Хозяйка расцветающего поместья

Глава 47

Мотя, о котором я благополучно успела забыть во всей этой суете, громко мяукнул. Я повернулась к нему. Кот все еще сидел, опираясь передними лапами на блокнот в кожаной обложке.

Я взяла его. Страницы сами раскрылись посредине. Неровным почерком Настенькиного отца было написано: «Но я же сам, своими глазами читал в ее записках! “Клад чудесный, сокровище, равных которому нет, достанется не любому, а тому, кто будет достойным моим наследником”. Неужели я не достоин? Неужели нет способов узнать…»

Дальше буквы размывались: что-то пролили на листы.

— Мотя, где ты добыл дневник Нас… — я так ошалела, что едва не проболталась, — моего батюшки?

Мотя неспешно подошел к телу, уселся рядом.

— Так вот почему он сорвался с катушек, — догадалась я.

— Сорвался с…? — переспросил Стрельцов.

— Сошел с ума, — подсказал Виктор. — Иначе как безумием эту одержимость нашим кладом объяснить нельзя.

На самом деле мы оба знали, что я имела в виду попытку выстрела, едва не ставшую роковой для меня. Но, кажется, об этом стоило поговорить позже, в семейном кругу.

Стрельцов приподнял бровь.

— Пожалуй, нам с вами действительно есть что обсудить за чашкой чая.

Мы расселись в гостиной. Марья подала чай, без спроса бухнув в мою чашку пару ложек меда. Виктор молча придвинул ко мне конфеты из сухофруктов и орехов. Я положила себе на блюдце побольше и с удовольствием раскусила одну. Хотя я чувствовала себя прекрасно, устав больше морально, чем физически или магически, но береженого бог бережет. Тем более сейчас, когда магическое истощение может непонятно как отразиться на ходе беременности. Малыш тихонько шевельнулся, будто давая мне понять: все хорошо, я здесь, все в порядке. Я улыбнулась то ли себе, то ли ему, хотя рассказ исправника поводов для улыбки не давал.

— Евгений Петрович прискакал, когда мне уже оседлали коня. Сказал, что крестьяне взбунтовались при вести о карантине и пошли громить имение Анастасии Павловны.

— Долгонько он собирался, — фыркнул Виктор. — Мальчишка успел прибежать к нам, рассказать все и умчаться к вам.

— Этого я не знал. Однако меня озадачила такая осведомленность черни о том, кто был инициатором противоэпидемических мер. К тому же собрание состоялось не сегодня и о возможном карантине крестьяне должны были узнать еще вчера. Стихийные бунты редко зреют долго — судя по происшествиям на юге страны, откуда пошел мор. — Стрельцов помолчал. — Но если предположить, что это не стихийный бунт, а Зарецкий намеренно мутил воду, то все встает на свои места. Мы еще порасспрашиваем этого…

— Якова, — подсказала я.

— Да. Думаю, он расскажет, кто его надоумил.

— Странно, что доктор сделал ставку на дурачка, — заметил Виктор.

— Умный бы не был таким легковерным, — вмешалась я. — Потому и крестьяне не видели подвоха. Что у дурня на уме, то и на языке. Может, доктор и не обещал ему ничего, только напугал черной птицей и ядом в колодце. Дурню проще поверить в теории заговора.

Стрельцов кивнул.

— Вероятно, приехав ко мне, доктор пытался замести следы своего участия в бунте: я должен был стать свидетелем, что он ни при чем. Ну и заодно утопить этот бунт в крови, и после этого никто не искал бы подстрекателя. Обсуждали бы обоснованность столь жестоких мер…

— Вы-то ему когда на глаз успели наступить? — полюбопытствовала я.

— Думаю, дело не во мне лично, к тому же, если бы вы погибли — простите, Анастасия Павловна, что говорю о таких мрачных вещах…

Я пожала плечами.

— Если бы толпа со мной разделалась, никто не осудил бы вас за жестокость. Но я посмела остаться живой и даже начать договариваться. Вот бедолага расстроился.

