Естествознатель. Книга 5. Последнее слово единорогов

Глава 12 Рану можно перевязать, и после ссоры возможно примирение.

Когда Нороган благополучно отбыл в пустыню с учеными, Инкард оказался совсем забытым. Мать старательно делала вид, что не обращает на него внимание, ибо никак не могла простить за недавнюю выходку. Преступление, которое он никогда не совершал. Его жалким уделом стало полное одиночество и отчуждение: сверстники прекратили с ним всякие отношения, полагая, что чужак опасен и непредсказуем, бывшие учителя из куттаба, проходя мимо, делали вид, что не знают его. Инкард больше не пытался примириться с Павлией. Возможно, если бы он поговорил с ней по душам, рассказал все как есть, пожаловался бы на Норогана – ситуация изменилась бы в корне и мама простила его, поняла, пожалела. Но Инк хоть и был еще мал, но уже сделался порядочным гордецом, к тому же ему претила сама мысль жаловаться кому бы то ни было. Он и так в последнее время только и делал, что без конца переламывал гордость, подчиняясь человеку, которого ненавидел всем сердцем.

В первую неделю, как Нороган оставил их, Инкард почему-то особенно остро ощущал крушение всех своих надежд и полную заброшенность. Казалось, он был лишен всего на свете: теплого дружеского участия, общения со сверстниками, материнской любви. Даже родного отца он был лишен! Единственным утешением для бедного мальчика оказалось то, что его мучитель наконец-то оставил их семью в покое и ушел в неизвестном направлении. Инкард всем сердцем надеялся, что мерзавец покинул их навсегда, однако, наблюдая за тем, как Павлия с каждым днем все более тоскует по нему, он начинал сомневаться в своих чувствах, ибо несмотря на все недопонимания, горячо любил мать. Инк больше не ходил в школу; нельзя сказать чтобы это особенно расстраивало его, скорее напротив, однако ему уже порядком надоело вынужденное безделье. Когда он один раз попробовал робко заикнуться об этом, Павлия строго заявила ему:

– Дождемся отца. Я не хочу тратить его деньги, пока он не вернется. У меня здесь нет работы, да и знакомых, что могут помочь, тоже нет. Нам следует экономить, Инкард.

– Он мне не отец, – буркнул Инк вполголоса, бунтуя всем своим существом при одном только неосторожном упоминании Норогана.

– Сам виноват. Если бы ты не выпускал бешеных муравьев из загона, ходил бы по-прежнему в куттаб.

– Может, просто вернемся в Гераклион? – с показным безразличием поинтересовался Инкард, хотя голос его дрожал от волнения.

Павлия с раздражением вздохнула и смерила непослушного сына тяжелым взглядом:

– Ты так не похож на Доланда… Он был совсем другой.

Благородный, честный и самоотверженный? (слова матери, он таких еще пока не знал).

– Я и не должен быть на него похож. Он бросил нас, – обидчиво возразил Инк, непроизвольно повторяя слова Норогана. – А я тебя не брошу.

– Ах, Инкард, ты еще слишком мал, чтобы понимать.

Мальчик резко отвернулся от нее и выбежал из их «чудесной» камеры. Вид из круглых окон пещеры открывался удивительный, да и само жилище было удобным и просторным, однако Инк люто ненавидел это место. Оно сделало его старше своего возраста, навсегда отняло у него счастливое детство.

Вечером Павлия серьезно заболела и слегла. Инкард был вне себя от ужаса: раньше они почти никогда не хворали; благодатный климат Гераклиона, обилие морепродуктов, регулярные прогулки на свежем воздухе укрепили их до такой степени, что всякая простуда проходила мимо. Поэтому Инк, ранее не сталкивавшийся с этой проблемой, сейчас, откровенно говоря, не знал, что делать и как себя вести.

