Хозяйка расцветающего поместья

Глава 40

Не так много и выяснилось после того расследования.

Стрельцов не поленился расспросить ломбардщика сам. Тот повторил то же, что сказал Виктору. Добавил, будто закладчица выглядела человеком, желающим сбыть с рук ненужную вещь, — она явно не собиралась выкупать заклад. Потому он колебался, брать ли драгоценности: все же он жил за счет процентов, а продажа оставленных вещей — лишние хлопоты. Особенно когда очевидно, что украшения слишком дорогие для Больших Комаров, а значит, придется пристраивать их в столице. Он даже сознательно занизил сумму, чтобы клиентке стало жаль оставлять драгоценности. Не помогло.

В закладной книге была указана дата — как раз когда я заезжала к Зильберштейну — но не время. Стояла отметка, что в оговоренный срок оплату займа никто не принес, после чего ломбардщик начал искать на залог покупателя.

Соседей расспрашивал Гришин, и получилась у него вовсе несуразица. Тюрбан запомнили все. Но одни утверждали, что утром у ломбарда остановился экипаж, в котором сидела «дама». Другие видели «женщину», которая приехала на извозчике в вечерних сумерках. «Женщиной» в этом мире могли назвать создание полусвета, она могла принадлежать к разночинцам, но однозначно не могла быть ни дворянкой, ни крестьянкой или работницей — этих именовали бабами.

Сумерки играли мне на руку. В это время я была уже дома, прихорашивалась перед театром. Как мои вещи попали к неведомой «женщине», догадаться тоже было несложно: встретившись со мной у ломбарда, доктор быстро сообразил, как не засветиться самому. Купил у старьевщика пальто, крытое синим сукном, и пару платков, чтобы намотать тюрбан, заплатил какой-нибудь сговорчивой девушке. Но доказать это было по-прежнему невозможно: мало ли в городе женщин, и от бессилия мне хотелось набить доктору морду. Однако тот, хоть и вернулся в уезд, благоразумно не попадался мне на глаза. А может, помнил угрозы князя и сторонился земель его и супруги. Мне было все равно. Встречу — прокляну, и плевать, что я так толком и не знаю, как это делается.

Петр все-таки получил от матери Дуни согласие, свадьбу назначили на листопадник, который в народе так и назывался — свадебник. Затягивать дело дальше явно не стоило: со стороны пока видно не было, но я заметила, как расцвела Дуняша, как иногда замирала, касаясь рукой живота. И как все сильнее мрачнел Петр. Услышав прямой вопрос, Дуня рухнула на колени.

— Настасья Пална, согрешила! Сделайте милость, не гоните…

— Что ты! — Я подняла ее. — Это же чудесная новость!

— Только никому не говорите, чтобы не сглазить.

— Не скажу, — пообещала я ей.

Почему Петр вовсе не выглядел радостным, я тоже понимала, помня, что первая его жена погибла, так и не разродившись. Но я ничем не могла его утешить. Конечно, если все пойдет как надо, я сама приму у Дуняши роды и сделаю все, что от меня зависит, чтобы они закончились благополучно. Однако обещать, что все будет хорошо, я опасалась. Наверное, тоже чтобы не сглазить.

— Касаточка, а не проведаешь ли ты брата моего? — спросила как-то Марья. — Сноху его нутряная хворь скрутила. Бабка Агафья велела святой водой отпаивать, да, как ты говоришь, на господа надейся, а сам не плошай. Ты вон людей без всякой святой воды лечишь, так бесов выгоняешь.

За живительными поцелуями ко мне, к счастью, больше не приходили, но подлечивать работников мне время от времени доводилось: тот ногу подвернет, у того чирей вскочит, а то мальчишки объедятся зеленых яблок.

— Проведаю, — не стала спорить я. — А кроме нее в семье много больных?

— Да в семье-то она первая, а в деревне уж с неделю эта хворь гуляет. Дурная хворь, тяжкая. Сначала нутро полощет, а потом корчить начинает. Бают, черная птица со змеиной головой над деревней летала. Где воду крылом заденет, там мор и случается.

— Неделю? — переспросила я, отчаянно гоня прочь дурные предчувствия.

Конец лета, жара, самое время для кишечных инфекций. Лечить их среди крестьян некому, да и нечем, а обезвоживание и потеря электролитов может вызвать «корчи» — судороги.

Успокоить себя не получилось. Если причина действительно в инфицированной воде, вскоре сляжет вся деревня. И хорошо, если от банальной кишечной палочки, но ведь есть и сальмонеллез, и дизентерия, не говоря о более опасных вещах, почти забытых в нашем мире.

Топот копыт с улицы прервал мои мысли.

— Барыня, вас там господин исправник кличет, — сказала горничная.

Я похолодела. В обязанности Стрельцова входило и установление карантина, а если так, дело серьезное.

— Да не один он, а с солдатами. Кажись, беда какая-то приключилась. — Девушка осенила себя священным знамением.

Я подошла к окну. Так и есть — на дороге остановился десяток солдат, а сам Стрельцов, непривычно мрачный, спешивался у аллеи.

— Зови его в дом и скажи там, чтобы подали чай. И чтобы солдатам вынесли кваса и утренних пирогов.

Взмокший лоб Стрельцова покрывали разводы пыли, под мышками сюртука расплывались темные пятна. Исправник склонился к моей руке, изобразил улыбку, как и полагается человеку светскому, — но я в эту улыбку не поверила.

— Анастасия Павловна, вы, как всегда, обворожительны. Прошу прощения за дурные вести, но я бы настоятельно советовал вам покинуть уезд.

— Что случилось? — спросила я, уже подозревая, каким будет ответ.

