Врач из будущего. Подвиг

Глава 7 Сердце и сталь

Операционная № 2 пахла кровью и жженой плотью. Воздух был густым, влажным от дыхания хирургов и испарений с электрокоагуляторов. На столе молодой лейтенант-танкист. Осколок зенитного снаряда прошил грудную клетку, порвал легкое и застрял где-то у корня, его лишь чудом смогли доставить в Ковчег еще живым, военврачи в полевом госпитале отработали на славу. Из дренажной трубки с шипением выходил розоватый воздух.

— Заливает, — сквозь маску, хрипло констатировал Бакулев, его пальцы, все в крови, пытались зажать очередной кровоточащий сосуд. — Левое как решето, видимость нулевая.

Лев работал ассистентом, подавая инструменты и оттягивая края раны. Он чувствовал, как его собственная спина была мокрая от пота, а под маской не хватало воздуха. Они боролись уже третий час, каждый раз, когда Бакулев находил и перевязывал сосуд, из другой дыры сочилась новая струйка. Они буквально тонули в крови.

— Аспирируй! — крикнул Бакулев сестре, которая с белым от напряжения лицом пыталась управлять большим стеклянным аспиратором Потена. Хриплый булькающий звук был слабым утешением, аппарат не справлялся.

— Сергей Сергеевич, — голос Льва прозвучал неестественно спокойно в этом аду. — Нужно резать вслепую, иначе зальет.

Юдин, стоявший у изголовья и контролировавший наркоз, молча кивнул. Его глаза над маской были двумя кусками льда.

— Режь, Александр Николаевич, — его бас не повышался, но резал гул в операционной. — На ощупь, ищи осколок. А остальное потом.

Бакулев, стиснув зубы, сунул руку в грудную полость. Лицо его стало маской сосредоточения. Лев, подавая ему длинный зажим, поймал себя на мысли, что смотрит на это не как хирург 1941 года, а как Иван Горьков, для которого отсутствие нормального отсоса в операционной — нонсенс, преступление. В его памяти всплыли картинки из старых учебников: простейшие вакуумные системы из банок и трубок, электрический насос.

Операция длилась еще час. Осколок нашли, легкое частично ушили. Боец был жив, но едва. Его перевели в ОРИТ на искусственную вентиляцию с помощью ручного меха «Волна-1». Лев, скидывая пропитанные потом и кровью халат, чувствовал не победу, а унизительную, злую усталость. Они выиграли бой, но проигрывали войну с технологиями.

Он не пошел в кабинет, а прошел прямиком в инженерный цех. Пахло озоном, металлом и машинным маслом. Николай Андреевич Крутов, с закатанными по локоть рукавами и в защитных очках на лбу, паял какую-то схему.

— Николай Андреевич, — начал Лев, без предисловий. — Нужно отсасывание для операция, постоянное и мощное. Как насосом откачивают жидкость, мне нужно такое же оборудование.

Крутов опустил паяльник, снял очки. Его умные, уставшие глаза изучали Льва.

— Хм, а что, есть идея… Вакуумный насос, — сказал он через секунду. — От рентген-аппарата «Б-2». Берем две стерильные банки, соединяем трубками — одна для сбора жидкости, вторая — защитная. — Он набросал схему на обрывке бумаги. Именно ту, что уже вертелась в голове у Льва. — Но, Лев Борисович, рентгенологи взбунтуются. Аппаратов и так в обрез, очередь на снимки порой на сутки.

— Пусть бунтуют, мое решение, — голос Льва был плоским, без эмоций. — Это лучше, чем утопить пациента на операционном столе. Снимите насосы с двух резервных аппаратов, сегодня же. Я напишу приказ и скажу Сашке выбить еще несколько аппаратов.

Крутов кивнул, его лицо выражало не согласие, а понимание суровой необходимости. Жестокой арифметики войны, где один спасенный на столе сегодня, важнее двадцати своевременных диагнозов завтра.

После разговора с Крутовым, Лев вспомнил, что еще не обедал. Зайдя в просторное помещение столовой, он заметил Юдина, пьющего компот. Лев взял себе тарелку простого супа, кашу с мясом, три куска хлеба и 2 стакана компота.

