Яблочные дни. Часть II. Мыши и тени

Глава 33

Блицард

Фёрнфрэк

Карлат

Баловник Лютик фыркнул и дружелюбно щипнул хозяина за сапог. Квентин потянулся, дрыгнул ногой, конь ещё боднул его пару раз и ускакал на поляну, к табуну. Травы окутывали сладкой дрёмой, Квентин вдохнул влажный, чуть терпкий аромат и прикрыл глаза. Этот день был слишком хорош для того, чтобы объезжать лошадей, на сегодня хватит. Ветер донёс тихий звон и свист лесных птах, вокруг благоухали клевер и чертополох, уставшие от скачки лошадки топтались неподалёку. Едва различимо зашелестели травы со стороны леса, эти шаги не спутать ни с какими другими!

Квентин улыбнулся и приподнялся на локтях, стараясь не выглядывать из-за высоких стеблей. Анна шла к нему, уже слышна её тихая песня, ласкающая слух, как перелив бубенцов. Светло-жёлтое платье цепляется за репейник, в её руках корзинка и букет незабудок. Ветер заигрался с выбившимися кудрявыми прядками. Анна отводила волосы от лица и смеялась.

— Квентин! Неужели ты не чувствуешь запах любимого пирога? Где ты прячешься от своей Анны?

Подавив желание выскочить к ней, закружить, Квентин сорвал цветок клевера и упал на спину.

— Ты не Анна, ты фея лесных трав! — Он сунул в рот стебелёк и закрыл глаза. Лёгкие шагов, звонкий смех, нежные пальчики пробежали по щеке.

— Ты решил накормить меня нектаром? Тогда берегись, поцелуй феи опасен…

Квентин распахнул глаза, поймал голубоглазую феечку за руки и притянул к себе. Анна упала на него, засмеялась и поцеловала клевер. Квентин успел чмокнуть носик в веснушках перед тем, как жена сощурилась и спрятала лицо у него на груди.

— Вот фея и попалась. Исполняй теперь моё пожелание!

— Но сначала ты исполнишь моё. — Квентин вздрогнул, голос Анны странно изменился. Девушка подняла голову, усмехнулась, её лицо едва заметно дрогнуло и вытянулось… Белозубая улыбка, аккуратные усики и прищуренные, блеснувшие лунным серебром глаза. Квентин вскрикнул и отпрянул, Людвик Орнёрэ подмигнул ему, заходясь в смехе.

Осознание, что происходящее — обман, пришло вместе с неудачными попытками проснуться. Анна, его умершая жена, была сном, заявившийся к нему колдун — вполне настоящим. Улегся на траве, примяв сапогами дорожку полыни, и с наслаждением приглаживал усы. Без плаща, в рубахе и штанах, колдун даже оставил шляпу, открывая солнышку немного постаревшее с их карлатского прошлого лицо.

— Ты, как ты посмел! — Квентин выплюнул стебелёк клевера. — Ты влез…

— А ну молчать, «мой Квентин»! Ты губишь всё очарование этого места, — Людвик замахал руками, не удосужившись подняться, шумно вдохнул и потянулся. — Благостные виды, а?

Квентин промолчал. Лошади уходили, понурив головы, солнце стало обжигать.

— Ты вломился в мой сон, — Квентин с раздражением отогнал бабочек, что кружили над чародеем красочной стайкой. — Ты прогнал мою Анну. Пошёл прочь!

— Потому что ты милуешься не с теми женщинами, — перебил Орнёрэ, утрачивая благодушие. — Покойная жена, здравствующая королева Хенрика, а как же бедная заждавшаяся девочка? Ты хотя бы помнишь её имя?

— Илэйн… — от одного имени сквозило сыростью, затхлостью, кислой сладостью болезни. Квентин хотел подняться, но Орнёре опередил, заслонил собой солнце. На Квентина упала тень колдуна. Он обернулся, его собственная тень безобидно стелилась в ромашках.

