Князь Московский

Глава шестая

Городовой на миг застыл в замешательстве, а после, гаркнув на одном дыхании: «Слушаюсь, Ваше Императорское Высочество!», — скользнул в толпу оборванцев. Он, как хищная рыба в грязном омуте, прорезал своим телом толпу зевак. Всё вокруг притихло, все на площади изумлённо перешёптывались и переглядывались. Ведь то, что я сейчас собираюсь сделать, никто, облечённый властью, подобной моей, не делал. Прилюдно и гласно, во всяком случае. Прошло не более двух минут, как служитель закона убежал выполнять моё порученье, когда предо мной возник благообразного вида мужичок. Был он одет как купчишка средней руки: рубашка, жилетка и, конечно же, цепочка от часов на небольшом пузике, венчала же голову этого господина чёрная фуражка с лаковым козырьком. Лицо же было благообразным и приветливым, его окаймляла небольшая бородка и коротко подстриженные усики. Только глаза подкачали. Были они почти бесцветными, застывшими, как у трёхсуточного трупа — равнодушные и бесчувственные, мёртвые.

А самое интересное, что появился этот мужичок в опасной близости от моей коляски, то есть между мной и казачками.

— Вы хотели пообщаться с нами, Ваше Императорское Высочество, Сергей Александрович? — произнёс этот купчишка с глазами душегуба.

— С Вами? Нет, конечно! — спокойно произнёс я и поднял руку вверх успокаивая свою охрану, которая всполошилась, увидев чужого передо мной. — Мне нужен представитель «ночного общества», который донесёт мои слова остальным и сможет назвать основную проблему местных… эээ …обывателей. Да, и как к тебе можно обращаться?

— Не надо к нам обращаться, — с усмешкой ответил этот убивец, — а звать меня Окунём.

— Хм. Тебе подходит это имя, — вернул я усмешку дерзецу.

Окунь промолчал. Он продолжал неподвижно стоять и пялиться на меня своими водянистыми глазами.

— Ты можешь сказать, чем город сможет помочь...обществу? — спросил я у него.

В воздухе повисла пауза. То, что сейчас происходило, было абсолютно неправильно по меркам этого мира. Сильные не спрашивают у слабых, что им нужно. Эта беднота и голытьба, эти воры и попрошайки, нищие и калеки, эта пьянь подзаборная — они все были fugientes, то есть отверженными.

— Нам всего хватает… — со странной интонацией проговорил представитель общества и после секундной паузы, продолжил: — Но было бы хорошо, чтоб для людей появилась мыльня с баней.

— Баня… хорошо, я пришлю инженеров, пусть просчитают возможность. Но чтоб была чистота на площади! А то будто, не люди, а свиньи какие-то! — и отвернувшись от него, крикнул вознице: — Трогай!

Толпа перед нами почтительно раздвигалась, уже более не слышались хохмачки и матерные частушки.

Я отчётливо понимал, что сейчас подошёл к Рубикону, и своими действиями противопоставляю себя относительно самодержавной политики своего брата, теперь каждое моё слово, движение и взгляд будет всячески анализирован и интерпретирован. И к какому выводу придёт Александр, пока не ясно. Главное сейчас вычислить, кто является ушами и глазами моего брата в моём окружении.

Проезжая мимо будки городового, приказал остановиться. Руднев стоял навытяжку и отдавал нам честь, приставив правую руку к своей фуражке. Вид он имел восхищённый, и сейчас чувствовалось, что он не придуривается и не играет на публику.

Велел охране подозвать его, и тот, видно, прочитав мои намерения, сам подлетел к моей коляске и застыл молча передо мной.

— Я очень рад, что у моего брата есть такие подданные, как вы, Фёдор Михайлович. Примите от меня этот скромный презент на память о нашем общении, — сказал я, протягивая перстень, заранее снятый с руки. И когда он с ошарашенным взглядом протянул руку, чтобы взять мой подарок, я сам схватил его за ладонь и, смотря ему в глаза, произнёс:

— Ещё дарую тебе, Фёдор, однократное обращение ко мне с личной просьбой. Не обещаю, что выполню, но выслушаю обязательно, — и, отвернувшись от него, приказал кучеру трогаться.