— Приятного аппетита, решил сил набраться после танкиста того? — сразу заговорил Юдин, как только увидел Льва.

— Спасибо, да, голод не тетка… — отхлебывая суп, ответил Лев. — Как там больные с нашими аппаратами остеосинтеза?

— Три аппарата, это для городской клиники, Борисов, а не для фронта, который ломает людей тысячами, — Сергей Сергеевич допил из стакана компот, его рука чуть заметно дрожала от усталости. — Нужно намного больше, не менее тысячи, для нас и для других тыловых госпиталей в крупных узлах.

— Я согласен Сергей Сергеевич, — Лев потер виски. — Сашка с Артемьевым бьются, пробили заказ на заводе «Красный пролетарий». Аргумент простой: каждый аппарат — это солдат, который вернется в строй через три месяца, а не станет инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Для экономики страны это выгоднее.

— Для экономики, — Юдин усмехнулся, коротко и беззвучно. — Всегда удивлялся, как ты умудряешься говорить с этими чинушами на их языке. Деньги, статистика, трудодни… А про боль и страх как-то между делом.

— Это тот язык, который они понимают, Сергей Сергеевич. На язык боли они глухи.

— Все понятно. Давай доедай спокойно, и жду тебя в учебной. — бросил Юдин, вставая из-за стола. Лев кивнул в ответ.

Параллельно с битвой за ресурсы шла другая война — за кадры. В учебной операционной, пахнущей свежей краской и антисептиком, Лев и Юдин проводили ускоренные курсы для двадцати хирургов-травматологов, эвакуированных с западных областей.

Молодой, талантливый, но горячий хирург из Винницы, Игорь Петренко, собирал аппарат на специальном макете — деревянной «ноге» с резиновой муфтой, имитирующей кость. Его движения были резкими, неточными. Он слишком сильно закрутил ключ, и тонкая стальная спица с треском лопнула.

— Прекратить! — громовой голос Юдина заставил всех вздрогнуть. Он подошел к Петренко, его взгляд был испепеляющим. — Ты что, слесарь-монтажник на стройке? Ты хирург! Каждое твое движение должно быть как у скрипача — точным, выверенным, чутким. Ты чувствуешь сопротивление кости? Слышишь хруст? Или у тебя в пальцах деревянные чурки?

Петренко стоял, красный как рак, с обломком спицы в зажиме. Лев молча подошел, взял у него инструмент.

— Смотри, Игорь, — его голос был тихим, но его слышали все в абсолютной тишине. — Не сила нужна, а чувствительность. Ты ведешь спицу не сквозь мясо, а сквозь живую ткань. Она тебе сама подскажет путь.

Он установил новую спицу в дрель. Движения его были плавными, почти медитативными. Легкий нажим, ровное вращение. Характерный, но не грубый хруст при прохождении через «кость» макета. Он не смотрел на свои руки, он смотрел в лицо Петренко, передавая не технику, а состояние.

— После этого рентген-контроль, — скомандовал Лев, не отрывая взгляда. — Вот, — Лев протянул дрель Петренко. — Попробуй снова. И запомни: этот «велосипед», как выразился наш уважаемый парторг, не для показухи. Он для того, чтобы твой будущий пациент, боец или командир, через год танцевал на своей свадьбе. А не ковылял с палкой, проклиная тебя и твой деревянные руки.

Дни сливались в недели, работа в Ковчеге не останавливалась ни на секунду.

Октябрь окрасил Куйбышев в цвета хаки. Город, еще недавно тыловой и провинциальный, набухал от наплыва людей и машин. По мощеным улицам, подчищая первые опавшие листья, бесшумно скользили длинные, черные ЗиСы с завешанными стеклами. На вокзале, оцепленном усиленными нарядами НКВД, днем и ночью шла разгрузка спецпоездов. В воздухе витало странное чувство тревожной значимости. Куйбышев превращался в запасную столицу.