— Возможно, Зарецкий рассчитывал, что я не осмелюсь поехать один, без поддержки солдат, и явлюсь слишком поздно — пока-то пешие доберутся. Но я решил, что толпа крестьян уж никак не опаснее вооруженных отрядов горских князей и боевых магов Лангедойля, их поддерживающих.

— И все пошло не по плану, — хмыкнула я. — Спасибо вам за вашу смелость.

— Не стоит, Анастасия Павловна. Я выполнял свой долг. Кто действительно поражал сегодня своей храбростью…

Я с улыбкой покачала головой, и он не стал договаривать. Чтобы сменить тему, я взяла со стола записную книжку, принесенную Мотей, пролистала.

— Похоже, это дневник моего батюшки. Вот почему Зарецкий был так уверен, что клад в доме.

— И вот почему не купился на наше представление, — заметил Виктор.

— Представление? — заинтересовался исправник.

Мы с Виктором, посмеиваясь, рассказали ему про шкатулку с «сокровищами». Стрельцов расхохотался.

— О, женщины, вероломство вам имя!

— Но деревенский мужик, нашедший ее, никак не мог быть достойным наследником, — сказал Виктор.

— Почему? — изумилась я. — Он мог быть незаконным… гм.

Оба мужчины посмотрели на меня так, будто я собралась стриптиз на столе танцевать.

— Даже если предположить, что ваш батюшка или дед… наследил в деревне, простите. Человек, пытавшийся утаить найденное на чужой земле, не может быть достойным, — покачал головой Стрельцов.

Я пожала плечами, решив, что продолжать спор не имеет смысла.

— А записки он наверняка украл, когда осматривал тело вашего батюшки, чтобы подтвердить самоубийство. Как только кот додумался их стащить, и когда успел?!

— А это точно было самоубийство? — спросила я, чтобы отвлечь внимание от сверхъестественных способностей Моти. — Не помог ли милейший доктор…

— Мы записали это как несчастный случай в обращении с оружием, иначе вашего батюшку не похоронили бы на освященной земле, — сказал Стрельцов. — Но это несомненно было самоубийство. Следы пороха на стреляющей руке, отпечаток дула у виска, характерный ожог вокруг входного отверстия… Еще раз прошу прощения, Анастасия Павловна. Такие подробности не для женских ушей, тем более не для ушей дочери.

— Кажется, мы с вами уже убедились, что у моей жены нервы покрепче, чем у нас обоих вместе взятых, — усмехнулся Виктор.

— Я съезжу в Отрадное, изучу записки доктора, чтобы прояснить его мотивы, — сказал Стрельцов. — Тем более мне все равно придется это сделать, чтобы предоставить подробный отчет. Не каждый день один дворянин стреляет в другого при толпе свидетелей.

Виктор пожал плечами.

— Не могу сказать, что эта смерть сильно отяготит мою совесть.

Карантин сняли через десять дней. Еще через три дня Стрельцов привез к нам пухлую папку и, вручая ее мне, сказал:

— Я решил, что эти факты не повлияют на общую канву событий, но, став общеизвестными при расследовании, могут очень нехорошо отразиться на репутации вашей семьи. Незаконные дети, конечно, дело нередкое, но после скандалов, связанных с вашим батюшкой и вашим разводом, всплывшие похождения вашего деда…

— Просто добьют репутацию нашей семьи, — закончила за него я. — Но дед-то что учудил?

Исправник вежливо улыбнулся:

— Прочтите сами, Анастасия Павловна. Я уже забыл. Знаете, когда приходится держать в уме столько подробностей, каждое новое преступление затмевает собой старые дела.

— Спасибо, — кивнула я, забирая папку. — Надеюсь, правосудие…

— Не беспокойтесь, есть вещи, которыми я не поступлюсь даже ради самых добрых знакомых, — очень серьезно ответил он.

Засиживаться в гостях у нас Стрельцов не стал, понимая, что мы захотим узнать, на что он намекал. И правильно сделал. Как ни симпатичен был мне молодой исправник, я умирала от любопытства.

Самым верхним документом в папке оказалась копия докладной записки Стрельцова, в которой он коротко описывал все, что успел натворить Зарецкий. Я восхищенно покачала головой: он не исказил ни одного факта, не добавил от себя ни одной оценки, но собрано все было так, что гибель доктора от пули Виктора выглядела даже не самозащитой, а воздаянием свыше.