И краем глаза заметил, как городовой упал на колени и начал усиленно креститься.

«Фанатики, Торгово племя, на всё готовы, лишь бы самим не брать на себя ответственность за свою жизнь», — с неудовольствием подумал я.

И тут отмер Шувалов и решил, наверное, что именно сейчас настало время поделиться со мной своими переживаниями.

— Сергей Александрович, я восхищён! Я поражён! Какая у Вас широта мыслей и знаний! — вырвалось из него с экспрессией. — Как Вы свободно и легко общаетесь с такими личностями, как тот варнак! Да, мне сниться теперь будут глаза его «мёртвые»! — а потом немного стушевался от своего откровения. Видимо, понял, как его спич выглядел со стороны.

— Прошу прощения за свою эмоциональность, Сергей Александрович.

А я молча положил свою руку ему на плечо и чуть сжал её одобрительно. И также молча отвернулся. Впечатлений на сегодня хватит, мне ещё повинность отбывать в дворянском собрании.

По возвращении в Кремль я отпустил Шувалова с условием, что он будет на собрании. И поднявшись к себе в кабинет, немного поработал с бумагами, заодно посмотрел, что там насочиняли губернаторские писари. Труд их был блёкл и однообразен, просмотрел по диагонали, а после скинул в сторону мусорной корзины. Понравился черновик статьи, объявляющей конкурс на должность секретарей, которую составил граф Стенбок. Местом прохождения этого состязания решил назначить Тверскую площадь. Сделаю из этого, по сути, обычного события — зрелище, и люди порадуются, и будущим секретарям дополнительная проверка. Только надо с кем-нибудь из местных посоветоваться, с Голицыным, например, ему точно будет приятно.

Потом пришла Элли и вытащила меня из-за письменного стола, буквально вырвав из рук перо и недописанный проект. И погнала меня переодеваться, по дороге всовывала в меня канапе с икрой, ведь завтрак я пропустил, а в собрании особо не потрапезничаешь.

Приём прошел стандартно: был банкет, я произнёс речь, выслушал тосты в свою сторону. А когда столы и стулья унесли, мы танцевали. А после всего, уже ночью, нас попросили выйти на площадь, где в итоге прогремел салют в мою честь.

В общем, абсолютно бессмысленное времяпровождение. Только Елизавета Фёдоровна была довольна, она танцевала и общалась, выдёргивала меня на очередной танец, а иногда, с моего разрешения, позволяла себя ангажировать на танец другим мужчинам, вели они себя пристойно, и я не чувствовал ревности, ну почти.

Местные дворяне и разные титулованные особы, что были приглашены на это действие, не отличались какими-то умными мыслями или высказываниями. У всех было на языке три темы: как они рады меня лицезреть, как хорошо, что у Москвы появится настоящий хозяин, и все исподволь пытались выяснить, являюсь ли я святым или владею «магнетизмом», и могу ли исцелять по собственной воле. А мне было скучно на этом празднике тщеславия, было лень отвечать на эти завуалированные вопросы, поэтому я не обращал на них внимания и переводил тему разговора или делал вид, что заинтересовался чем-то другим.

Единственный, кто меня развлёк и снял с меня унылую дремоту, это князь Голицын, Владимир Михайлович. Предложил выпить коньяку и посетить курительную комнату, а по дороге пригласил зайти в какой-то кабинет. Моя эмпатия подсказывала мне, что в чувствах его было много настороженности и смятения, а ещё раздражение и недовольство.

Мы зашли в кабинет, он был обставлен как место для частных переговоров, то есть скупо и безличностно. Пол помещения устилал ковер, из мебели присутствовали несколько кресел, письменный стол и застеклённый шкаф с книгами. В углу стоял небольшой буфет с батареей напитков в различных бутылках и коробка с сигарами и папиросами.

Мы молча расселись за столом с бокалами коньяка в руках. Выдержав небольшую паузу, Голицын произнёс:

— Сергей Александрович, мне рассказали, что вы сегодня посещали лично Хитровку и имели общение с представителями местного общества?

— Вы удивительно осведомлены, Владимир Михайлович. И мне это очень импонирует, — ответил я ему и благожелательно улыбнулся.

