Яблочные дни. Часть II. Мыши и тени

Глава 4

Блицард

Медвежий путь

— Тётушка, он мёртвый?

— Не знаю… Эй, ты. Проснись!

В бок что-то ткнулось. Тупой конец палки или мыска сапога, он прошёлся по рёбрам. Морщась от боли, Квентин попытался сдвинуться. Тело едва его слушалось.

— Он мёртвый, тётушка.

Квентин сглотнул. Во рту сладковатый привкус. Не травы, не вино. Он приоткрыл глаза, свет ослепил их закатной алостью. Лёгкие ожгло от вздоха, будто до этого он не дышал. Облизнул пересохшие губы. Молоко. «Ты только что родился бродячим лекарем с цитрой наперевес, ты снова родился Лийгарием», отзвучал в голове смеющийся голос Людвика.

— Нет же, видишь, он открывал глаза. Эй!

Кажется, он и правда вполне живой. Слышит капризный голос. Чувствует холод вокруг. Видит? Веки поднимались тяжелее, чем в первый раз, но он справился. Закат опалил небо алым, настоящее марево от пожара. Нет, да мыслимо ли?! Выбраться из сна, из Карлата, чтобы проснуться вблизи от того времени, вблизи от этой хворой земли?!

— А вдруг он заразный, тётушка?

— Я трогаю его палкой…

На сей раз Квентин увернулся от тычка, рывком сел. Глаза раздражало, но он вскинул их к небу, всматриваясь. Да нет же. Это просто солнце, там, наверху, и мёрзлая земля в клочьях снега здесь, внизу. Он выдохнул, провёл по лицу руками, обхватил заболевшую голову. Боль не та, нежели при заразе, лицо и руки замёрзшие, но чистые. Обернувшись, Квентин узнал, что изголовьем ему служила холщовая, пропитанная особым раствором сумка — родная сестра той, которую он имел при себе, будучи в Диких землях лекарем. К ней прислонялось нечто плоское, сквозь прореху в тряпье поблескивали… не было веры глазам — колки и фрагмент грифа. Цитра.

— Куда ведёт этот тракт? — спросили не столько с капризом, сколько с опаской. — Отвечай мне!

— Если госпожа изволит убрать палку… — Какой язык? Его льдинки звякали и с хрустом ломались, крошились с шорохом. Блицард! — И скажет, куда она желает попасть… — Пытаясь удержать равновесие, Квентин закинул на плечо сумку, приладил подмышкой цитру и поднялся. Простёршиеся по земле тени двух всадников в капюшонах — средняя и маленькая, уж не ребёнка ли — отступили от него, звякая сбруей. Он мельком себя оглядел — кажется, выглядел пристойно. Впрочем, колючий плащ из шерсти был непривычен плечам после трёх лет жизни за Полукругом. Или — сердце ёкнуло — путники заметили отсутствие тени?

— Живее, я жду!

Квентин повертел головой. В нескольких шагах от него вырос каменный столб выше его самого, мильный камень, в середине которого задирал порядком стёршийся нос один из давних королей Блицарда. От королевского профиля расходились две стрелы с подписями у наконечников. У верхнего значилось «монастырь св. Агнеты». Стало быть, этот путь вёл в провинцию Андрия. Ну не смешно ли, выпав из сна об одном своём прошлом пристанище, уткнуться в напоминание о другом?

— К Андрии, госпожа.

— Так и быть. Если проводишь нас до гостиницы, — с неохотой выговорили сверху, — я оплачу тебе ночлег и ужин. По рукам?

— Если то будет в моих силах, госпожа… — Ежась, пряча за пазуху свободную руку, Квентин поднял глаза на всадницу. Кажется, на ней было мужское платье. Подул зимний ветер — без запаха, без забавы, без жалости. Капюшон спал с головы путницы. Квентин едва не сел обратно под мильный камень. — Хенрика?