— Что, соскучился? — Людвик щёлкнул пальцами, позволяя тени Квентина сжаться в клубок и юркнуть под сень трав. Пока ей не дали волю, она от голода и страха лишь старалась спрятаться в месте потемнее.

— Чего ты хочешь?

— Не догадываешься? Кое-кто живёт почти семьей с ни в чем неповинными людьми, вместо того чтобы тащить своё жалкое язвенное тело в Карлат. К единственной Илэйн. — Облака наливались серым, всклочивались, неотвратимо сгущались.

— Им нужна была помощь. И хворь ушла.

— Благодаря мне. Но я могу вернуть её так же, как взял.

Квентин ощутил невыносимый зуд между лопатками, на запястьях, животе… Ужас сковал его прежде, чем он успел дотронуться до чернеющего под манжетой рубашки нарыва.

— Убери это! — Квентина пробрал озноб. С неба падали тяжёлые, крупные капли дождя, и каждая оставляла ему язву.

Верхняя губа колдуна приподнялась, выставляя напоказ крупные, заострившиеся зубы. Глаза налились серебром, зрачки сузились.

— И не подумаю. Ты проснёшься весь в язвах, и та, что так доверчиво жмется к тебе, этим утром найдёт у себя первый гнойник. А «сынок», малыш принц…

— Не приближайся к ним!

— … не проснётся вовсе. — Людвик сощурился. В небе блеснула изломанная, острая молния. — Он так радуется, когда я прихожу в его сны, чудесный мальчик, совсем не боится чар. А ещё он очень любит тебя… Каково ему будет узнать, что во всем виноват мэтр Кёртис? Как он испугается, когда его тень нападёт на него, заберётся в маленькое сердечко, разрывая, ослепит лунным светом… — Отрывисто прогрохотал гром. — И вот тогда, когда ты сам будешь подыхать, тебя отыщет твоя тень и всласть полакомится.

Трава на лугу стелилась волнами под напором ветра, опутывала ноги и глухо выла. Небо белое от росчерка молний, гром. Квентин прикрыл лицо рукой, защищаясь от ледяных жалящих капель и силясь не упасть. Колдун чернел над ним в обличье открывшей глаза тени. Серебро сверкало в пустых глазницах.

— Я всё сделаю, только не трогай их, — выдавил Квентин, превозмогая вой ветра, борясь с охватившей тело болезнью. Он старался гнать от себя видение покрытой чёрными гнойниками Хенрики, хрупкой, слабой, умирающей, из последних сил прижимающей к себе сына. — Прошу. Я оставлю их, я продолжу путь в Карлат, только не трогай… — Квентин уже не мог встать, грудь горела, во рту пересохло, зуд волнами прокатывался по рукам и ногам. Солёный, подгнивший запах пляжа, крики чаек, обжигающий песок, тень лодки…

— Вот и умница. — Квентин не заметил, когда сквозь черноту туч пробилось солнце. Людвик, снова в человечьем облике, подставил голову последним каплям дождя и тряхнул вымокшей головой. Нарывы с запястий стекали черными разводами краски. — Возвращайся в явь и помни наш разговор, «мой Квентин».

— Квентин…

Он пытался разлепить веки, лишь бы прогнать сон. Больше не слышать. Не чувствовать. Прогнать.

— Мой Квентин, мой…

Это не Людвик. Хенрика, явь! Сквозь пелену Квентин различил, как женщина падает к нему на руки. Хенрика вцепилась пальцами в его плечи, спрятала лицо на груди. Сон сорвало как знойную испарину соленым ветром. Соль здесь правда была: Хенрика рыдала, билась в слезах, почти выла, силясь что-то сказать. Чар Людвика не понадобилось, чтобы сердце заколотилось как в последний раз, ударило в виски ужасом, бедой. Как лекарь Квентин уже рассматривали собственные руки, оголенные плечи Хенрики, открытые задравшейся сорочкой ножки, но никаких следов черных гнойников не находил. Как «отец семейства» Кёртис Квентин готов был завыть вместе с Хенрикой. От неизвестности, домыслов о самом страшном. Дверь в спальню Гарсиласо Хенрика оставила приоткрытой, но из-за нее не доносилось ни звука. Сейчас он выбежит на носочках, как раньше. Подкрадется к Квентину и дунет в ухо, чтобы тот проснулся. Им надо в лазарет, уже раннее утро…

— Квентин… За что?