Дальше начиналось самое интересное. Все-таки привычка изливать душу в письмах и дневниках небезобидна: компромата на себя и других доктор хранил достаточно. Я читала одну бумагу за другой, разбирая корявые почерки, передавала каждый прочитанный лист Виктору. И с каждым он мрачнел все сильнее.

— Сочувствую, Настенька, — сказал он. — Родственники, конечно, могут быть той еще отравой, но они все равно остаются родственниками.

— Это не мои родственники, — напомнила я, улыбнувшись. Сунула нос еще в одну записку и не удержалась: — Но почему этому роду так везет на никчемных мужчин?

Наверное, потому у Настеньки и не сложилось с мужем: она привыкла видеть, что женщина распоряжается, а мужчина послушно соглашается — когда не успевает увернуться. Именно так было в семье ее деда, отца… А ее собственный супруг не собирался становиться подкаблучником.

— А вот сейчас было обидно, — усмехнулся Виктор.

Я взобралась ему на колени, чмокнула в щеку. Муж притянул меня к себе.

— Не думал, что когда-нибудь смогу сказать такое, но хорошо, что я его убил. Этот… — Он потряс сшитой вручную тетрадкой, глотая ругательство, — после нашего развода хотел жениться на тебе, чтобы получить доступ к кладу.

Зайков, конечно же, и сам был не прочь пофлиртовать с симпатичной провинциалкой, но обиду после отказа в нем искусно подогрел его новый старший приятель — доктор Зарецкий.

— На своей родной племяннице! — продолжал возмущаться муж.

Я пожала плечами. Наверное, для Настеньки — той Настеньки — эта информация в самом деле стала бы жестоким ударом. Зарецкий был незаконным сыном ее деда. Деда и экономки — той самой, которую вышвырнули из дома после смерти матери Настеньки, потому что она мешала ее отцу разбазаривать имущество. Конечно, к тому времени ее любовник давно был в могиле, но несправедливость этого увольнения стала еще одним камешком на чашу ненависти доктора к моей семье — и ко мне, в частности.

Мать свою Зарецкий обожал почти патологически. Наверное, это нормально для ребенка, который рос в закрытой школе, видя мать лишь две недели в году — зимой, когда она уезжала проведать якобы племянника, оставшегося от умершей сестры.

Пожалуй, мне было даже жаль ее.

Девчонка из обнищавшего рода, вынужденная идти работать, чтобы прокормиться, — если бы Настенька не выскочила замуж за Виктора, ее саму ждала бы та же участь. Она действительно работала честно и умела заставить честно работать и остальную прислугу. Вот только угораздило влюбиться в своего нанимателя — молодого, красивого, сильного. И он тоже очень быстро положил на нее глаз, устав быть под каблуком у жены. Потом… Потом как всегда. Внезапная — почему-то самая закономерная вещь обязательно становится внезапной, точно снег зимой — беременность. Растерянно блеющий любовник. Угроза оказаться на улице с незаконным ребенком на руках, опозоренной, когда остается лишь одна дорога — в публичный дом.

Она была сильной — сумела скрыть живот под корсетами до зимы. Когда ее беременность могла бы стать слишком заметной, попросилась в отпуск — ухаживать за тяжело больной сестрой. Повезло, что дело было зимой, когда господа традиционно уезжали в город и хозяйственных забот становилось гораздо меньше. Впрочем, она сумела наладить дело так, что господа отпустили ее с легким сердцем, зная, что даже пара месяцев ее отсутствия не разрушит хозяйства.

— Надо найти ее, написать… И похлопотать, чтобы Отрадное досталось ей, — сказала я.

Виктор покачал головой:

— Эта женщина вырастила чудовище, а тебе ее жаль?

— Когда бы она успевала его растить? — вздохнула я.

Она смогла позаботиться о сыне — нашла мелкопоместного дворянчика, согласившегося оформить фиктивный брак и записать ребенка своим. Много заплатить ему экономка не смогла, но помог настоящий отец, не столько деньгами, сколько связями: дворянчик сделал быструю карьеру. А то, что отец почти не обращает внимания на сына… для того поколения было практически нормой.