Она забралась в чужую, промёрзшую койку не Хенрикой Яльте — провонявшей лошадиным потом беднячкой. Её сорочка несвежа, волосы стянуты в косу и грязны, кожа шершава от ветра и холода. Хотелось по детски засучить ножками и расплакаться. Но вместо этого Хенрика приподняла покрывало, плащ и куртку, над которыми угадывались вихры волос давнего знакомца, мастера Квентина. Прижавшись к нему, она упёрлась макушкой ему под подбородок, закинула на него ногу и засопела. От него исходил забытый лёгкий запах лекарственных травок и чистоты, дивным образом сочетающийся с ароматами выделанной кожи и летнего солнца — от куртки.

— Я грязная оборванка, — вздохнула Хенрика судорожно. — Даже у тебя, у бродяги, одежда лучше моей. Ты стащил её у знатного путника?

— С чего ты взяла? — Мастер Квентин обнял её, это забытое прикосновение отозвалось в ней трепетом.

— Я не слепая, Квентин Кёртис… Носить такой лён и такую кожу может разве что… принц. — Луна била в другое окно — крохотное, под потолком, и освещала другого мужчину — безбородого, долговязого… Мирного, чьи руки выточены лечить, утешать лаской и касанием по струнам. Но тем резче, напористей проступал в памяти оживший кошмар. Кружева на воротничке сорочки и тяжёлая влившейся в неё кровью кожа куртки, сшитой строго по широкому размаху плеч. Худая рука, вся в оплетении льдисто-голубых вен, и рукоять мироканской сабли. Нелепый контраст. Страшный контраст. — Нет… Носить это может теперь уже король.

— Мне это… отдали. — Квентин напрягся, одеревенел, как корпус его цитры. — Но знаешь, моя куртка теплее твоей. Я не оставлю свою королеву мёрзнуть.

— Дожила. — Из-за обветрившихся губ ей было отказано даже в усмешке без боли. — Бродяга жертвует мне свою одежду. Ну почему всё так, Квентин?

Жизнь без короны оказалась совсем не такой, какой видела её королева из дворцового окна. Человеческую плоть совсем не так просто проткнуть, как гласили истины Яльте. И спать с этим тоже не просто. Сны отныне пахнут страхом и кровью, звучат предсмертными хрипами и хрустом сломанных позвонков. А воришки — это вовсе не обаятельные прохвосты из плутовского романа, а страшные, грязные убийцы. По телу пробежала дрожь. Хенрика теснее прижалась к Квентину. Долго сдерживаемые слёзы обожгли глаза. Её Блицард оказался совсем не ласков. Диким яльтийским волком он скалил клыки, рычал на свою королеву, клацал челюстями по ногам лошади, рвал плащ.

— О чём ты плачешь, родная? — Квентин провёл рукой по её волосам. Если бы могла, она бы закуталась в этот щекочущий ухо мягкий шепот.

— О бедной дурёхе, — совсем не царственно шмыгнула носом Яльте. — Я узнала твою теперешнюю жизнь скитальца и не понимаю, как ты до сих пор остаёшься жив.

— Однажды мне сказали, что я наказан жизнью. Такое вот проклятье.

— А за что прокляли меня, Квентин?

Грабители взяли не только кошель. Они забрали у Хенрики Яльте уверенность в том, что Блицард помнит свою хозяйку. Ещё никогда она не жила в таком ужасе, в неизвестности, что их с племянником ждёт на той дороге, за тем поворотом. В неизвестности, сможет ли она защитить его.

— Мне страшно, Квентин. Мы с Салисьо совсем одни…

— Вы не одни, родная.

— Он мой племянник. Я спасла его от смерти в родном доме, увезла прочь, но, Квентин, моя земля… Едва ли она добрее. Квентин, мне так страшно… Я не уберегу его, он такой маленький и слабый. Он спит так плохо, он мечется, скулит, хнычет… А когда бодрствует, то всё время молчит и почти ничего не ест, если он заболеет… Он ненавидит меня, Квентин? Ненавидит? — Хенрика подняла обожжённые слезами глаза на Квентина, вгляделась, ища ответа. Прежде он был таким мудрым. Нащупал и «прочёл» её рану, которую она прятала так старательно, так глубоко. Даже заживлял какое-то время. Теперь он дал ей смутную улыбку, поцелуй в лоб. Они могли бы стать лекарством. Но его лицо… Как исцелять других, если сам ты так горек? Его лицо, казалось, ещё больше вытянулось и измялось морщинами от несбывшихся надежд, разочарований. Загар, какого не получишь в Блицарде, и тот не бодрил. Глаза были посажены близко и глубоко. И если прежде, задумавшись, он выглядел хмурым, то теперь — совершенно несчастным. Профиль стал из грозного скорбным, губы тоньше и ещё неулыбчивей, подбородок ослаб. Прежде оседлому, а теперь бродяге, жизнь не давалось мастеру Квентину легко и, похоже, правда была скорее проклятием. Судорожно вздохнув, скорчившись всем телом, Хенрика нырнула обратно под этот ослабший, но такой славный подбородок.