Кажется, моя покровительственная улыбка его задела, онникак не проявил своих эмоций, но я видел, как внутри у него вспыхнуло раздражение.

— Вы могли пострадать, Сергей Александрович, там есть очень опасные люди. Мы постоянно боремся с ними, но полиция не всесильна, — решил он показать, что волнуется за меня, и за город заодно.

— Ну, что Вы, князь, у меня была отличная охрана. Да и к тому же был день, — решил я тоже показать Голицыну, что у меня своя голова есть на плечах. — И вот что ещё. Я пообещал организовать там баню и мыльню, для местных. Оплачу все работы из собственных средств. Потрудитесь, пожалуйста, направить туда инженеров, чтоб выполнили расчёты и замеры. Подрядчика сам найду, а так как место там неблагоприятное, охрану людям и строителям я выделю из своих казачков. И если возможно, то надо сделать это в ближайшее время, чтоб к холодам люди могли уже пользоваться баней и мыльней.

Сказать, что князь Голицын был поражен, это сильно преуменьшить его эмоции. Для него этот молодой Романов казался некой беззаботной птичкой в небесах, а тут взял и поехал в трущобы, да ещё и самые криминальные в Москве. Теперь требует баню для местных маргиналов.

— Вы, наверное, слышали выражение «munditia clavis est ad salutem» (гигиена — это ключ к здоровью)? — и несколько секунд промолчав, я продолжил: — Там нет элементарных вещей, Владимир Михайлович. Чтобы с людей требовать выполнение закона, надо дать им хоть какие-то альтернативы. Хитровка — очень показательный срез нашего общества, насколько плохо там, настолько плохо и большинству наших подданных. Конечно, надо приводить в порядок нашу криминогенную обстановку, но этот момент я обсужу с Евгением Корнильевичем.

Губернатор смотрел на меня, как на говорящую куклу. Он не верил своим ушам и глазам, для него мои слова не содержали прямого смысла, а подтекст уловить ему не удавалось. Как профессиональный чиновник, он ждал намёка для истинной расшифровки моих намерений. А я размышлял о том, что надо и его провести через ритуал подчинения и не разменивать своё драгоценное (время?)на бестолковую болтовню.

— Мы, с моим братом, часто думали, как сделать нашу империю сильнее и благополучнее. Ведь что есть благополучие государство, как неблагополучие подданных? А подданные наши прозябают в нищете и безграмотности, которая тащит их ещё в более скотское состояние, и чтобы вырваться из этого состояния, они начинают творить безумные поступки. И поэтому Император разрешил мне ослабить в Москве некоторые его решения и продолжить некоторые реформы нашего отца. Всё ради того, чтобы понять, какой путь нам избрать ради процветания нашей страны, ведь все понимают, что прогресс не остановить и он не только в машинах и науки, а он ещё и в головах людей. Понимаете меня, Владимир Михайлович?

— Да, Ваше Императорское Высочество, Сергей Александрович! Я Вас прекрасно понимаю и всемерно поддерживаю. И считаю, что это прекрасное известие! — он превосходно изображал восхищение и воодушевление, но внутри у него царило недоверие и опаска.

Мы ещё немного пообщались на тему преобразований и как их провести безболезненно. Голицын не снимал «маску» воодушевления, а я делал вид, что вижу в его лице ближайшего сторонника и всемерно ему доверяю.

Правда под конец нашей беседы губернатор со стеснением и смущением в голосе и чувствах пригласил меня в свой особняк на Пречистенке. И с потаённой надеждой пожаловался на болезнь младшей дочери, может быть, я смогу помолиться о её здоровье, а то она вся в жару и кашель душит.

Я не стал кочевряжиться и пообещал, что завтра же, после обедни, буду него. И рассыпавшись любезностями, мы вернулись к остальному обществу.

А там ещё потанцевали, посмотрели на салют, посредственный надо сказать, и поехали домой, во дворец.