Сначала у Павлии начался сильный надрывный кашель, от которого бедная женщина буквально задыхалась. Затем, вероятно, поднялась температура. Инкард как мог ухаживал за больной, протирал ей лоб дынной водкой (любимым лакомством Норогана), менял постель и приносил воду. Однако что мог сделать слабый ребенок в неравной схватке с могущественной болезнью? Инкард мечтал проявить навыки естествознателя, чтобы исцелить мать, однако у него, увы, ничего не получалось. Единственное, чего он добился – глубокой ночью Павлия наконец-то заснула неровным сном, перестав мучаться приступами кашля.

Что предпринять, как быть? Наверное, в этот самый момент Инкард впервые пожалел, что с ними рядом нет Норогана, могущественного естествознателя, он бы привел маму в чувство. Глядя на восковое лицо родного человека, которое при свете огарка свечи казалось принадлежало потустороннему миру, Инк с содроганием вспоминал их последний с Нороганом разговор и наказание, которое за ним последовало.

– Руку сам исцелишь, – грубо заявил ему тот. – Хоть поучишься нашему мастерству. А то, кто из тебя вообще выйдет – ни мужчина, ни естествознатель, а так, слабак. Да еще и добренький.

Последнее слово он сказал с таким откровенным презрением, что Инкард почувствовал отвращение к самому себе. Ему отчаянно не хотелось быть слабаком. Он тогда не понимал, что доброта – это сила, а не слабость, но рядом не оказалось ни одного живого существа, кто бы пояснил ему эту простую истину. Всю ночь Инкард мучился, пытаясь исцелиться, однако, увы, он причинял себе больше страданий, нежели пользы. До сих пор пальцы на его руке отдавало мучительной болью, словно он их переломал в драке. И это ж надо было «папаше» задеть правую руку! Именно ей Инкард создавал огонь и пытался исцелять. И вот сейчас, дотронувшись почерневшими пальцами правой руки до шеи матери, мальчик закрыл глаза, пытаясь всю энергию, присутствующую в нем, отдать единственному дорогому ему человеку.

Лицо Павлии продолжало оставаться бледно-желтым, а ведь она только сегодня заболела! Коварная хворь, как быстро она овладевает организмом! В жизни порядком хватает неприятных моментов; но стоять так и смотреть, как любимая мать угасает на твоих собственных глазах, видеть и не суметь воспрепятствовать – это страшное чувство не описать словами. Вернее, слова может бы и нашлись, однако они все равно ничего не передадут, не отразят, не покажут всей правды. Инк даже не испытывал какой-то конкретной боли: ни в пострадавшей руке, которая перестала ему подчиняться, ни в груди – от мучительного панического страха, ни в ногах – от непрерывного стояния всю ночь над постелью хворой, нет, ничего конкретного, но при этом все тело его разрывалось от этой самой оглушительной боли, вездесущей и неумолимой, ибо где-то на подсознании, своим нутром несостоявшегося естествознателя он осознавал, что болезнь серьезна, и мать вскоре должна умереть. Наверное, он плакал, хоть и не замечал этого, ибо все происходящее было как в тумане.

На следующее утро, как только из коричневой пустыни в круглое оконце муравейника постучался кроваво-красный рассвет, Инк принялся судорожно искать деньги, оставленные Нороганом. Нужно было вызывать табиба, ибо мать так и не приходила в себя. Испуганному до смерти мальчику казалось, что она едва дышит. Он пересмотрел все на свете: чугунные горшки для приготовления еды, круглые шкафчики для всякой домашней утвари, пошарил под низким дастарханом – нигде! Инк был в ужасе. Он обыскал одежду матери, кровать, даже попытался посмотреть под цветастым ковром, но, наверное, в их новых апартаментах для хранения денег имелось какое-то особое секретное место, узнать которое не представлялось возможности без прямого указания хозяина жилища.

Тогда Инк, дрожа от отчаяния, попытался влить матери в горло дынной настойки. Затем, даже не позавтракав, он выбежал из дома, намереваясь немедленно позвать на помощь. Сперва Инк просто спрашивал у людей про врача; армуты, признавая в нем чужака, не говорили с ним. Только на базаре одна сердобольная бабушка в куцем платке сжалилась над беднягой и порекомендовала компетентного табиба. К ужасу своему Инкард узнал, что этим самым известным лекарем является отец Тушкана. Жестокий папаша, чей вид только вызывал у Инка рвотный рефлекс. Пожалуй, тот человек был единственным, к кому Инкард предпочел бы не обращаться за помощью. Однако разве у него оставался выбор? Время неумолимо бежало, а хорошего врача, увы, не так легко сыскать, как песок в пустыне.

