе упасть.

— Её почерк. Только… посмотрите, как дрожит. Она всегда писала уверенно. А тут, будто торопилась. Пряталась.

Эван кивнул с пониманием и протянул руку, чтобы забрать письмо. Прежде чем положить его обратно в папку, он ещё раз внимательно прочитал неровные строки.

— Здесь она говорит о страхе. О том, что больше не может. Что чувствует себя узницей.

— Это случилось за месяц до её смерти, — тихо сказала баронесса. — Она написала моей племяннице, леди Армбридж. Служанка передала письмо и сказала, что больше не будет работать в доме Эштонов, и уезжает навсегда. Племянница отправилась к Бренде в Холтсдейл, где граф держал её последние месяцы. Удивительно, но Бренда почти ничего не рассказала кузине. Лишь произнесла: «Если со мной что-то случится — не верьте». А через три дня… она упала с лестницы.

Барон откинулся в кресле. Его пальцы сжали подлокотники.

— Её нашли ночью служанки. Сказали, что она оступилась. Никто ничего не видел. Я нанял врача осмотреть тело, но через два дня он пропал. Исчез! Просто, как будто сквозь землю провалился.

— Вы пытались добиться пересмотра дела?

— Мы писали, обивали пороги, обращались к судьям, к парламентским чиновникам, — сказал барон. — Платили клеркам, чтобы донесли прошения наверх. Но всё глохло. Исчезало. Деньги, скорее всего, оседали в чужих карманах.

— Кто-нибудь к вам заходил в последнее время?

Сомервиль замер, переглянувшись с женой.

— Да, двое. Мужчины, хорошо одетые. Вежливые, спокойные. Сказали, что понимают нашу боль и что «мир должен уважать память покойных». Предложили компенсацию. Потом пригрозили. Если мы продолжим «порочить имя благородного рода», можем лишиться всего, даже этого дома.

Грэхем медленно кивнул.

— Их прислали, чтобы заставить вас молчать. Это значит, что они боятся. Боятся, что правда выйдет наружу.

Баронесса тяжело вздохнула.

— Правда… что теперь с неё? Бренда мертва. Наша земля стала частью владений Эштона, будь он проклят. Он отобрал у нас дочь и землю.

— Вернуть землю можно, если будет доказано, что он причастен к её смерти, — сказал Грэхем. — Я клянусь вам: я это сделаю. До конца. Но вы должны мне помочь. Ради справедливости, ради доброго имени вашей Бренды и ради того, чтобы ничья дочь больше не пострадала…

Позже, в кабинете дома Генри Арлингтона, Грэхем с раздражением положил письма на стол.

— Всё, что они говорили, подтверждает мою догадку. Она боялась. Хотела уйти. Спрашивала про развод.

— А что с кузиной Бренды?

— Леди Армбридж сейчас находится в деревне под Бриммором. Я собираюсь её навестить. Она последняя, кто говорил с Брендой накануне гибели.

Генри сжал пальцы.

— А семья первой жены?

— Скрывают. Это его родственники. Мои люди пытались говорить с прислугой. Одна из служанок упоминала о возможном рукоприкладстве, но после замолчала. Родственные связи — это непробиваемый щит. Они скорее смирятся с правдой, чем вытащат грязь наружу.

— А вторая?

— Напуганы. Я послал письмо в дом её отца — мелкого землевладельца, обедневшего виконта из Донкстона. Через день он распродал часть своего имущества и уехал с младшей дочерью за границу. Даже не ответив. Люди исчезают, как будто вокруг Эштона — завеса молчания.

Генри взглянул на окно.

— Надо поставить Сеймура в известность, завтра утром напишу ему и попрошу о встрече.