— Ну-ну, что случилось с моей королевой? — От этой чуткости, какой обладал только Квентин, слёзы начали душить. Хенрика не давала им волю с того дня, как они с Салисьо покинули Эскарлоту. — Шесть лет назад ты смело наставляла рога своему жениху с простым лекарем и совсем не знала беды.

— Та королева была королевой… — От вздоха взрезало болью грудь. — А теперь мне пришлось отдать корону.

Та королева пробралась под чужим именем в Тимрию, вотчину Айрона-Кэдогана, и местом тайных встреч с женихом избрала городишко вблизи от тимрийской столицы. Но, сколь бы удобным не было расположение Тимрии, Кэдоган, крылатый линдворм, не мог быть со своей девой подолгу. Думая, что уже заполучил Хенрику Яльте, он всё чаще пренебрегал ей ради дел королевства и позволял себе шуточки о подневольном состоянии её бедной, истерзанной войной страны. В конце концов, Хенрика столь огорчилась его поведением, что слегла в постель. Рыдания, вроде этих, рвали ей сердце, сжимали спазмами живот, в котором никак не зарождался наследник, залог её брака и союза двух королевств, залог её счастья с тем, кого она так любила. Пришлось позвать лекаря. Лекарь оказался таким исключительным. Стал настоящим лекарством, что было так нужно.

— Тшш…

— К-квентин, а что случилось тогда? — Слёзы терзали её, заставляя жалко подвывать, жаться к тёплой груди Квентина.

— Когда, родная?

— Когда мой Кэдоган узнал о тебе. — Только руки Квентина, мягко гладящие её по голове и спине, отгоняли слёзы.

— Хм… Простому лекарю пришлось собрать вещи и уехать. Но жизнь бродяги мало меня печалила.

— Почему ты оказался на том перекрёстке, сегодня? Как нищий… — Сколь бы жалким, убогим он ни выглядел под тычками сука, там, у мильного камня, его объятия остались прежними. Они одинаково утешали и обиженную на жениха королеву, и познавшую страх глупую оборванку. — У тебя же была какая-то лавочка… Аптека?

— Была, родная. Но от разгромленной лавочки не много толку.

— Мой бедный Квентин… — Хенрика теснее обвила его ногой. Она так и не согрелась в этой стылой каморке без очага, придатку к их Салисьо гостиничной комнате. Малыш спал, и, хотя дверца между комнатами плоха, он не должен услышать её слёз, сомнений и страхов. — Ты тогда лишился всего, как я сейчас. — Хотелось ответить благодарностью на объятия. Забравшись Квентину под рубашку, она заставила его повернуться на бок, лицом к ней, и обняла за спину. Худоба, тёплая кожа, всё это как раньше. Новыми были неровные, глубокие борозды. Под лопатками, вдоль позвоночника, везде, в сумасшедшем, хаотичном разбросе. Её пробрала дрожь, пальцы замерли на плечах Квентина.

— Я не помню эти шрамы, — голос упал до шёпота. — Это же тебя не Кэдоган?…

— Что ты, нет. — Квентин погладил её по плечу, успокаивая. Чуточку потеплело. — Какому бродяге не случалось попасть под розги? Это было до встречи с тобой, давно…

— Бедненький мой. — Хенрика погладила в ответ, стараясь не пропустить ни одного из шрамов. Пальцы быстро привыкали к этим следам чужой безжалостности, они любили «несчастненькое». — Так лучше?