Кертис понял, что гладит Хенрику по голове, плечам, обнимает и вместе с тем пытается отстранить. Ему нужно к Гарсиласо. Хенрика сжалась, уперлась коленкой ему в живот. Взять бы ее на руки, уложить, но она лишь протестующе вцепилась в его шею. Придерживая ее, Квентин сел, оперся голой спиной о резную спинку кровати, почти не ощущая изгибов дерева из-за шрамов.

— Нет, нет, не уходи, не слушай! Ну пожалуйста! Ты не можешь! Квентин…

Она подняла на него заплаканные глаза, сейчас они особенно ярко сияли голубым. Раскрасневшееся, мокрое от слез личико исказило гримаса рыданий. Распущенные волосы разметались по плечам, спутались. Она проснулась и пошла к племяннику, она любила целовать его в кудри. Она любила будить его как своего сына, сейчас, когда они жили в доме губернатора Фёрнфрэка, жили королевой и принцем. Жили. Потому что Квентин вором прокрался сюда и украл у них эту жизнь.

— Хенрика, что с ним? Родная, ну же, скажи мне. — Она только замотала головой. В прошлом Квентин видел, как беда без разбору стучится в дома бедняков и богачей. И сейчас она постучалась сюда, в дом с богато обставленной спальней и смежной детской, забралась во сны, для которых нет разницы между людьми. — Я могу зайти к нему и посмотреть?

— Нет! Не трогай его, он спит.

Квентин крепче сжал Хенрику в объятиях, её била дрожь, всхлипы стихали, но ненадолго. Прижался губами к макушке, прикрыл глаза, веки ожгло огнем. Сколько раз он слышал эти слова от матери, которая прижимает к себе мертвого ребенка и не может поверить…

— Тень…

В висках кольнуло холодком. Квентин посмотрел туда, где в свете утреннего солнца должна была тянуться его тень по помятой подушке Хенрики.

— Что?

— Он назвал меня тенью, — Хенрика хрипло зашептала, прижимаясь щекой к плечу Квентина. — Его мучил кошмар, я пыталась разбудить, и сквозь сон он назвал меня… мамой. Мамой. — Голос сорвался, она сглотнула слезы. — Но потом он закричал, смотрел на меня и кричал, что я тень. Он говорил о каком-то колдуне, о том, что тот читает людей как книгу… О том, что ты должен уйти…

— Тшш, это был только сон, ночной кошмар. — Квентин мягко сжал плечо Хенрики, прижался губами к горячему виску. Людвик все рассказал Гарсиласо, но отпустил. Квентин чувствовал, как колотится сердце Хенрики, перебивая его собственное. Он вор, он беда, он должен уйти от них, пока не поздно.

— Ты не оставишь нас?

— Родная, зачем королеве Андрии какой-то лекарь?

— Не говори этого! Ты мне нужен, здесь… я одна, Квентин, даже если получу власть, я буду одна. Пожалуйста, Квентин. Я больше не хочу быть одна. Мне страшно.

— Я с тобой, я здесь.