Сама же она осталась до конца привязана к семье своего любовника: сначала — боясь лишиться заработка, ведь теперь нужно было прокормить и себя, и сына. А потом… привыкла, наверное.

Я достала из папки еще один документ. Хлопотать ни за кого не придется. Она умерла — незадолго до того, как Зарецкий приехал в наш уезд. Видимо, исчез последний сдерживающий фактор, и он явился за тем, что считал своим по праву.

О кладе он узнал от матери, которой рассказал о семейной легенде любовник. Трудно сказать, верила ли в сокровище сама экономка — но Зарецкого окончательно убедила непоколебимая уверенность брата. Как же он презирал и ненавидел Настенькиного отца — никчемного пропойцу, но — законнорожденного. От того, кто считался его отцом, доктор унаследует небольшой клочок земли. Отрадное он купил на остатки сбережений матери, наделав изрядных долгов. Так что добыть клад стало для него жизненной необходимостью.

А потом я, сама того не зная, подлила масла в огонь. Ладно бы просто запустила кочергой. Но я раз за разом срывала его планы. Хуже того — ударила по тому единственному, в чем Зарецкий действительно чувствовал свое превосходство: уверенность профессионала. Раз за разом я сажала его в лужу на этом поприще. Неудивительно, что он начал ненавидеть меня не просто как абстрактную соплячку, совершенно незаслуженно пользующуюся благами, которые должны были принадлежать ему, а лично меня.

— Хотела бы я знать, что это за сокровище, из-за которого столько хлопот, — задумчиво произнесла я, отложив последний лист. — Если оно вообще существует.

Мотя, до сих пор дремавший на подоконнике, в два прыжка сиганул мне на колени, заурчал. Я почесала его за ухом, под подбородком. Кот заглянул мне в глаза, словно пытаясь что-то сказать. Сообразив, что я его не понимаю, соскочил на пол, потрусил к двери. Вернулся к моим ногам.

Я пошла за ним. То и дело оглядываясь, Мотя прошествовал через галерею к лестнице, ведущей в мезонин, там, пройдя по коридору, поскребся в неприметную дверь, за которой обнаружилась еще одна лестница — на чердак.

— Ты уверена, что стоит по ней лезть в твоем положении? — спросил Виктор.

Мотя чихнул. Я рассмеялась.

— Но ты же меня поймаешь, если что?

В самом деле, не настолько я еще стала объемной, чтобы не взобраться по лестнице, тем более с перилами.

— Марья говорила — на чердаке лежит колыбелька, которая еще мою маму помнит. Надо проверить, в каком она состоянии.

— Что я, своему ребенку колыбельку не куплю? — возмутился муж. — Осторожней!

Но я уже толкнула вверх деревянный люк.

На чердаке было темно и пахло пылью. Я зажгла электрический шар, огляделась. Не знаю, как должен выглядеть чердак в старом доме, но этот показался мне просторным, теплым и уютным. Наверняка малыш — или малышка — когда станет чуть постарше, захочет сделать здесь логово, где можно прятаться от родителей и представлять себя… да где угодно, от необитаемого острова до космического корабля.

Хотя едва ли он… Она — пришло откуда-то отчетливое знание, и я удивленно моргнула. Додумала: …будет знать о космических кораблях.

Не так уж много вещей было здесь — четыре сундука, резная конторка, которая так и напрашивалась, чтобы ее починить и спустить в будуар, да что-то большое — дверь? — прислоненная к дальней стене. Мотя шмыгнул туда, я шагнула следом, перемещая свет.

Это была не дверь. Портрет в полный рост. Женщина в богато вышитом сарафане и кичке, а у ног ее сидел здоровенный черный пес с золотыми глазами.

Мотя посмотрел на портрет. На меня. Виктор рассмеялся. До меня тоже дошло. Нет, ну надо же: столько хлопот, столько усилий, а клад все это время был на виду! Таскал скальпель, лечил больных, предупреждал об опасности.

— Мотя, сокровище ты мое мохнатое! Иди сюда.

Кот сиганул мне на руки и довольно заурчал.