В одно мгновение преодолев несколько пролетов винтажной лестницы, которая являлась также улицей муравейника, Инкард, тяжело дыша, замер перед обшарпанной дверью в камеру табиба. Сердце бешено стучало в его груди, ибо он до дрожи боялся отца Тушкана. Однако еще больше его страшило состояние матери, поэтому он робко тронул дверной молоток с набалдашником в виде черного отполированного до блеска муравья. Глухой стук неприятно ударил по ушам, за дверью мерзко закопошились. А потом в щелку вынырнула голова шустрого Саиба. Старый приятель сперва удивленно посмотрел на Инка, а затем раздраженно проговорил:

– Эм… Послушай, Беляш. Мы были друзьями в куттабе, однако теперь ты уже с нами не учишься, смекаешь?

Инк потряс головой. Он не понимал, да и не хотел особо вникать. Тогда Саиб, или же Тушкан, тяжело вздохнул.

– Слушай, я больше с тобой не вожусь. Мы с парнями решили, что так будет лучше. В конце концов, неизвестно, что тебе в другой раз придет в голову, вдруг снова муравьев на нас натравишь.

– Чего?! – воскликнул Инк, мгновенно закипая. Белое лицо его покраснело от праведного гнева. – Да как ты смеешь! Я помог тебе, спас, выгородил перед отцом! Это все ты виноват, ты один выпустил тварей на свободу!

Саиб воровато улыбнулся, пряча свои медового цвета глаза.

– Ах, Беляш, не все ли равно? Иди давай, проваливай, у меня дел, как скорпионов в пустыне. Отец приказал освежевать верблюда, а это, сам понимаешь, нелегкая затея.

С этими словами мальчик хотел было захлопнуть дверь перед Инком, однако тот решительно выставил плечо и практически силой ввалился внутрь. В нос ударили тошнотворные запахи крови и сырого мяса.

– Мне нужно поговорить с твоим отцом, слышишь ты? – гневно воскликнул Инкард, наступая на пятившегося от него испуганного Тушкана.

– Эээ, а зачем он тебе понадобился? – нервно проблеял тот.

– Мне врач нужен, и как можно скорее!

– Кого еще принесло в наш дом? – послышался басовитый голос откуда-то из недр муравьиной камеры. При звуках этого густого, сочного голоса Саиб неестественно пригнулся к полу, словно был пылью, прибитой к земле дождем.

– Это к тебе, папочка, – заискивающе пробормотал он, с огромной неохотой пропуская гостя вперед.

Инкард отнюдь не почувствовал успокоения, когда столкнулся лицом к лицу с хозяином дома – суровым мужчиной, до такой степени обросшим черной щетинистой бородой, что издали походил на дикобраза. И если бы лицо человека тоже было суровым, он бы не внушал столько ужаса, ибо облик его казался бы в целом гармоничным и правдивым. Однако жестокое лицо мужчины кривила лукавая улыбка, полная обманчивой доброты. На нем был омерзительно грязный халат, на котором виднелись подтеки крови. Очевидно, в этой одежде он либо совершал хирургические операции, либо же… Впрочем, о последнем Инку не хотелось даже думать. Грозный хозяин стоял в небольшой камере, которую скорее затемняло, нежели освещало круглое оконце, наполовину завешенное красными бинтами, и в полумраке, со своей неестественной кривой улыбкой, казался поистине жутким.

– Моя мать серьезно больна. Мне сказали, вы хороший табиб, – выпалил Инк, робея от ужаса и отвращения.

– Ты пришел по адресу, юный алмаз, ибо ступил в дом, где ярко горит светило лекарского искусства, – сладко улыбаясь полными губами, проговорил врач. Очевидно, мужчина так и не узнал его.

– Вчера вечером у нее начался сильный кашель, а сейчас она без сознания, – волнуясь, объяснял Инк. – Что мне делать, как вылечить ее?

