Князь Московский

Глава десятая

4 июня 1891 года

Москва. Ямская застава. Брестский вокзал.

Встреча с племянником была шумной и взбалмошной, ибо Великие князья были пьяны вдрабадан.

Из вагона поезда их буквально вынимали.

Да, явилось ко мне погостить двое Высочеств: одно императорское, Георгий Александрович, а второе, простое высочество, Георгий Михайлович, ну и, собственно, их адъютанты, что и выносили этих высокородных выпивох из вагона.

И они ещё сопротивлялись и ругались, смешивая в своей речи французские, немецкие, русские и грузинские ругательства.

Я был зол.

Даже нет, я был в ярости! Ради выказывания уважения брату, для встречи его сына, бросил дела, организовал встречу, всю Тверскую перекрыл!

А в итоге шум, стыд и позор!

Подойдя к двум Георгиям, погрузил их в сон, Александровича велел грузить в мой экипаж, а Михайловича с остальной свитой — в оставшиеся.

«Как хорошо, что отговорил Элли встречать этих на вокзале, Inconfortable», — думал я, трясясь в экипаже.

У Тверской площади велел остановить кортеж. Подбежавшему Герману Германовичу дал распоряжение поселить всех гостей в гостинице «Дрезден», с которой ранее была оговорена такая возможность.

А мы двинулись в Кремль.

Из записей дневника Георгия Александровича, второго сына Александра Александровича Романова, Императора и Самодержца Всероссийского.

4 июня 1891 год

... Я очнулся от тряски, передо мной открывался вид на Воскресенские ворота, а рядом со мной сидел дядя Серж.

— Приведите себя в порядок, Георгий, — голос его был сух и строг. — Мы сейчас остановимся и зайдем поклониться в Иверскую часовню.

Дядя был всегда поборник церкви, за что его тихонько меж родни называли Херувимчиком.

Самое главное, что я себя чувствовал отлично, слегка сонно, и чувствовалась небольшая усталость, но меня не лихорадило, не мучило похмелье, и главное — мою грудь не разрывал кашель!

Конечно, сразу это всё я не осознал, но когда мы вышли из часовни, и я, забывшись, втянул воздух полной грудью и не закашлялся...

А дядя говорит:

— Что, хорош воздух московский? Целебен! — и пошёл в коляску садиться как ни в чём не бывало. Мы уселись, только теперь я сел в ландо на противоположной стороне от Сергея Александровича.

Нас встретили в Кремле молебном и колокольным звоном. Было благостно и благочинно.

Тетушка Элли была изумительно женственна и прекрасна — дяде, конечно, очень повезло.

Трапеза прошла семейно, у меня было постоянно чувство эйфории на душе.

И не было проклятого кашля.

Оказалось, что Гоги и моих адъютантов оставили в гостинице, и покои, что мне определили, были скромны и унылы. Мне очень хотелось помчаться к своим homme à soi, но не хотелось обижать дядю своим liberté. А ещё не было папирос, совсем!

Я позвал лакея, и оказалось, что ни Сергей, ни его окружение совсем не курят табак.

Cela m'étonne!

И когда всё же решился выйти, случилось это...

Я метался по своим покоям, как по клетке мечется тигр, не было не только папирос, но даже нюхательного табаку, и послать за ними было некого. Тогда решился выйти из комнат и спросить табаку у охраны, что стояла на карауле при входе во дворец. И, находясь в задумчивом состоянии, открыл дверь и быстро вышел в коридор.

И столкнулся с ней..

Она несла какие-то письма и в полумраке коридора не смогла увернуться. Мы столкнулись, и бумаги разлетелись веером, а сама она начала падать, но я подхватил её за талию и прижал к себе...

Это было наваждение и очарование. Я тонул в её глазах и не мог оторваться, не мог выпустить из своих рук тонкий стан, не мог надышаться её ароматом, и единственное, что сейчас желал, это никогда её не отпускать.

Не знаю, сколько я так стоял и держал на руках свою мечту, но, в конце концов, её голос достучался до моего разума.

... — Ваше Императорское Высочество, Вы меня компрометируете… — тихой весенней капелью прозвучал её голос.

Мне казалось, что якорную цепь проще разорвать, чем мне разомкнуть свои объятья и выпустить из них Её.