Квентин улыбнулся ей и бережно — ведь он лекарь — поцеловал в губы, под подбородок, в шею. Хенрика задрожала, казалось, весь пульс сосредоточился у неё там, внизу. Квентин Кёртис был всё таким же исключительным, а она, выходит, оставалась вполне себе королевой. Но перед тем, как отдать себя всю, ожить и забыться, Хенрика успела выдохнуть:

— Конечно, ты проводишь нас в Рюнкль?

Он с силой припадал щекой к пропитавшейся кровью доске, сжимал зубы до звона в ушах, но боль в спине выгибала его, толкала вой прочь из глотки. Хватит, не надо, хватит, я не вынесу, нет, за что, нет же, хватит!

— Предатель! Молчун! — визжала рядом Илэйн Тиоли. Щекотало, железные грабли на деревянной рукояти, поддавалось ей с лёгкостью дара в руках Белоокой. Мука и избавление… Две стороны одного диска. Лунного диска. Который повернулся к нему, ко всем ним ликом теней, спрятав светлый, цвета яблочной мякоти. — Не хочешь спасать их! Чужак! Шпион из Эльтюды! Ненавидишь меня, я смотрю на тебя и я вижу! Всё вижу! Чужак!

Её голос сорвался. Спину прожгло до костей. Он прокусил губу, во рту стало кисло и солоно. Раздался лязг, эхом разнёсшийся по пыточной — наверное, щекотало взяло передышку. Я не виноват в их смертях, пытались вымолвить губы. Это не вылечить…Я не могу вернуть жизнь мёртвым. Если бы мог, ты бы не знала Лийгария. Его больше и не было здесь. Лийгария выбило с первым ударом влажных железных когтей щекотала.

— П-помоги мне, п-прошу, — холодными влажными руками Илэйн обхватила его голову, повернула, заставляя видеть. Королева страдала в единстве со своим Карлатом. У неё были глаза слепой, почти белые выплаканные луны в темнеющих провалах глазниц. Серая, почти прозрачная кожа натянулась на носу и узких скулах, заострила их острее серпа луны. Серебряный диск на шее потускнел от непрерывных касаний. Если бы не билась на виске вена, не поднималась едва заметно от дыхания грудь, он бы принял Илэйн за мёртвую. — Лийгарий… Излечи моих подданных, прогони от них хворь. Ты можешь, я знаю. П-помоги!

Илэйн прикрыла глаза. Квентин забыл, она не любит, когда долго в них смотрят. Её белые губы задрожали, вся она дрогнула от судорожного вздоха. Ослабев, Квентин повис в хватке кандалов. Не сразу понял — это боль ушла из растерзанной в клочья плоти. Илэйн убрала руки в крови. Кровь была его, брызгавшая под щекоталом, но только теперь, при виде кровавых капель на бледной коже Илэйн, Квентин впервые задумался: а чего стоит ей забирать чужую боль?

Всю свою жизнь Илэйн понемногу приносила себя в жертву. И в самый горестный час дар взял её до конца — отобрал разум. Квентин бы хотел помочь ей, утешить, но его — малодушного! — хватало только на неприкрытый страх перед её безумием. Мор бродил по Карлату уже месяц, Илэйн с честью несла своё бремя до позавчерашнего дня. Избавления, лёгкой смерти в тот день у неё вымолило больше сотни людей. Это всегда давалось ей тяжелее, чем унимать боль не обречённым. В ноги королеве Илэйн упала девушка с младенцем, она вся в гнойниках, он — в сыпи. Подарив смерть без боли матери, Илэйн занялась ребёнком. Она качала его на руках, целовала в лоб, напевала колыбельную и после того, как он, хныкнув, уснул насовсем. Квентин попытался забрать у неё трупик, хотел помочь, увести её отдохнуть. Это стало началом его конца. Это и его слова «Смерть неизбежна. Ты не властна над ней».

— Я забрала твою боль, — от хриплого шёпота Илэйн всё внутри свела судорога. — Молчишь?

