Ош. Жатва. Том 1

Глава 28

«Что радует тебя больше всего?» — такой вопрос однажды задала мне юная особа, которой я доверял. Как сейчас помню, у меня в руках была стальная кружка с пятидесятиградусным самогоном степени очистки «слеза осиротевшего ребёнка», а у неё — довоенный балисонг с титановыми рукоятями и клином из порошковой стали запредельной твёрдости, который я выменял на двух рабов. «Только не говори, что тишина» — засмеялась она, повернув лежащую на моих коленях белокурую голову и глянув снизу вверх такими любящими голубыми глазами. Я отхлебнул из кружки и, сделав жизнеутверждающий «а-а-ащ-щ-щ», ответил, что это, разумеется, геноцид. Я солгал. Просто, не хотелось разрушать образ, который она избрала примером для подражания. Геноцид — штука классная, глупо отрицать, но есть кое-что получше. Кое-что, доставляющее больше удовольствия. И это — собственная правота. Так ли уж часто мы бываем правы, м? Вовсе нет, если подумать. Скажу больше, наша правота — исключение из правил. Да, и именно поэтому она нас так радует. В мире, любом, слишком много хаоса, чертовски сложно предугадать, как будут развиваться события. И когда мы оказываемся правы, хочется кричать на весь мир: «Я же говорил!!! Я говорил, мать вашу ети, сосите хуй, ахахахаха, ну и кто теперь уебан, кто уебан!!!». Нда... Собственная правота — она, как чёрная икра на крестьянской свадьбе, как спор об экзистенциальности русской культуры посреди кабацкого разгула, как жемчуг в свином говне. Собственная правота, пусть даже единовременная, наделяет нас некой первородной силой. Мы ощущаем свою сопричастность к... Божественному? Да, пожалуй. Есть только одна загвоздка — наша собственная правота должна быть хоть кем-то признана.

— Ничего не хочешь сказать мне? — попытался я завязать разговор с молчащим всю дорогу Волдо.

Тот тяжело вздохнул и после долгих колебаний, наконец, утвердительно тряхнул башкой:

— Да. То есть... Ну, не то, чтобы прям хочу. Мне нужно подобрать слова.

— Подобрать слова? Эти стражники тебе яйца оторвали? Просто признай, что был неправ. У мужиков так принято. Косячишь — признаёшь за собой косяк, угу. Раскаяние — первый шаг к искуплению.

Пацан довольно-таки дерзко усмехнулся и помотал головой.

— Что? Я тебя рассмешил?

— Вы же не признание моих косяков хотите услышать. Вы хотите от меня признания, что вы были правы, во всём.

— Не вижу разницы.

— Но она есть. И да, вы были правы, я не выживу без вас. Сколько я протянул, полночи? Утром меня отправили бы в Шафбург, а там бы вздёрнули. Ну или сожгли бы. Я же подмастерье колдуна. Это чудо, что вы пришли за мной. Сидя там в клетке, я молился всем богам, которых знаю. Молился именно об этом. Наверное, потому, что больше молиться было не о чем. Никто, кроме вас, не помог бы. И вы пришли. Знаете, когда дверь распахнулась, и вы переступили порог с мечом в руке, я едва удержался чтобы не упасть на колени. И вы даже не представляете, насколько безразличны мне были судьбы всех детей вместе взятых. Да, я не герой. Собственная шкура мне дороже чего угодно. Так было всегда, но я это отрицал. Я врал себе. Есть ли что-то более позорное? Сейчас мне стыдно за это. И на счёт матери вы тоже не ошиблись. Она была мне в тягость, и я был зол на неё за отчима. Я прервал её никчёмную жизнь из жалости, но из жалости к себе. И даже с Люси вы попали в точку. Грязные домогательства, да. Мы с Грегом донимали её как только могли, буквально проходу не давали. Однажды мы встретили её по дороге к пруду, начали, как всегда, издеваться, дразнить, задирать подол прутьями. Довели до слёз. Она побежала, мы следом. Возле пруда было мокро, Люси поскользнулась и, падая, ударилась головой о камень. Увидев кровь, мы испугались и удрали. Мы думали, что она погибла. Но нет. Люси была ещё жива и сумела проползти почти до дома. Она истекла кровью на самой околице. Помоги мы ей и, возможно, Люси осталась бы жива. Но мы не помогли, и никому ничего не рассказали. Это стало нашим грязным секретом. Ну что, довольны? Я мразь, — пожал Волдо плечами, будто признал, что не помыл за собой посуду. — Так ведь?