– Это два совершенно разных вопроса, славный кусочек пустынного сахара. На первый, стало быть, тебе следует знать ответ, ибо он целиком зависит от твоей воли. На второй, полагаю, нет, ибо он уже, соответственно, зависит от моего мастерства. Что тебе делать? Все очень просто. Одари лучшего из лекарей золотой монеткой, и он тут же примется одеваться, чтобы пойти в твой дом, – с этими словами мужчина протянул к Инку свою волосатую руку, намекая на солидное вознаграждение, а в фантазии бедного мальчика пронеслась ассоциация с мохнатыми черными пауками. Неудачное общение с Нороганом породило в его сознании странный жуткий образ, связанный с человеческими руками: именно эту незамысловатую часть тела Инкард начал суеверно бояться, ибо на свою беду понимал – от них исходит, увы, не только ласка, но и страшная боль.

– Я… Обязательно заплачу. Но не сейчас. Я не знаю, где деньги. Как только мама придет в себя, я тут же вам все отдам, честное слово… – жалко пролепетал Инк. С лицом лекаря произошла удивительная метаморфоза. Показная улыбка исчезла, глаза налились яростью, а черная рука, вместо того, чтобы висеть в воздухе, принялась награждать Инка болезненными оплеухами.

– Пошел отсюда! Как ты вообще посмел заявиться к добропорядочному лекарю без денег!

– Я достану их! Не сегодня, так завтра! – в отчаянии вскричал Инк, отчетливо понимая, что шансы помочь матери тают на его глазах. – Пожалуйста, прошу вас, не прогоняйте меня! Я заплачу вам вдвое больше, второе! – Он уже сам не помнил, что лепетал в ту минуту, какие обещания давал, какими рыданиям обливался, однако что-то из этих сумбурных действий, вероятно, смягчило сурового отца Тушкана, ибо он произнес с явной неохотой:

– Принесешь сегодня вечером монету. И я смогу к вам прийти. Но без денег не смей заявляться в мой дом.

Инкард уходил от них, не помня себя от усталости и отчаяния. Откуда он возьмет эти проклятые деньги? Что он может сделать? Разве что украсть их.

Был самый разгар дня, горячий воздух обжигал легкие, ему жутко хотелось есть и пить, ведь он сегодня добровольно лишил себя завтрака. Вернуться домой и посмотреть, как там мать? Или попробовать добыть венгерики? У фонтана на главной площади было прохладно, не в пример жаркой пустыне, и Инк присел на бортик, чувствуя себя совершенно измученным. Рядом с ним незнакомая женщина играла с сыном и щебетала что-то ласковым, шелковым голосом; глядя на ее доброе лицо, укутанное бархатистым платком, Инкард пролепетал, преодолевая страшную робость:

– У вас не найдется для меня монетки, добрая госпожа?

Достопочтенная армутка смерила Инка строгим взглядом и приняла весьма напыщенный вид.

– Одет хорошо, а при этом смеет попрошайничать?! Твои родители не способны обеспечить тебя? Разве ты не знаешь, что только трудом надобно зарабатывать себе на хлеб?

Благочестивая дама не поленилась прочитать ему целую лекцию, снабженную живописными примерами. Очевидно, она ощущала себя учителем нравственности, а когда закончила свою речь, то потрепала Инка по лицу, как бы ставя точку в их беседе.

– Ты понял меня, малыш? – спросила она перед тем, как безразлично отвернуться в другую сторону.

Инкард совершенно ничего не понял из ее слов, ибо почти не слушал, однако для себя он только что уяснил одну неприятную истину: мир не просто жесток, а лицемерно жесток. Так стоило вообще бороться за правду? Может надо принять правила игры? Как Саиб, который вместо благодарности за спасение, предпочел раздружиться с ним.

Отец, наверное, рассказал бы ему, помог разобраться, да только он бросил их с матерью ради чужой семьи, чужого мальчика, которого он даже не знал!