Она замолчала, благодарно, пугливо прижимаясь к нему. Будто он сейчас рассеется бестелесной тенью. Солнце играло в волосах Хенрики, рыжие блики лениво поползли по изголовью кровати, но сейчас это напомнило другой, обжигающий, ранящий, несущий смерть свет. Краем глаза Квентин заметил, как приоткрылась дверь спальни Гарсиласо. Мальчик стоял на пороге, пальцы до побелевших костяшек сжимали дверной косяк со свежевырисованными волками Яльте. На бледном личике — горячечный румянец. Он не смотрел на забравшуюся на руки лекаря тетушку, только на него, в глазах плохо скрываемый испуг.

— Мэтр Кертис… — шепот Гарсиласо нарушил тишину так же неумолимо, как Людвик вторгался во сны. — Откуда вы пришли?

— Тени подбираются к ней…

— Погоди-ка!

Отто Йоргенсен, последний выживший из лекарского штата, отвлёкся от перевязки и топнул ногой. Тени фрейлин в «рогатых» чепцах дрогнули, разбежались и слились с темнотой. Сверху донизу она ковром покрыла стены спальни.

— Видишь, Лийгарий? Боятся.

Горели потрескивая свечи. На каменных плитах пола теперь горбилась носатая тень сидящего на скамеечке лекаря и колыхала рукавами тень помощника, хлопочущего над его спиной. У Йоргенсена была самая лёгкая рука и, оказалось, самое верное сердце. Кёртис, в «благое время» не отличавший этого лекаря среди прочих, теперь исполнился благодарности за верность и доброту, а вот оценить лёгкую руку не мог. Каждое движение уверенных, прохладных от мази пальцев напоминало о щекотале, которое разворошило спину до кровавых хлопьев. Полутора недель не хватило, чтобы заживить рану… Но хватило, чтобы королева почти уничтожила свой народ. Насколько же быстрее и легче творится зло, когда его мыслят как благо.

— Я об Илэйн, — Квентин вздохнул. — Её разум помрачается всё больше и больше, тени одолевают его.

— Так может… — Отто нагнулся к самому уху Квентина, дохнул заговором и вином, которого они перед перевязкой вместе выпили для храбрости, — бежим? Я слыхал, стражники у Яблочных ворот… ммм… превозмогают боязнь стать тенями, коль подбодрить их драгоценной безделушкой.

— Нет. — Квентин вклинил отказ между шипением и скулежом, неизбежными, когда доходило до обрабатывания пореза под лопаткой. В том месте застревало щекотало, и Илэйн порвала немало плоти, силясь его выдернуть и продвинуться выше. — Я её не оставлю.

Мор закончился, догорели последние погребальные костры. Но Карлат оставался закрытым и не прекращались смерти. Праздник Кровавой Луны не стал завершением бедам и горестям. Напротив, он ознаменовал начало, новую фазу царствования Илэйн Восемь Мук. Умертвив тех несчастных, что по старой памяти пришли на праздник, и найдя для них спасение в смерти, Илэйн за считанные дни «спасла» большую часть обитателей королевского замка. Тени фрейлин, стражников, слуг и поваров поначалу держались у тех мест, где были при жизни, в то время как их тела, стащенные во двор замка Квентином и Отто, сгорали и разносились пеплом. Вскоре, немного осмелев, тени сдвинулись со своих мест и теперь блуждали повсюду, готовые окружить свою королеву по первому её зову почтительной, хоть и трусоватой свитой. Пожалуй, Квентин почти привык. Тысячи погибших у него на руках от хвори притупили его впечатлительность, да и навалившиеся на него дела по хозяйству замка не оставляли времени на страх. Но когда теням приходила охота отделиться от поверхностей и поднять на него глаза, у Квентина кровь стыла в жилах, шевелились волосы на затылке и горела перекатами боли спина. Луна вглядывалась в него через их глазницы, и он чувствовал себя уязвимее, беспомощнее, обречённее, чем под щекоталом в руках королевы Илэйн.

Так разве может он оставить её одну в этом царстве теней и перепуганных, озлобленных людей? Разве может он оставить её, когда отчасти сам виноват в случившемся?