— Иван Михайлович сообщил мне, что в Ольховке холера. Это болезнь новая в Рутении и…

— У меня все здоровы! — От шока я даже не сразу сообразила, что ближайшая деревня, откуда родом Марья и Дуня, тоже зовется Ольховкой.

— У вас — да. Но не в деревне. Именно поэтому я и прошу вас уехать, пока не поздно.

Я жестом велела ему сесть, разлила чай. Руки дрожали.

— Спасибо за дурную весть…

Исправник приподнял бровь, и я объяснила:

— Даже самые дурные вести лучше неведения. Теперь я знаю, чего опасаться и что делать.

— Уезжайте, — повторил он. — Это лучшее, что вы можете сделать, пока не поздно. Мы выставим карантин, но, скорее всего, миазмы удержать не удастся. Если уж болезнь обошла полмира из Данелагских колоний…

— Миазмы, как же! — фыркнула я. — Проблема в воде.

— Иван Михайлович написал мне, что холера передается от прикосновения к больным или умершим, а также от вдыхания воздуха с миазмами, отделяющимися от тел больных или умерших. Именно поэтому он не приехал в город сам, а послал мне письмо, попросив его сжечь.

— А сам он остался в деревне?

Стрельцов кивнул.

— А его коллега, Евгений Петрович?

Если Стрельцов ответит, что тот помогает Ивану Михайловичу, я прощу доктору и «домового», и украденные драгоценности. Но исправник только пожал плечами.

— Доктор Зарецкий не отчитывается передо мной о своем местопребывании.

Я хмыкнула. Чего я ожидала, в самом деле?

— Что ж, вернемся к холере. При всем уважении к Ивану Михайловичу, я не могу согласиться с теорией миазмов. Инфекция передается через воду и продукты, загрязненные выделениями больного. Поэтому вы с солдатами можете остановить ее — при большой удаче, конечно, но можете. И я помогу, чем смогу.

Стрельцов вытаращился на меня, будто я заговорила на чистейшей латыни. Плевать. Жизни людей важнее. При деревенских представлениях о гигиене, когда вся семья ест из одного чугунка, эпидемия распространится молниеносно. Значит, нужно сделать все, чтобы этого не случилось.

— Анастасия Павловна, я восхищен вашим живым умом и энциклопедическими знаниями, — осторожно заговорил исправник. — Но болезнь появилась в Рутении только этой весной. На юге, в Понизовье. Вероятно, с кораблями, по крайней мере так предполагает Иван Михайлович. Откуда вам знать…

Я мысленно застонала. Вряд ли Стрельцов отреагирует на правду лучше Виктора.

— Скажем так: озарение свыше.

Исправник задумчиво покачал головой — видно было, что только хорошее воспитание не позволяет ему сказать все, что он об этом думает. Я торопливо добавила:

— Вы вправе считать мои слова глупостью, потому что ничем, кроме озарения, вызванного магией благословения, я их объяснить не могу. Вправе проигнорировать. Но я прошу вас меня выслушать и подумать — так ли трудны меры, которые я хочу вам предложить.

— Я слышал, что некоторые дамы, обладающие благословением, действительно умели исцелять наложением рук. Но ни я, ни мои солдаты не дамы. Как и Иван Михайлович, к сожалению.

Исправник улыбнулся, хотя было заметно, что на душе у него скребут кошки. Я его понимала. Послушаешь бредни дамочки — станешь посмешищем. Проигнорируешь — а вдруг в тех бреднях действительно чудесное откровение, позволяющее спасти людей?

— Что вы предлагаете?

— Холера обычно передается с загрязненной водой… — начала я, изо всех сил стараясь излагать кратко, но понятно, избегая привычных мне терминов.

Стрельцов выслушал меня, не перебивая.

— Ваши слова звучат разумно, — медленно произнес он, когда я закончила. — К тому же, чем маяться от безделья, карауля мужиков, и уповать на господа, лучше попробовать сделать хоть что-то. Те меры, которые вы предлагаете… Если они бесполезны, то по крайней мере и безвредны. Если же они помогут, даже одна спасенная жизнь — уже благо. Вы запишете все это, чтобы я мог перечитать и ничего не упустить; и поделиться с Иваном Михайловичем?

А заодно спросить доктора, что он обо всем этом думает. Пусть. Сомнения исправника были понятны, а Иван Михайлович не из тех, кто отворачивается от нового.

— Конечно. И я дам вам мешок охлоренной извести.

Как удачно, что в городе — как давно это было! — я пожадничала и привезла хлорки столько, что, когда остыла, схватилась за голову — этого на десяток лет хватит, если к тому времени она не разложится до обычной извести. И как жаль, что в этом мире пока не придумали копировальную бумагу. Ведь Стрельцов — не единственный, кому нужно написать подробную инструкцию.

— Вы позволите мне тоже написать несколько писем, раз уж выдалась свободная минута? — спросил он.

Конечно, — я подала ему коробочку с перьями. Смотреть, что и кому он пишет, не стала — не до того.

Наконец я распрощалась с исправником. Окликнула Марью.

— Давно ты у брата была?

— Он ко мне с утра приходил.

— Он к тебе, — уточнила я. — Не ты к нему. У него в доме не ела.

— Нет, — растерялась нянька.

— Гостинчиков он не принес?

— Как без гостинчиков-то? — улыбнулась нянька. — Платок подарил, из города привез.

— Но не еду? Ни пряников, ни меда, ничего такого?

— Да что случилось, касаточка?

Кажется, моя тревога передалась и Марье.

— Платок тот утюгом горячим прогладь, и руки вымой как следует. Похоже, нутряная хворь, которая твою родственницу одолела, — холера.

Я коротко рассказала ей о симптомах и опасности болезни. Марья, охнув, опустилась на стул, снова подскочив, осенила себя священным знамением.

— Что же делать, Настенька? Кроме как молиться?