Когда Инк отходил от фонтана, в руке его блестела золотая монетка. Та самая, которую госпожа не захотела ему отдать по доброй воле, а он попросту стянул ее из матерчатого кошелька в тот момент, когда она отвлеклась на свое чадо. Ему было немного стыдно, однако не сильно. Дела поважнее занимали его мысли.

Инк все-таки добился того, что врач пришел к ним домой. Табиб напоил мать лекарственной настойкой с муравьиным спиртом, сделал несколько целительных инъекций.

– Она придет в себя, но болезнь тяжела. В армутских городах люди частенько страдают лихорадкой, слишком уж тут специфический климат. Тебе нужно заботиться о ней и регулярно давать лекарства.

После инъекций Павлия несколько раз приходила в себя, однако ничего членораздельного от нее нельзя было добиться. Впрочем, она несколько раз называла Инка Доландом, что ввергло мальчика в совсем беспросветное отчаяние.

С этого злополучного дня, казалось, все возможные неприятности обрушились на его голову, заставили принимать решения, принудили бороться за выживание. Ему позарез нужны были деньги. Он еще раз тщательно осмотрел всю камеру, и снова ничего не нашел, словно Нороган специально решил поиздеваться над ними, запрятав венгерики туда, где невозможно было отыскать.

Жизнь Инкарда в Тимпатру превратилась в одно непрекращающееся мучение: первую половину дня он самоотверженно ухаживал за больной, у которой, казалось, от лихорадки помутился рассудок, а вторую половину подобно голодному степному шакалу рыскал по муравейнику в поисках наживы. Иногда ему удавалось найти немного венгериков: для этого ему приходилось идти на удивительные ухищрения и унизительные просьбы. Иногда он без зазрения совести врал, в другой раз говорил правду, все спуталось в эти ужасные дни, перестало быть реальным. Милая его сердцу родина, Гераклион, словно недостижимая мечта растворилась в тумане новых бедствий, обрушившихся на его голову. Ему пришлось быстро повзрослеть, в считанные часы, даже не дни. Более всего его мучало осознание шаткости своего положения: жизнь матери по-прежнему висела на волоске, а от его действий, правильных и неправильных, целиком зависела ее жизнь. Каждый день представлял собой гонку, битву, неравную схватку с болезнью, мог ли он выйти в ней победителем? Вероятно да, если бы заработок его носил постоянный характер. Однако, покидая пределы дома, бедный мальчик каждый раз не знал, вернется он с пустыми руками или нет.

Впрочем, через несколько дней ему удалось все же кое-что придумать. Как-то вечером, возвращаясь к себе, у фонтана на площади он увидел красочное представление. Мускулистый полуголый мужчина лихо жонглировал горящими копьями, а потом отправлял их в песок, куда они втыкались, шумно шипя, и гасли. Освещенный со всех сторон оранжево-красными факелами, ловкий и громадный, в темноте ночи умелец казался всемогущим. Зеваки с интересом следили за представлением, до него один тощий клоун жонглировал яблоками, однако разве это сравнится с огнем? Этот ловкач был поистине повелителем стихии.

После представления Инк робко подошел к мужчине, который занимался сейчас тем, что вытирал грязной тряпкой маслянистый пот со своего подтянутого тела. Казалось, он даже чуть прокоптился на огне, подобно саранче на гриле, хотя, скорее всего, так казалось из-за смуглого цвета кожи.

– Чего тебе, отрок? – строго поинтересовался он, заметив, что какой-то незнакомый парень неловко переминается с ноги на ногу, не решаясь начать беседу.

– Вы так хорошо управляетесь с огнем, господин. Не нужны ли вам помощники?

– Зачем, когда я и так зарабатываю за двоих? – весело рассмеялся армут. – Я кручу восьмерки, плююсь огнем, что ты можешь привнести в мое представление такого, что недоступно мне самому?

– Вы большой ловкач, я пожму вам руку? – поинтересовался мальчик. Факир самодовольно улыбнулся; конечно, он был предельно занят, однако потратить минутку-другую на удовлетворение собственного тщеславия он оказался не прочь.

Однако едва коснувшись своими пальцами до теплой ладони мальчика, он вдруг вздрогнул и резво отдернул руку.