— Лийгарий, Лийгарий, солнце сюда не вернётся, не взойдёт здесь больше, может, так тебе понятно? — Судя по расшевелившейся тени, Отто Йоргенсен покачал стриженой под горшок головой и вздел руки над спиной пациента, оценивая свою работу.

Квентин осторожно повёл плечом. Порванная кожа болезненно натянулась, но боль ослабевала по мере того, как застывала мазь. Её резкий, но свежий запах улетучивался, и отовсюду опять несло пылью, сыростью и спёртым воздухом. Окна в опочивальне королевы Илэйн оставались заколочены со времени мора. Солнце для обитателей замка впрямь не всходило.

— Есть вещи, которые наш мирок понять не может, — втолковывал Отто туповатому заступнику королевы-ведьмы и с треском рвал полотняную ткань на перевязку. — Поэтому-то Подхолмы хранят своих фей, Заокраинный край — Трольб, Файвут и Гэрбь — прячут за нищетой и убогостью пугающие секреты. Они скрываются, они не кричат о своей необычности и не встревают в людскую жизнь. А эта твоя королева! Мало того что объявила себя Белоокой со всем причитающимся, так ещё оскорбила этим поистине высшие силы, ну а те этакой дерзости, само собой, не снесли… И теперь её край погиб и сам по себе, и для света. Свет уже старается забыть о нём. Я убеждён, где-то в роскошных залах Прюммеанского дворца Святой совет швырнул о мозаичный пол восемь преломлённых свечей и предал одержимую тенью Отверженного ведьму и её землю анафеме, запретил прюммеанам приближаться к этому месту под страхом ереси! Дороги к Карлату пусты уже много дней, не считая бежавших. Даже этот лось Пепинус, король Рокуса, стряхнул с пальцев сахар от пастилы и отрёкся от дружбы со своей Избавительницей Мигреней и Подагр. А он-то всегда был защитой её маленькому, без армейки и укреплений, Карлату. Весь мирок уже понял, что эти тени, ЭТИ ТЕНИ, Лийгарий, не исчезнут с рассветом.

Квентин обвёл глазами ЭТИ ТЕНИ, а они возьми и сорвись со стен.

— Вспомни луну — посветит в окошко. — Отто, присвистнув, заторопился с перевязкой и издал осуждающий возглас, когда Квентин повернулся вслед за тенями всем телом.

Кожа натянулась, от верхнего позвонка до копчика промчался огненный перекат, но повязки выдержали. Тени подтягивались по полу к закрытым дверям, стражами замирали у косяков, шалопаями-слугами висли на притолоке, фрейлинами вертелись у створок. Квентин поймал руку Отто, перевязывающую его через плечо, оглянулся и зашептал, надеясь увидеть в этих затуманенных предрассудками глазах прозрение, понимание:

— Я не Лийгарий, моё имя Квентин. Все видят в Илэйн ведьму, но ты, Отто, лекарь, образованный, мыслящий, неужели не видишь иное, не видишь безумицу? Она безумица с даром исцеления, её нельзя оставить, её надо спасти!

— Здесь кто-то спорит со смертью?

Прежде чем развернуться и встать, Квентин вздрогнул от этого голоса, хриплого, тихого, будто Илэйн с трудом дышала от агонии. Тени окружили королеву обожающей свитой, и казалось, она ступает в тёмном тумане.

— Никто! — пропел Отто, накидывая на плечи пациента рубаху и украдкой вкладывая в ладонь что-то холодное и стальное. Скальпель. Прошептал в ухо: — Лийгарий ты или Квентин, а мозгов у тебя недостаток. Бежим, в последний раз говорю. — И, пока Квентин пытался вдеть руки в рукава, а в ворот голову и при этом не выронить скальпель, жизнелюб Отто раскланивался перед приближающейся Илэйн, не забывая окоёмом теней продвигаться к открытым настежь дверям: — А я ничуть не страдаю! Напротив, спешу отрастить себе сытое брюшко и наесть здоровый румянец!