____________________________

Елизавета Фёдоровна была довольной и уставшей, для неё приём прошёл прекрасно. Она блистала среди местных дам, как небесная звезда меж тусклых углей ночного костра. Конечно, она не тщеславилась, ей было просто хорошо от того, что она красива и молода, любима, и что особенно было ей приятно, что муж её абсолютно не обращал внимания на всяких вертихвосток, которые крутились вокруг него. Конечно, было иногда неудобно за него. Ей казалось, что стоило быть чуть помягче с благородным обществом, но это была скорее жалость к тем, которые, не имея благородного чувства такта, задавали глупые и никчёмные вопросы. Их Сергей Александрович не жалел: то посмотрит на них немигающим взглядом, то просто отвернётся и буквально повернётся спиной к задающим глупый вопрос на тему, как он исцелял и может ли ещё? Чаще подобные вопросы задавались дамами, поэтому было особенно неудобно ей, его супруге, видеть такое его поведение. Но она пыталась всегда оправдывать своего мужа, поэтому ни словом, ни видом не показывала своего огорчения. И когда они сели в экипаж, просто обняла его руку и положила свою голову на его мужественное плечо.

— Тебя что-то беспокоит, любимая моя? — произнёс я, глядя, как мечутся чувства моей жены.

В экипаже повисло молчание, наконец, Элли произнесла:

— Мне страшно за тебя, Серёжа. Твой дар исцеления — это слишком тяжелая ноша. Мне кажется, что некоторые захотят навредить тебе. Я опасаюсь за будущее нашего ребёнка. Последнее время мне снятся очень странные и реалистичные сны. И в этих снах много из нашего будущего.

Она произнесла эти слова шёпотом, и за грохотом колёс и стукам копыт по мостовой были почти не слышны её слова. Но для меня они были словно раскат грома в чистом небе. Будущее! Значит, дар ребёнка — предвидение, он влияет на мать, и она стала ощущать потоки времени, а ведь магии в местном астрале почти нет? Хотя от меня всё равно есть некоторые флюиды, вот она и почувствовала потоки событий и времени! И это положительная новость, а вот то, что она от меня скрывает свои чувства…

— Не волнуйся, любимая, Бог нас сбережёт.

Так мы и въехали в Кремль.

2 июня 1891 года

Москва. Кремль. Николаевский дворец.

Утром заявился Гиляровский, был он слегка взъерошен, неопрятен и с явным перегаром. И, попросив аудиенции, конечно же, был мною принят. Я пил утренний кофе у себя в кабинете, и когда ко мне зашёл «дядя Гиляй», встав из-за стола, поприветствовал его, пожав ему руку. И, не выпуская руки из рукопожатия, взглянул ему в чуть оторопевшие глаза, пустил по его организму живительную волну магии. Гиляровский чуть дёрнулся от неожиданности, но моментально поняв, что ничего плохого с ним не происходит, расслабился и громко выдохнул, прикрыл глаза, а как я отпустил его руку, он с неким восторгом перекрестился и через пару мгновений также с чувством негромко выматерился. Теперь оторопел я. Мне такой эффект был в новинку. — Прошу прощения, Сергей Александрович, — при предыдущей встрече я разрешил ему наедине со мной обращаться без чинов, — Но это же невозможно удержать в себе! Как же так, а? Я ведь вторые сутки на ногах, всё бегал и общался с очень нужными и важными людьми, устал сильно, прямо вымотался весь. Думал, сейчас отчитаюсь, да и домой, помыться и спать! А теперь во мне силы и бодрости столько, что и неделю смогу не спать! И духа в руках будто прибавилось… — он стоял оторопелый и восхищённый, сжимал и разжимал непропорционально большие ладони в такие же большие кулаки. Я чуть его приобнял и усадил на кресло за журнальный столик. Тот покосился на меня уж совсем дико, такой фамильярности от великого князя ожидать совсем уж было невозможно. И нервно присев, механически достал блокнот и карандаш. Тут чуть очнулся и покосился на меня, одобрю ли я; кивнул ему, мол, оставь. А потом, смотря на его очумелый вид, решил пошалить и, налив кофе из кофейника в чашку, поставил её перед ним. Глаза журналиста расширились ещё больше, ведь когда за тобой ухаживает брат императора, это очень странно. И он стал совсем уж смешон, и я не выдержал и рассмеялся. Этот мой пассаж отрезвил Гиляровского. Он с хитринкой в глазах взглянул на меня и принял чуть вальяжную позу. И так это было артистично, и естественно, и смешно, что я не выдержал и рассмеялся. Гиляй, не меняя высокомерного выражения, так же картинно взял чашку с кофе в свою здоровенную ладонь, при этом картинно отставив мизинец в сторону, шумно сделал глоток кофе. И, не меняясь в лице, поставил чашку обратно на столик, проговорил мерзким голосом:

— Ну и дрянь же какая.