– Что там у тебя? – изумленно воскликнул мужчина.

Тогда Инк чуть приподнял ладонь и в темноте стало отчетливо видно, как от нее исходит легкое огненное свечение.

– Я тоже факир, – скромно ответил Инк. – Но я могу делать это без огня, в отличие от вас.

Армут восхищенно присвистнул, во все глаза таращась на диковинное представление.

– Вот что, парень. Я передумал. Беру тебя в команду.

– Сколько вы мне заплатите? – серьезно поинтересовался Инк, ибо этот вопрос поистине касался жизни и смерти.

– Наглец ты, отрок. Получишь признание публики, ее бесконечную любовь, разве этого тебе мало?

– Мне нужны деньги, – упрямо повторил Инкард, чуть прищурившись. Очевидно, эта комичная серьезность, совершенно несвойственная его возрасту, развеселила факира, ибо он, откинув голову назад, зычно рассмеялся.

– Ладно, будешь получать венгерик после каждого представления, но только в том случае, если понравишься зрителям.

– По рукам! – совсем по-взрослому ответил Инкард, а факир вновь разразился хохотом. – Ну уж нет, я не дурак и руки твои больше трогать не стану, огненный мальчик, – весело произнес он и подмигнул.

Так, Инкарда взяли на работу. Это было первое мало-мальски серьезное и ответственное занятие, с которым он столкнулся, по сути еще ребенок. И оно было куда сложнее и даже болезненнее, чем просто клянчить деньги у сердобольных прохожих, ибо после представлений Инкард чувствовал безграничную усталость и опустошение. Естествознательские умения выкачивали из него всю силу, более того, порой он чувствовал сильную боль в руках. На нежной коже его появились пузыри с ожогами, которые он, сжав зубы, протыкал иголкой, после чего обкладывал прохладными пальмовыми листьями, размягченными в холодной воде. Ему казалось, так проще избавиться от волдырей. Целительство совсем у него не получалось, и он через какое-то время перестал пробовать. Он даже собственную мать не мог вылечить, что уж говорить о самом себе. Зато ему удалось приобрести некоторую популярность, ведь огненный мальчик стал известен почти во всем муравейнике. Его полюбили, ибо он представлял собой один сплошной контраст: бледнокожий на фоне своего загорелого учителя, серьёзный и излишне угрюмый, в то время как тот, напротив, не прекращая сыпал остротами, чужак и свой в доску – вдвоем с факиром они представляли собой весьма любопытный и контрастный тандем.

За несколько дней Инкард узнал много нового. Например, его работодатель был пойстером, то есть, он любил крутить пои, факелы на цепочках. Он узнал, что фитиль – это горящая часть факела, а стафф – огненный шест с фитилями на конце. Факира называли огнедышащим драконом, ибо он умел плеваться огнем, выплевывая изо рта горючую жидкость, а затем поджигая ее подставленным факелом. Все это было ново и потому увлекательно, если бы не ноющая боль во время применения естествознательства. Всякий раз заканчивая представление, Инк едва держался на ногах от усталости. Но все же это было в разы лучше, нежели воровать. Сравнив два вида деятельности, мальчик смог как-то определить для себя, что второй способ добычи денег хоть и является сложнее, он, как бы это парадоксально ни звучало, в то же время и более приятный.

Ему было действительно приятно ощущать себя полезным, ему нравилось работать, хоть он еще и находился в том возрасте, чтобы любить играть и развлекаться, а не предаваться труду. Наверное, жизнь его в каком-то смысле улучшилась, однако неожиданно матери стало хуже. Вернее, она периодически то приходила в себя, то опять погружалась в омут болезни; причем все время она неизменно пребывала в каком-то сне. Ела с закрытыми глазами, молчала: то ли спала, то ли бодрствовала, невозможно было определить. Наверное, прошло уже около месяца, может меньше, Инкард не считал время, но эти эмоциональные качели сводили его с ума. А сегодня ей сделалось совсем плохо, ибо Павлия вовсе отказалась от еды. Наступил переломный момент болезни, когда стало отчетливо видно: физическое тело слабо и подвержено немощам, любая, даже самая нехитрая хворь способна вмиг уничтожить его. Глядя на то, как мама медленно угасает, Инкард корил себя за все промахи, которые он, по его мнению, когда-либо совершал. За детские капризы, вранье, недомолвки, обиды, которые всегда имеются у детей в запасе, и о которых они непременно пожалеют, когда увидят, что жизнь родного человека висит на волоске.