Полные жизнелюбия слова отзвучали вместе с шагами. Пала липкая, душная тишина. Квентин засмотрелся на плывущую по полу тень королевы в окружении теневой свиты, и холодное, влажное прикосновение к плечам застигло его врасплох. Илэйн истолковала его содрогание по-своему:

— Мой бедный Лиарэ, ты так измучен! Я причинила тебе столько боли… — Её вздох трепыхнулся крыльями мотыльков, попавшихся в паутину. Её запах почти утратил человеческое начало, от кожи пахло не потом — гнилью яблок и пылью. Тлением.

Этим утром Квентин купал её, причёсывал и уговаривал выпить его отвара, настоянного на полыни, тимьяне и зверобое, и хотя бы немного поспать. Раньше она слушалась его как девочка, ничего не требовала, только винилась, что не может даровать ему покой, она слишком скверная, поскольку, любя его так сильно, не может отпустить. Но на сей раз она разозлилась. Кожа сделалась почти прозрачной, низкие брови нависли ещё ниже, глаза побелели сильнее обычного и забегали в глазницах, а в тонких руках оказалось больше силы, чем он думал. Страдай, хрипела она, страдай от жизни, ты недостоин спасения и тень у тебя поганая, порченая. После злой вспышки всё вернулось на круги своя: днём Илэйн неподвижно просидела в самом тёмном и пыльном углу покоев, вечером совершила печальный обход замка, едва ли заметная в завесах своих теней. Ночью же вернулась завершить свой обряд… Или он ошибся, и порядок рушится?

— Луноокой неугодно, чтобы я исцеляла тебя… Но сегодня я пойду против Её воли — у меня есть, чем задобрить мою покровительницу. Потерпи, я только поприветствую Её и возвращусь к тебе, моё горе.

Квентин зажмурил глаза, в досаде стиснул между ладоней скальпель. Скольких из пяти выживших они завтра погребут во дворе замка? Хрустнули, отпираясь, подгнивающие ставни, Илэйн испустила гортанный возглас.

Квентин обречённо обернулся. Нет, порядок не рушился, не считая намеренья пойти против «Её воли» и утишить боль лекаря с порченой тенью. Распахнув глаза навстречу луне за мутным стеклом, королева Илэйн молилась в столпе её света. Лунное сияние сквозь неё словно просачивалось, серебрилось в чёрных спутанных волосах, марало тёмное, расшитое лунами платье свечением гнилушек. Тени волновались, кажась особенно чёрными и живыми.

Ритуал обрывалася с лучом рассвета. Илэйн, словно нечисть, не выносила солнца.

— … Не оставь нашей тени, сейчас и в час нашей смерти, амис!

От вывороченной наизнанку прюммеанской молитвы делалось не по себе, как от внимания поднявших глаза теней. Всегда далёкий от набожности, Квентин желал бы в эту минуту прятать в руках диск со святым Прюмме. Но мог сдавить только скальпель, когда луна пригасила свой свет. Тени остались смотреть на неё, запрокинув к ней головы, а Илэйн направилась к своему «страдающему от жизни». Она потирала ладони, будто пытаясь убрать с них грязь — дар, ранее бывший благом.

— Сядь, моё горе, — бескровные губы подрагивали в улыбке мученицы, глаза сияли нездешним светом. — Тебе так больно, мучительно. Нет блага в том, чтобы пережить мор, но терпеть эту муку. Просто я не могла. Сядь.