Но она просит, и я подчинился.

— Прошу прощения за мое поведение, Мария Петровна.

Да, это была наша первая встреча наедине. Мы были представлены друг другу, но мы были малы возрастом, и все, как, собственно, и всегда, прыгали вокруг Ники.

Впрочем, надо заметить, что юная княжна Трубецкая обычно не участвовала в этих хороводах.

А когда помогал ей собирать бумаги, которые из-за меня были рассыпаны, мы соприкоснулись пальцами, и словно огонь вспыхнул у меня перед глазами.

Мы распрощались в смущении, и я зашёл обратно в покои, забыв о папиросах и табаке.

Я забыл обо всем, в моих мыслях была только Она.

5 июня 1891 года

Москва. Кремль. Николаевский дворец.

Завтрак я принимал в кабинете. Почти всю ночьзаписывал и систематизировал информацию, что помнил из своего мира. Конечно, одной ночи не хватит мне, чтобы всё записать, даже, думаю, и месяца не хватит. Но если ничего серьёзного не произойдёт, то должен справиться достаточно быстро.

Кофе и булочки в кабинет мне принесла Элли, пожурив меня за постоянную работу.

Чуть позже появился Джорджи, вид он имел возбуждённый и слегка суетливый. Стесняясь, вошёл в кабинет и стал молча топтаться у двери. Поймав его взгляд, приподнял вопросительно бровь.

— Дядя, помоги! — с этими словами Георгий уселся в кресло напротив стола. — Я влюбился! Не хочу спать, хотя за всю ночь не сомкнул глаз! Нет аппетита, жажду только Её! Я даже курить не хочу, хотя до встречи с Ней меня мучило это желание!

— Влюбился? А когда ты успел? И в кого? — мне стало ужасно любопытно, где этот «моряк» успел познакомиться с дамой, а главное, влюбиться в неё. — И тебе не кажется, Георгий, что пока ты болен чахоткой, тебе не стоит заниматься матримониальными планами?

Мой племянник молча смотрел на меня своими очами, цвета северного моря, губы его были сжаты в тонкую линию, и в какой-то момент он всё же не выдержал моего прямого взгляда и чуть потупил глаза.

— Мне показалось, что я исцелился. Меня не мучил кашель с тех пор, как мы с Гоги... хм...

Георгий окончательно смутился, и уши его заалели.

— Давай так поступим. О твоих чувствах и состоянии здоровья мы умолчим перед обществом, и оставим эти вести пока под вуалью. — У меня созрел план, как одним выстрелом поразить двух зайцев.

— Завтра приглашу врача, и мы проведём обследование, а сейчас всё же сходи, отдохни, а вечером тебя ждёт дворянское собрание, — решив закругляться с наставленьями, я поднялся из-за стола.

— Пойдём, покажешь покои, что тебе отвели. Как видишь, дворец маленький, перестроенный нашим дедом из митрополичьих палат. Поэтому он и несёт в себе отпечаток монастырских келий. Всё жду, когда меня Элли заставит отсюда съехать, — произносил я с улыбкой, пока вёл племянника до комнат, что ему выделили.

Там наложил на него магический сон и провёл диагностику его состояния.

«Ну, что же, племянничек, болезнь мы тебе чуть купировали, кашель пока уберём, да и лёгкие почистим» — так размышляя, проводил медицинские вмешательства. «Конечно, надо что-то делать с его курением. Да и, в общем, тут все или нюхают, или курят табак. И влюблённость эта ещё, но вариантов немного, так что, думаю, и это мы на пользу общему делу определим».

Вернувшись в свой кабинет, написал записку Гиляровскому и отправил её с курьером.

У Гиляя есть друг — врач, и по совместительству, достаточно известный писатель. Мне захотелось как-нибудь осветить ситуацию выздоровления Джорджи. Но просто давать интервью показалось неправильным. Для этого случая требовалось что-то неординарное.

Сегодня ночью я собирался встретиться с Окунём, тем представителем «ночного общества», с которым общался на Хитровке, для этой встречи моему архимандриту пришлось крепко перетряхнуть свои связи и возможности.