Вечером он не пошел на огненное шоу. Он никого не предупредил, и, наверное, подобный поступок не делал ему чести. Впрочем, Инкард не всегда понимал, что действительно будет хорошо, а что плохо.

Руки его и без того болели от каждодневной работы с огнем, но сейчас куда более сильное пламя пожирало его изнутри, ибо он страдал. Впервые в жизни он вдруг подумал о том, что останется совсем один. От этого страх ужасной силы охватил все его тело. Он безотчетно рыдал над кроватью матери, хоть табиб и убеждал его не показывать при ней своих эмоций.

– Она все чувствует, – говорил он, брезгливо наблюдая за тем, как Инк украдкой от него стирает слезы со своих щек. Вероятнее всего, лекарь был прав, однако Инк тоже обладал способностью чувствовать, причем настолько сильно, что просто не мог сдерживать эмоций.

Инкард сидел на полу, в беззвучном молчании роняя слезы, когда услышал, как дверь в камеру отворяется. Он даже не потрудился придать этому значения, ибо все сейчас было для него неважным.

– Что… Что тут происходит? – послышался знакомый и все еще ненавистный голос.

Инкард вяло поднял голову, ни на что особенно не надеясь и ни на что не рассчитывая. Нороган легонько встряхнул мальчика за плечи, а на лице его застыло удивление в обрамлении страдания. Затем он коснулся бледной руки Павлии, которая на глазах принялась менять свой цвет и даже немного форму: она округлилась, стала более плавной и менее угловатой. Значит, мать еще была жива, и отчим подоспел вовремя.

И вот настал момент, когда больная открыла глаза и с недоумением уставилась на Норогана. Павлия словно только проснулась после затяжной ночи и выглядела она куда более свежей и отдохнувшей, чем должна была выглядеть больная в ее положении.

– Ты уже вернулся? – удивленно проговорила она своим приятным тихим голосом, а для бедного Инка, который столько времени не слышал от нее ни звука, кроме тяжелых стонов и кашля, он показался поистине чарующей музыкой.

– Мама! – воскликнул он радостно и тесно прижался к постели, словно намереваясь занырнуть в нее. Его трясло – от пережитого волнения, страха и неожиданной радости, которую принес его враг.

Еще будучи очень слабой после болезни, мать быстро заснула, оставив своих мужчин наедине друг с другом в зловещей тишине.

– Я ужасно устал с дороги, перемещение забрало у меня много сил, пожаришь мне саранчи? – попросил тогда Нороган Инка. Мальчик кивнул, не смея перечить. Вскоре их камеру заполнили ароматы кукурузного масла и горелых насекомых. Давно уже здесь не готовилась никакая сносная стряпня; Инк обычно питался, чем попало, на скорую руку, ухватками.

Сейчас, когда живописный дастархан был накрыт, и внимание Норогана полностью захватили пиала с саранчой, чарка с дынной водкой и копченые скорпионы, Инкард смог украдкой понаблюдать за отчимом. Весь его могучий облик словно носил на себе отпечаток засушливой пустыни: его суровое лицо загорело пуще прежнего, как-то высохло, обнажило редкие морщинки, напоминавшие длинных дождевых червей, золотистые волосы на голове побелели и выцвели, одежда его запылилась, и с нее на пол периодически ссыпался песок. Устрашающие акульи браслеты по-прежнему красовались на худощавых жилистых руках. Красные сухие губы мужчины были сильно обветрены, и только холодные угольно-серые глаза смотрелись на лице как две льдины, почему-то не пожелавшие растаять под палящим солнцем. Но вот, то ли от водки, то ли от сытной пищи, и глаза его постепенно разгорелись, засверкали, как поленья в камине, и Нороган откровенно признался Инку низким, хрипловатым голосом:

– Мне вас не хватало.