Не сводя с неё взгляда, держа спину как можно прямее, Квентин послушался. Под зад ткнуло что-то мягкое, беглым касанием опозналась холщовая сумка лекаря. Растяпа Йоргенсен…

— Ты не должен страдать из-за меня, — Илэйн склонилась к нему, опутывая смертным дурманом и улыбаясь. Мертвенная ладонь легла ему на лоб. В выплаканных лунах глаз зрачки казались сгустками тьмы. — Прости за боль, моя радость. Я заберу её, я дам покой, я спасу тебя и уже наши тени пойдут рука об руку…

Удар в груди, вспышка жара, как перед пытками, а он так хочет жить! Квентин сбросил руку смерти, вскочил и выставил перед собой скальпель. Острие было в нийе от сердца Илэйн, но билось ли это сердце? Илэйн обмерла — руки висели вдоль талии вперёд ладонями, не двигался растерянный, вперившийся в Квентина взгляд. Они оба не знали, как быть дальше. Высшие Силы знали.

Липкую, душную тишину сорвало звоном стекла, сгустившиеся позади Илэйн тени разметало огненным сполохом. Илэйн, вскрикнув, закрыла лицо руками и отшатнулась. Её сильно повело в сторону выбитого окна, огня, перескочившего с хвоста стрелы на занавесь, всю в звёздах и лунах. Огонь, стрела, внизу во дворе гул голосов, лязг, стук и топот… Королева Карлата лишилась последних живых подданных.

Квентин прижал руку со скальпелем к носу, чтобы не задохнуться от дыма, закинул на плечо и раскрыл пошире лекарскую сумку. Он метался по покою, смахивая туда всё, что имело цену — скудное содержимое ларцов, подсвечники, чаши и блюдца. Тени дрожали по углам, образуя непроглядную черноту. Там, где отсветы пламени настигали их, делалось пусто, чисто, тени съёживались, бежали.

— Лийгарий! — Илэйн ступала ему наперерез с неожиданной прытью, как во время мора спешила к страждущим. Чёрный дым взвивался от её поступи, он бы сошёл за тени, но то дымились ковры. — Лийгарий, возьми меня за руку, чтобы наши тени не разлучились!

— Оставь меня, ведьма! — Студёная, прекрасная, как глоток воды злость вскинула его руку со скальпелем, шаг за шагом переставила его ноги. — Не то я убью тебя.

Илэйн взглянула на него своими лунами, как прозрев, закрылась руками и, подобная убоявшейся огня тени, рванулась сначала в одну сторону, затем в другую. Вскрик, вой огня, хруст, деревянная перекладина над окном вспыхнула и вслед за шторами рухнула вниз. Илэйн сгинула в огненном мареве.

Квентин обессилено опустил руку со скальпелем и замер. Сердце ударило о ребра. Перебить пламя коврами с лунами, спасти? Она или угорит, или сгорит, или будет казнена бывшими подданными как нежить, одержимая тенью Отверженного. Лийгарию же достанется как её приспешнику или того хуже, злодею, что принёс в Карлат зло и совратил душу святой королевы. Он выбежал, хватая ртом воздух. Огненная лапа задела спину, пересчитала шрамы. Квентин захлопнул дверь и впервые за долгое время осенил себя прюммеанским знамением.

На волю — сперва вниз узкой винтовой лестницей, потом коридором в зал, когда-то полный больных и убогих, и наконец во двор с уже распахнутыми воротами. Только бы не угодить в тени! Пусть он и не знал, что тогда случится, но хотелось этого немногим меньше, чем попасться карлатцам.

Выводящую из башни в коридор дверь Квентин открыл опасливо, пусть жажда воли подначивала пнуть доски и понестись без оглядки. Осторожность пришлась не к месту, едва ли его бы заметили: он не был тенью, чтобы гонять его, и не был ценностью, чтобы красть.