— Ну... Тут многое зависит от того, с какой стороны посмотреть. С одной — да, конечно, такие поступки тебя, мягко говоря, не красят. Но с другой... Если взглянуть на ситуацию под иным углом... Хотя, знаешь, отсюда тоже выходит, что мразь. Да, как ни крути — мразота конченая.

— Благодарю за откровенность.

— Я в шоке, честно. Сейчас вот говорю с тобой, и дурнота накатывает. Это же просто лютый пиздец. Не ожидал, никак не ожидал.

— Да, понятно. Я мразь, подонок и моральный урод.

— Не то слово. Уж на что мне довелось гниль человеческую повидать в промышленных масштабах, так ты им всем фору дашь. Родную мать! Серьёзно?! А как свистел-то, как соловьём заливался про высокую мораль. Ну и гнида. В голове не укладывается.

— Я уже понял, достаточно.

— Ты об этом никому больше не рассказывай, вообще. Ни попам, ни шлюхам. Тебя просто камнями забьют на месте. Господи... Как бы не блевануть. У-у-у-х, — выдохнул я, ошалело тараща глаза, и постарался взять себя в руки после пережитого шока. — Ладно, сделанного не воротишь. Это я о твоём ебаном рассказе, если что. Хочу забыть о нём, как о страшном сне. Но не выйдет, теперь мне с этим жить. Тяжело, но надо. А с тобой... Не знаю, честно говоря, что с тобой делать после такого. По-хорошему, конечно, в монастырь бы какой свезти, грехи там замаливать. Так ведь всех монахов своим дурным влиянием попортишь. Не знаю, не знаю... Ладно уж, оставайся при мне. Взвалю на себя этот крест. Авось и выйдет из тебя что-то путное при должном усердии.

Ближе к концу моего выстраданного монолога понурый Волдо оторвал взгляд от лошадиной гривы и пристально уставился на меня:

— Для вас всё это просто шутка, — произнёс он даже не вопросительно. — Просто, лишний повод позубоскалить.

Я думал, расчехлившийся аморал сейчас тряхнёт напоследок своими рудиментами и закатит истерику, но вместо этого он улыбнулся и продолжил:

— Это замечательно. Нужно признать — мне с вами повезло. И... Я добуду вам ребёнка.

Ребёнка решили добывать в ближайшей к проклятому поместью деревушке, но с противоположного конца света от ранее посещённой. Хотя, строго говоря, ничто не мешало нам заявиться на пепелище и взять под опеку какую-нибудь сироту. Но Волдо от идеи возвращения испытал сильное эмоциональное потрясение, граничащее с неконтролируемым опорожнением мочевого пузыря, а то и кишечника, в результате чего я решил не усугублять. Пацан и так словил изрядную дозу расчеловечивания, обгаженные штаны будут уже лишними. По крайней мере сегодня.

До деревушки мы добрались уже ближе к полудню. Денёк выдался погожий, и крестьянский люд самозабвенно въёбывал на полях любимого лендлорда. Въёбывал, разумеется, семьями. Помимо горбатящихся мужиков и баб близость к кормилице-земле ощущали сопляки от мала до велика. Те, что постарше, в меру сил помогали взрослым, а мелкие наслаждались тунеядством. Чумазые, в обносках, а то и вовсе почти голые, они ковырялись в грязи, бегали друг за другом с палками и орали, как стая перепуганных галок. Тем не менее, держалась мелочь довольно компактно и недалеко от взрослых, из-за чего спереть одного незаметно от остальных представлялось маловероятным. В голове у меня уже начал зреть сценарий жёстких переговоров, но Волдо, глянув на поправленный мною меч, покачал головой:

— Не нужно. Доверьте это мне, — сказал он и, развернув кобылу, неспешной рысью направил её прямиком в сторону половозрелых адептов сохи.

Я же остался на месте, наблюдать за этим сомнительным дипломатическим шагом.