Квентин отвернул от неё голову, приник к шершавой, пропитанной кровью доске. Его растянули на ней, раздев до штанов, отсыревших в темнице. Два дня он сидел там, слушая, как каплет вода с каменного потолка, и наблюдая за грызунами, что принесли в Карлат смерть на своих голых хвостах. Несвободу он познавал впервые. Несвободу и страх от того, что его жизнь больше не принадлежит ему и он бессилен что-либо с этим поделать.

Краем глаза он заметил, как Илэйн закрыла лицо руками. Мгновение — и она согнулась в диком хрипящем крике. Квентин вздрогнул, подкатил к горлу ком ужаса. В этом крике звучала вся боль умирающего Карлата. Резко умолкнув, Илэйн глянула исподлобья и подобрала в разворошенной соломе щекотало.

Смерть неизбежна. Ты перед ней не в ответе.

Его затрясло от боли, закачало в чёрном мареве. Карлат проступал в нём смрадными кострами и грязными улицами, по которым мимо заколоченных зданий, сновали редкие, укрытые плащами и масками фигуры лекарей из его штата, да попадались несчастные, умирающие или уже умершие у крылец, под сломанными повозками, между треснутыми бочками и корытами, в канавах. Смерть пролезала в каждый уголок Карлата. Стояла гнетущая тишина. Её разрывали протяжные крики да стон городского колокола, трижды в день сзывающий на службу. Только тогда люди выходили, с опаской пробирались к церквям, прижимаясь к фасадам зданий и страшась коснуться друг друга. Илэйн металась из храма в храм, спеша читать им молитвы. Она отдавала Карлату себя всю и всё, чем владела. Из больничного зала больные хлынули в другие помещения королевского замка. Когда город ещё держали открытым, в него в надежде на исцеление из рук королевы перебрались жители предместья и сёл, и всё же больничные места беспрерывно освобождались.

«Лийгарий Кетах» не отходил от заражённых в эти страшные дни. Впервые за свои тридцать лет имея дело с целой эпидемией, он заботился о своей безопасности лишь поначалу. Вскоре он забыл о маске, перчатках, почти не покидал замка. Иногда от усталости он закрывал глаза и открывал уже через пару часов. Ничуть не чувствуя себя отдохнувшим, смотрел, как уносят тело того, кому он те самые два часа назад пускал кровь, сбивал жар, покрывал мазью гнойники. А на освободившейся койке уже другой человек, но та же самая хворь. Она потешалась над тем, как исступлённо «Лийгарий» повторял одни и те же действия. Повторял и знал заранее — он проиграет снова.

Смерть неизбежна. Ты за неё не в ответе.

— Это из-за тебя. Из-за тебя я повторила судьбу Белоокой. — Шёпот был подобен треску смрадных костров. Карлат схватил его, окружил собой, мучил. — Я как Она. Мои подданные хотят избавления, а я несу им лишь смерть. Илэйн Погибель. Илэйн Восемь Мук. Илэйн Хозяйка Теней. Но ты! Ты этого не получишь! Ты не узнаешь покоя! Не станешь тенью! Ты будешь жить и страдать!

Щекотало вонзилось под лопатку, рвануло вниз, по позвоночнику. Квентин закричал, падая от своего крика в густую, вязкую тьму дыма погребальных костров.

Прохлада гладкой, мягкой ладони опустилась ему на лоб. Он приоткрыл глаза, вокруг всё было так смутно. Боль из спины исчезала, пульсируя одновременно с ударами сердца. Запястья и щиколотки, он снова их чувствовал, свободны от оков. Солома тёрлась о кожу, отдавая кровью и горечью. Квентин лежал на полу пыточной, а под потолком в свете факела плясало насекомое с размашистыми серыми крыльями.

— П-помоги мне! — Илэйн, рыдая, припала к его груди. Холодная как мертвец, она пахла дымом трупных костров и гнилыми яблоками. — Спаси мой Карлат!

Это мотылёк, там, у пламени факела.

— Почему ты не хочешь, ведь я же люблю тебя! — Её лицо поднялось, взошло над ним луной. Его кровь оросила её так щедро. Казалось, кровавые слёзы льют из лун этих глаз.

Сейчас мотылёк опылит крылья. Но ведь ласточка. Алтарь ладоней без линий. Людвик.