И тут я не выдержал и засмеялся во весь голос. Гиляровский расплылся в довольной улыбке и тоже весело захохотал своим гулким голосом. И тут, без стука, дверь в кабинет распахнулась, и вошла Елизавета Фёдоровна. Она была в домашнем платье и мягких туфельках; её прелестную головку венчала высокая причёска, раскрывая её изумительную и изящную шейку. Высокая грудь, тонкая талия и подчёркнутые домашним платьем красивые бёдра. Элли вплыла в мой кабинет, отождествляя собой величие, скромность и женственность. Мы с Гиляем встали в приветствии. А журналист на миг застыл, явно сражённый красотой моей супруги, но воспитание взяло своё, и он склонился в глубоком поклоне. А я, не выдержав такого напора красоты и чувственности, подошёл к Элли и, нежно взяв её за ладонь, поднёс к своим губам тонкие, почти воздушные пальчики моей супруги и легко прикоснулся губами к бархатной коже её запястья. Елизавета Фёдоровна чуть покраснела и, стрельнув глазками в сторону Гиляя, посмотрела на меня с вопросом в глазах. А я, заворожённый её красотой, тихо утопал в лазурном омуте её волшебных глаз. Видимо, поняв, что переборщила с эффектом, Элли произнесла своим чудесным голосом:

— Sergei, stell mich deinem Gesprächspartner vor. (Сергей, представь меня своему собеседнику.)

И я, очнувшись от нахлынувшей на меня нежности, представил Гиляровского. Тот был скромен и учтив, хоть и был в неприглядном виде, но представлялся без лишнего подобострастия. Лакеи принесли дополнительные приборы, и мы, рассевшись за столом, продолжили свой совместный завтрак. Я рассказал Елизавете Фёдоровне о своём желании организовать газету, чтобы она стала неким гражданским рупором, чей голос будет услышан властью. Как бы прямая связь с нижними и средними слоями общества, и что в этом деле мне помогает Владимир Алексеевич Гиляровский — известный московский журналист и писатель.

— А почему одну газету? Мне кажется, что если создавать новый печатный орган власти, то требуется выпускать несколько газет, как вы думаете, Владимир Алексеевич? — скромно задала вопрос Элли Гиляровскому, который тихо и чуть смущённо сидел в своём кресле, держа в руках кружечку с кофе.

Видно, сильно подействовала моя супруга своей женственностью на Гиляровского. Но вопрос был умный и правильный, поэтому он справился с розовым туманом в голове и, чуть нахмурившись, произнёс:

— Это очень интересное предложение, но какое направление будет у этих изданий?

Элли с Гиляровским вопросительно посмотрели на меня. Предложение супруги было интересным, да и что говорить — своевременным.

— Если размышлять о том, для чего мы собираемся создавать газетное издание, надо подумать и о сословиях, которые будут его читать. Основную часть московского общества составляют не сильно образованные люди; для них требуется подача информации более простая, с юмором и сатирой, — проговаривал я вслух свои мысли. — Но у нас есть ещё часть общества, никак не охваченная нашими журналистами, это женщины! Вот, собственно, и всё. Подводя итог, можно назвать три издания, которые мы можем начать печатать. Первая газета — это, конечно, политика и общество; назовём её, к примеру, «Голос Москвы». Вторая газета — для рабочих, купцов и разночинцев; пусть, для примера, она будет называться «Серебряный Звон». Ну и третья, для наших прекрасных дам, газета, которая будет рассказывать о веяниях моды, какие-нибудь рецепты косметики, ну и домашняя кулинария, а называться пусть будет «Мода» или, на французский манер, «Vogue».