Волдо, поправ лошадиными копытами пашню, подъехал вплотную к плечистому жилистому мужику, выглядящему так, что вполне мог бы кулаком убить и Волдо, и его лошадь, это, не говоря о мотыге в мозолистых руках. Пацан, оставаясь в седле, что-то сказал, и мужик сильно изменился в лице. Я с трудом поборол желание пустить свою клячу галопом на выручку конопатому дипломату. Но дальше суровой гримасы дело не зашло. Волдо продолжал говорить, и крестьянская физиономия приобретала всё более рассудительное выражение. Говорил он очень тихо, видимо для того, чтобы резвящиеся поблизости дети не услышали, из-за этого его не слышал даже я. Но крестьянин слышал хорошо. Он что-то отвечал, также тихо, и чередовал мотание косматой башкой с кивками ею же. Потом позвал бабу. Начал что-то ей втирать, постепенно доводя до истерики. До своеобразной приглушённой истерики, придушенной. Баба упала на колени, схватила мужика за штаны, тёрлась о него, умоляла, шёпотом. Я не слышал её слов, но хорошо видел лицо, оно стало серым. На это мужик ответил лишь затрещиной. Баба упала, закрываясь руками, и стала рыдать, уткнувшись лицом в землю. Волдо достал кошель, сунул в него руку и протянул содержимое мужику. Тот пересчитал и кивнул, после чего округу огласил крик: «Хельга! Бегом сюда!». От группы резвящихся малолеток отпочковался комок тряпья и засеменил к отцу, или кем там ей доводится этот добрейшей души земледелец. После недолгих разговоров мужик поднял ребёнка и пристроил на седло, перед Волдо. Тот развернул кобылу и поскакал ко мне.

— Ребёнок, — констатировал он, доскакав.

С седла перед оруженосцем на меня смотрела пара голубых глаз из-под светло-соломенной чёлки. Мордашка была до того чумазая, что даже черты лица угадывались с трудом. Из одежды на девчонке была только грязная хламида. На вид Хельге было не больше пяти лет. Она была совершенно спокойна и никак не выдавала переживаний о расставании с семьёй. Но её глаза...

— А можно другого?

— Не понял. Что?

— Ну, другого ребёнка. Можно?

— Вы шутите?

— Просто... Это девчонка. Мало того, что мелкая, так ещё и девчонка. Понимаешь?

— Нет.

— Ну... Бля... Возьми мальчишку. У них же есть мальчишки?

— Он не продаст мальчика.

— Почему?

— Потому что мальчик станет мужчиной и будет полезен семье.

— Серьёзно?

— Разве это не очевидно?

— А ты стал?

— Кол, послушайте, вам нужен был ребёнок. Вот он. Какой Шогун вы ещё хотите?

Хельга смотрела на меня спокойным оценивающим взглядом, холодным и даже слегка жутковатым для пятилетнего ребёнка.

— Сколько заплатил?

— Шесть.

— Дороговато.

— Наценка за молчание. Я думал, это не нужно пояснять. Видите, и тут вы оказались правы. Ублюдок даже не поинтересовался её дальнейшей судьбой. Думаю, предположил самое ужасное, но это его не остановило.

— Хельга... — наклонился я к девчонке. — Меня зовут Кол, а этот рыжий позади тебя — Волдо. Не бойся, ничего ужасного с тобой не случится.

— Я не боюсь, — ответила вдруг она абсолютно уверенно.

— Что ж... Это хорошо, очень хорошо. Покорми её, — дал я наказ Волдо и развернул лошадь в сторону поместья.

За всю дорогу Хельга не издала почти ни единого звука. Лишь поблагодарила своего кормильца за еду и воду, да разок вскрикнула, заметив Красавчика. Не думаю, что она в самом деле не была напугана, но держалась девчонка достойнее, чем многие мужики в куда менее тревожной ситуации. Держаться ей стало сложнее по мере приближения к Лисьей норе. Дьявольское поместье будто источало зло, и детская душа, похоже, чуяла его куда отчётливее. Не говоря уж о том, что в закатном свете это проклятое место способно было внушать ужас одним своим видом.

— Тихо-тихо, — пытался Волдо успокоить пустившую-таки слезу Хельгу. — Ничего страшного. Я здесь уже бывал и, как видишь, со мной всё в порядке.

А он жесток. Жесток и хладнокровен под этой своей нежной мягкой шкуркой. По моему опыту такие наиболее опасны. Как гадюка в траве. Только милая, которую хочется погладить.

Ворота поместья отворились перед нами с холодящим кровь скрежетом. Заброшенный парк встретил зловещими тенями. Перед входом в особняк я спешился и подозвал Хельгу:

— То, что ты увидишь внутри, может показаться странным. Но помни — тебе ничего не грозит. Ясно?

Вместо ответа девчонка лишь шмыгнула носом и взяла меня за руку.