А так как магии нормальной нет, то по совету специалиста заказал себе пару смит-вессонов укороченных, для скрытого ношения. Ведь встреча всё-таки будет с бандитом, и что тому взбредёт в голову, лишь Творец ведает. Единственное, что меня смущало в этой паре стреляющих игрушек, так это то, что для орудия убийства они были слишком вычурны. Давая задание Герману, я упустил момент того, что он может понять меня превратно. А посылать его, чтоб поменял, времени уже не было. Да и понравились мне эти малышки.

Футляр с ними лежал передо мной. Я почистил и смазал барабаны и спусковые системы револьверов, пощёлкал в своё удовольствие. Не могу сказать, что люблю механизмы, но эти малыши меня порадовали своим хищным поведением, они были самовзводными и очень приятно лежали в руке. Стоило бы их обстрелять, но времени на это уже не было.

Зарядил и, убрав в стол эти стреляющие игрушки, продолжил заниматься проработкой устава будущего Банка. Мне требовался инструмент полностью подвластный мне, и каких-либо неожиданностей хотелось бы избежать.

Параллельно обдумывал, что мне делать с евреями, как иудеев органично вписать в Российское общество?

__________________________________________________________________

— Так зачем православным христианам, из которых и состоит титульная нация Империи, нужны те, кто полностью противопоставляет себя — им, а? Ответьте мне, Соломон Алексеевич?

Соломон Алексеевич слегка прищурился, но не утратил своего спокойного и грустного вида. Эмоции его заискрились тонкой смесью обиды и сдержанной ярости, но голос по-прежнему оставался ровным и взвешенным.

— Слухи, — протянул он, делая многозначительную паузу. — Слухи, Сергей Александрович, штука скользкая. Каждый из них — как снежный ком: когда он только формируется, может показаться маленьким и безобидным, но к чему он приведёт — уже другой вопрос. Не мне Вам объяснять. Вы человек военный, значит, знаете, что слово иногда смертоноснее пули. И вот вопрос: кому выгодны эти слухи?

Я смотрел на него молча, создавая вид человека, которому совершенно всё равно на патетические речевые приёмы. Он сам задал риторический вопрос, и я ему даже не собирался отвечать. Ждал, что он продолжит, как добропорядочный оратор, доказывать свою невиновность и пригодность в лидеры.

— Что я пытаюсь сказать… — продолжил Соломон Алексеевич, чуть смягчив тон и приложив руку к сердцу. — Наш народ всегда был удобным «козлом отпущения». Во времена нелёгкой годины, когда что-то идёт не так, всегда легко указать на нас. «Это они!» — кричат. От хлебных бунтов до обвинений в ростовщичестве. Но разве хоть раз кто-то задумался, почему мы выбираем такие ремесла? Почему нас толкают в эти узкие щели, оставляя все лестницы мира для других? Мы выживаем. Вы слышите меня, Сергей Александрович? Мы. Просто. Выживаем.

Его голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки. Конечно, я видел и его страх, и злость, и гнев, и тихую надежу на то, что всё обойдётся, что возникала из-за моего emploi.

— А теперь слухи, да? — он усмехнулся, переходя на более резкий тон. — Лихва? Кровавые заговоры? Кто угодно, только не мы. Вы ведь прекрасно знаете, что слухами легче всего управляет тот, кто хочет разобщить. Разделяй и властвуй. Как говорил ваш любимый Макиавелли, верно? Или это был кто-то из римлян? У вас обычно цитируют наизусть, а вы уж сами адаптируете.

— Довольно! — глухо оборвал его я. Меня резанула его дерзость, и терпеть её не собирался.

— Ваши речи красивы, Соломон Алексеевич. Но я не привык просеивать пыль через сито из благих намерений. Мы говорим не про философию, а про факты. Ну, допустим, слухи ложны. Хорошо! Но вот скажите-ка мне, как тогда объяснить те отчёты, что попадают ко мне на стол? Документы! Личные письма, заверенные печатями. Никаких «слухов» там и близко нет! Люди теряют сбережения, идут к вам, в ваши лавки, а в итоге их семьи оказываются на пороге нищеты. Разве это ли не факт?