Мальчик угрюмо молчал, чувствуя сильную неловкость и липко-унизительный страх. Инк не забыл, как тот с помощью естествознательства измывался над ним, пока он от боли не терял сознания, чего же было ждать от него теперь, какой подлости?

– Боишься меня? – с пониманием хмыкнул мучитель, с ног до головы внимательно осмотрев мальчишку. Инк упрямо продолжил сохранять безмолвие. Беспроигрышная тактика, он уже не в первый раз к ней прибегал.

– Дай мне свои руки, – безапелляционно приказал Нороган. Предательские мурашки побежали по позвоночнику, а живот привычно скрутило от страха, но Инк, секунду поколебавшись, сделал, как ему было велено. В конечном итоге, он не желал трусить перед ним в такой малости. Отчим осторожно, почти даже бережно дотронулся до его ладоней, и к великому удивлению Инка все волдыри от ожогов исчезли, а почерневшие пальцы снова приобрели здоровый вид.

– Откуда у тебя это? – строго спросил он. – И почему мать была в таком ужасном состоянии?

– Потому что ты бросил нас! Оставил одних в чужом городе без денег! – зло выпалил Инк, резко отдернув ладони. Он тут же зажмурился, ибо подумал, что жестокий папаша немедленно накажет его за дерзость. Но боли не последовало, и он, нерешительно распахнув глаза, увидел перед собой зловещее лицо Норогана, искривившееся в скорбной усмешке.

– Прости меня, Инкард, – тихо сказал он своим резким сухим голосом, а во льдистых глазах его промелькнула невысказанная мольба. – Прости меня за все. Я давно беззаветно люблю Павлию. Твой отец был моим лучшим другом, но одновременно и соперником. В какой-то момент я чуть не убил его из-за глупой ревности. А ты, Инкард, на самом деле, очень похож на Доланда. И по рассуждениям, и по этому глупому, никому не нужному благородству, и даже по тому, как смотришь на меня – задиристо, чуть с вызовом, невзирая на глубинный страх, который я тебе внушаю. Ты ведь боишься меня, я знаю.

Инкард промолчал, как он делал всегда. Это лучше, чем откровенная ложь и покорная собачья вышколенность. Однако внутри него клокотал вызов, непокорность, которые мешались с диким ужасом.

Нороган озабоченно покачал головой, а Инкарду показалось, будто песчаная буря пронеслась перед его глазами.

– Молчишь… Вот и правильно, никогда не лги мне. Впрочем, поступай как знаешь. Я всюду виноват перед тобой. Твое невероятное сходство с отцом ужасно донимало меня и, боюсь, я вел себя отвратительно по отношению к тебе. Я был жесток. Но я исправлюсь. Не обещаю, что стану тебе добрым другом, но постараюсь хотя бы завоевать твое доверие. Прощаешь ли ты меня?

Неудобный вопрос сгустил воздух над их головами. Инк глубоко задумался. Поведение Норогана подкупало: он говорил с ним на равных, как взрослый со взрослым. Конечно, это не могло не польстить наивному ребенку, страдавшему от одиночества и недопонимания со стороны других. При этом мог ли он в полной мере довериться человеку, который нещадно издевался над ним? Перестанет ли он его бояться? Страх так глубоко въелся в его сердце, что, как ему казалось, его уже не вытравить оттуда никаким прощением и ласковым обращением. Стоило Норогану не так посмотреть или чуть понизить голос, как он вновь будет покрываться мурашками от невыразимого ужаса.

– Тебе не обязательно отвечать сейчас. Ты можешь вообще промолчать, я не обижусь, – криво усмехнулся мужчина, с удовольствием втягивая в себя ароматные пары. Нороган страсть как любил курить кальян, а Инкард не переносил запах дыма.

– Спасибо, что вылечил маму, – глухим голосом ответил, наконец, Инкард. – Она бы умерла, если бы ты не пришел.

– Больше я не оставлю вас так надолго. Никогда.