Лорд Эштон сидел за столом, опершись на локоть. Чернильница стояла справа, подточенное перо — в руке. Он не спешил. Перед ним лежал чистый лист, пергамент цвета старой слоновой кости, с тиснёным краем. Слева — уже сложенный и перечёркнутый черновик. Он выдохнул, заправил манжету и начал писать. Рука двигалась медленно, уверенно. Он подбирал формулировки с той самой холодной вежливостью, которая всегда сбивала собеседника с толку. В его письме не было ни капли лести — но в каждой строчке звучал намёк на покорность, зрелость, благоразумие. Он знал, на что давить: долг, честь, интересы рода.

«Многоуважаемая маркиза,

Примите мои слова благодарности за ту прямоту, с какой вы выразили своё беспокойство в недавнем письме. Не скрою: ваши замечания были справедливы, как и всегда. Возможно, я был чересчур беззаботен — или, точнее, небрежен в поведении, что дало пищу для разговоров, отнюдь не украшающих ни мою фамилию, ни круг, к которому я принадлежу.

Вы правы: в нынешней обстановке мой долг — не провоцировать праздные пересуды, а заняться делом. Тем более что после смерти моей супруги я до сих пор не привёл в порядок одно из важнейших наследств — поместья в Доррингтон. Доходы с них резко упали, люди жалуются на запустение, и, признаюсь, мне самому давно следовало туда отправиться.

Я принял решение на некоторое время оставить Эвервуд. Не скрою, частично под влиянием вашего письма. Мудрые советы не проходят мимо, когда исходят от столь достойной дамы, как вы. Уверен, моё удаление из светского круга лишь подтвердит всем, что я человек рассудительный, способный поставить обязанности выше личных привязанностей. Да, я намерен оставить в прошлом все излишние волнения, в том числе и те, что касаются графини Элдермур.

Быть может, в тишине провинции, вдали от сплетен и взглядов, мне удастся пересмотреть свою жизнь. Кто знает — быть может, я даже решусь снова вступить в брак. На этот раз — с благовоспитанной, здравомыслящей леди, которая пожелает тихого, уравновешенного быта, а не балов и демонстраций. Прошу вас довести до сведения и уважаемой герцогини, что я услышал её беспокойство и принял меры. Это послание, надеюсь, развеет любые сомнения.

С почтением и благодарностью,

Ваш племянник,

лорд Эштон».

Когда перо описывало финальные буквы, он остановился, перечитал всё — от начала до конца. Лицо его оставалось непроницаемым.

Он аккуратно встряхнул письмо, дал чернилам подсохнуть, потом сложил лист вдвое, вложил в конверт, запечатал сургучом с собственным гербом. Безупречно.

Затем он позвонил в колокольчик.

Через полминуты появился лакей — молодой, молчаливый, с глазами, всегда опущенными к полу.

— Джаспер, — произнёс Эштон ровным голосом, — этот конверт необходимо доставить лично маркизе Роксбери, не позднее завтрашнего утра. Вручить в её руки или передать через главную горничную. Только через неё. Понял?

— Да, милорд.

— Не общайся ни с кем. Если спросят, скажи, что я отбыл в Доррингтон по делам. И не задерживайся на обратном пути. Я ожидаю отчёта.

— Разумеется, милорд.

Лакей взял письмо обеими руками, низко поклонился и удалился почти бесшумно. Дверь за ним закрылась.

Эштон встал из-за стола и подошёл к окну. Он открыл створку, вдохнул прохладный воздух и проговорил почти с усмешкой:

— Значит, он всё ещё роется, — сказал он тихо. — Пусть роется. Главное, не дать им добраться до правды. Пока она молчит, я в безопасности.

У ног его лежала разорванная записка, а в руке — бокал вина. Он пил медленно. Неспешно.

Мужчина вернулся к столу, достал из ящика пачку писем — адресованные покойной Бренде Сомервиль или написанные ею самой. Все перехваченные. Все вскрытые.

Он бросил их в камин.

Пламя разгорелось, а на лице Эштона мелькнула тень улыбки.

— Если правда исчезает раньше, чем её увидят, это не ложь. Это просто забвение.