Квентин добрался до зала, прежде полного больных и убогих, и лишь теперь замешкался, справляясь с запоздалой паникой. Кругом бесновались шайки из пяти-десяти карлатцев. По указке стражников, сорвавших гербовые плащи, деревенские мужики, ремесленники и даже сморчки из скрипториев и ратуши заполоняли весь замок. Озлобленные, отчаявшиеся, убитые горем, мстящие за страх не проснуться поутру, карлатцы боролись с тенями факелами, ударами дубинок и тесаков, мечей и копий, но добивались лишь того, что те съёживались и сбивались стайками в углах и за потолочными балками, искали спасения у темноты ночи. Те вещи, что были украшены изображениями луны, карлатцы ломали, вещи не «осквернённые» — забирали себе. Квентин напустил на лицо волосы, ссутулился, прижал к животу сумку, надеясь сойти за воришку и в то же время закутаться в темноту, сам подобный тени, вот ведь… Держась оголённой, в редких тенях стены, уворачиваясь от отблесков факелов, он успешно миновал треть зала. Под подошвами хрустели камешки, щепки, битое стекло, повсюду витала пыль и древесная труха, Квентин даже остановился, чихая. Прочихавшись, был вынужден переждать.

Орудующие в зале шайки притихли, посторонились, опустив оружие, потупившись, скрыв награбленное под одеждой, чтобы пропустить процессию. Предварявшие её мальчишки-оборвыши били в серебряные тазы, как в колокола, и пели гимн, посвящённый святому Прюмме, за ними шествовал очень высокий, совершенно лысый священник в окружении трёх служек, несущих в поднятых руках по измазанному сажей образу с Белоокой. Позади, поддерживаемый сразу двумя служителями, плыл в богатом окладе Прюмме. Чуток потрескавшийся от старости, но румяный, толстый и сытый…

Квентина охватила слабость, он обругал себя последними словами и заозирался, надеясь на чудо, но никакие Высшие Силы не помогают дважды. Вернуться, поискать в глубине замка? Нет, Отто не оставался здесь на ночь, он должен был успеть выйти…. Или попытаться успеть. Выход через этот зал — самый короткий, Отто как правило пользовался именно им, к тому же, в ходах для прислуги сгущалось слишком много теней. Процессия выплыла из зала, благословив присутствующих. Квентин прошмыгнул мимо трёх мужиков, выворачивающих каминную решетку, уклонился от хватки безумной старухи, заколовшей седые лохмы инструментами врачей, вовремя отпрыгнул от ковра на стене, в который бросили факелом. Потянуло сквозняком и гарью, до раскрытых настежь дверей оставались считанные шаги. Квентин огляделся, давя подступающий страх не найти, не заметить…

Двор заволакивало огнём и дымом от подпалённой у стен замка травы из-за взваленной на спину тяжести раны лопались и перевязки болезненно тёрлись о них, но Квентин вдыхал этот воздух и почти смеялся сквозь выступившие от боли слёзы. Отто, коротенький и тощий, был тяжёл для него, а ещё хочет брюшко! Друг нашёлся у дверной стоврки. Он казался кучей тряпья в своём просторном лекарском одеянии, что, наверное, его и спасло от праведного мщения карлатцев. Видимых повреждений на нём не было, пульс бился слабовато, но ровно, впрочем, Квентин бы вытащил его отсюда любым…

Дыша уже с присвистом, он пробирался через двор. Обветшавшие деревянные постройки загорались, шайки мужчин выносили последнее из скудной Оружейной, грузили в телеги награбленное добро. Они бы наверняка с большей радостью вывели скот, но в Карлате незадолго до конца мора стали питаться редкими дикими голубями и овощными супами с горсткой крупы…

Не доходя пары шагов до распахнутых ворот, Квентин заметил знаменитое серебряное платье королевы Илэйн, оно свисало с ножки перевёрнутого кресла пойманной, поверженной тенью. Хохот начал душить его. Он опустил наземь обморочного Отто и повернулся, задрав голову, к башне Илэйн.

— Гори, ведьма! — Из окна валил дым, кладку глодали языки пламени. Зарево пожара выкрасило луну красным. Казалось, она истекает кровью, страдает заодно со своей верной прислужницей. — Счастья с Отверженным, моя королева!

Внизу заворочался, сипя и кашляя, Отто:

— И наплодите лунных бесенят!