Соломон Алексеевич прикусил губу и сдвинул брови. Секунда напряжения висела в воздухе так остро, что скрип кожи перчаток Шувалова, сжавший кулаки с такой силой, что кажется, вот-вот они порвутся, прозвучал как скрежет засова в закрываемой камере.

— Сергей Александрович, — сказал он негромко, почти шёпотом, но в его словах слышна была уверенность умудренного годами человека.

— Вы, правда, хотите разговаривать на уровне эмоций? Это не подозрения, это распутанная нить. Да, ваш стол видит многое, но всегда ли вы уверены, что за столом не выстраиваются цепочки из ваших собственных противников? Лавочник обманул вдову? Портной обсчитал ученика гимназии? Это недостойно и мерзко, и я первый осужу таких людей. Но прошу вас, не судите сорок тысяч душ по грехам десяти негодяев. Мы не безупречны, как и любые другие люди. Или в вашем народе, среди христиан, все безупречны? Никто никогда не спотыкался?!

Я смотрел на этого раввина и волей- неволей проникался к нему симпатией. Мне импонировал его подход к своим обязанностям и самоотверженному желанию защитить свою гонимую нацию.

Тишина весела в воздухе, и я всё ждал, когда же жид начнёт нервничать, но он всё так же стоял, спокойно ждал моего решения. Только мой адъютант с каждым мигом наполнялся нетерпением.

— Мой брат, Император, решил покончить с доминированием иудеев в некоторых областях жизни нашей страны. И мне он дал право в Москве решать самому, как поступать с вашей общиной, — задумчиво проговорил я. — Но у меня забот и так хватает. Поэтому сделаем так. Вы составите мне несколько докладов с решением данного вопроса. Пусть будет три проекта. Поручу вашим противникам — русофилам тоже три проекта, а позже соберу комиссию, на которой решу, какой из представленных документов будет всех полезней для Москвы и для Империи. Сроку вам — две недели! — сказал и ласково улыбнулся этому раввину, чуть надавив на него ментально, чтобы он явственно понял: мне всё равно, как они будут умирать, лишь бы это пошло на пользу моей державе.

На том и закончился вчерашний приём.

__________________________________________________________________

Ночь сегодня была «воровская». Небо заволокло низкими тучами, и вот-вот собирался упасть дождь на дорожную брусчатку, дабы смыть пыль, грязь и нечистоты с ладоней — площадей Москвы.

В этой темноте мне было очень комфортно и приятно. Моё тело после ритуала стало двигаться более точнее и быстрее, сильнее. И даже в этой непроглядной темноте подворотен и крыш домов, я чувствовал тени и мог раствориться внутри них.

Мне давно не было так легко и свободно, и эта предгрозовая темнота дарила некое чувство эйфории. И позволив себе немного подурачиться, запрыгнул на крышу каретного сарая, в котором должен был встретиться с Окунем.

Отсюда открывался вид не ахти, но меня устраивал и он.

Пробежавшись по коньку крыши, вскочил на печную трубу. Встал на самый краешек и, балансируя на одной ноге, окончательно от восторга потерял связь с реальностью.

…-Чему ты радуешься, Студент? — задавал мне один и тот же вопрос капитан, вот уже как год подряд.

— Я радуюсь жизни, командир! — всё так же отвечал я ему.

Из задумчивости меня вырвал тонкий укол опасности. На крышу кто-то забирался. И, на мой взгляд, делал это шумно и неуклюже. В общем, явно лез человек, и скорее всего босяк из Хитровских.

Я соскользнул со своего постамента в тень и стал ждать своего гостя. А тот шлёпал босыми ступнями по черепице, тяжело и грубо, как самый обычный человечек. Он совсем не понимал, куда надо ставить ногу, и как её требуется отрывать от поверхности, на которую до этого опирался. Ему было чуждо понятие баланса, и, конечно же, он не чувствовал плотность воздуха.

Но это было не самое главное.

Главным был запах! Как можно так противно вонять?! Как можно столько не мыться?!

Но в его движениях меня кое-что зацепило, и это было что-то очень знакомое. Точно!

К трубе, в тени которой я ждал Хитрованца, крался подросток женского пола.

И именно это её и спасло. Ну, ещё, конечно, моя бережливость. Мне очень нужны были нормальные «кадры», а их, как известно, во всех Мирах надо подбирать самому.