Льва вызвали в обком. Не по телефону, а через личного адъютанта, что означало высший приоритет. Лев взял свой «волшебный» чемоданчик, набитый всем чем угодно, всегда готовый для подобных случаев.

Кабинет был просторным, пахло дорогим табаком и воском для паркета. За большим столом сидел Климент Ефремович Ворошилов. Он выглядел усталым и раздраженным. Его знаменитые «усы» были слегка неуклюжими, а лицо искажала гримаса боли.

— Товарищ Борисов, — начал он, без приветствий, голос хриплый, надсадный. — У меня некогда болеть. Старый радикулит скрутил так, что не разогнуться, говорят, ты творишь чудеса. Ну, так сотвори, главное быстро.

Лев молча осмотрел его. Пальпация вызвала у Ворошилова сдержанный стон. Картина была классической — защемление корешка на фоне хронического остеохондроза.

— Чудес не бывает, Климент Ефремович, но снять боль могу. Сейчас. — Лев открыл свой чемоданчик, достал шприц и ампулу с прозрачным раствором совкаина. — Нужно сделать блокаду, укол в определенную точку. Будет больно, но через минуту сможете ходить.

— Коли, чего уж там боль, — буркнул Ворошилов, снимая китель.

Лев нашел точку выхода нерва. Обработал кожу. Движение было точным и быстрым. Игла вошла глубоко в мышцы. Ворошилов лишь немного дернулся, но не закричал. Лев медленно ввел раствор.

Эффект наступил практически мгновенно. Напряжение в мышцах спало, гримаса боли сменилась удивлением.

— Черт возьми… — он осторожно повернул голову, потом встал, выпрямился во весь рост. — И все?

— И все, — Лев убрал шприц. — На сутки-двое точно хватит. Потом, если будет нужно, повторим. Так же важно тепло и покой.

Ворошилов смотрел на Льва с новым, оценивающим интересом.

— Покой нам только снится. Ты что, волшебник, Борисов?

— Нет, Климент Ефремович. Просто знаю, куда колоть, — ответил Лев с легкой, почти незаметной улыбкой. В его голосе не было подобострастия, лишь профессиональная уверенность.

После процедуры Ворошилов, уже заметно оживившийся, усадил Льва в кресло.

— Рассказывай про свой «Ковчег», а то одни сводки и видел. Чем дышит? Есть ли проблемы?

Лев, отбросив дипломатию, говорил четко и по делу: о дефиците специальной стали для аппаратов, о проблемах с снабжением, о кадровом голоде. Ворошилов слушал, кивая.

— Сталь будет, — отрубил он в конце. — Дам команду. По остальному… Делай, что должно. Используй все каналы, страна должна знать своих героев. И отблагодарить не забудет, когда победим фашистскую мразь. — Он встал и протянул Льву руку. Неожиданно крепкое рукопожатие. — Работай, товарищ профессор. Стране нужны и твои скальпели, и твои аппараты.

Лев вышел из обкома с чувством странной опустошенности. Проблемы не исчезли, но появился новый, мощный рычаг. И ответственность за его использование.

В конце октября, Льва ночью разбудил звонок и срочный вызов в его обитель.

Его ждал начальник одного из лагерей НКВД в Заполярье, майор Глухов. Крупный, некогда мощный мужчина, теперь бледный, с синюшным оттенком кожи, с трудом ловящий воздух. Случайный осколок на стрельбище вошел под ребро и застрял в перикарде. Местные врачи боялись подступиться. Отправили в Куйбышев, как в последнюю инстанцию.

Диагноз был ясен без рентгена: тампонада сердца. Жидкость в полости перикарда сдавливала мышцу, не давая ей биться. Смерть — лишь вопрос времени.

В кабинете Льва собрался консилиум: Юдин, Бакулев, Вороной. Обстановка была мрачной.

— Проводим экспериментальную перикардэктомию, по соображениям Льва Борисовича. Вскрываем грудную клетку, дренируем перикард, — говорил Бакулев. — Шансы… не нулевые.

— Шансы ничтожны, — поправил его Юдин. — Осколок у самого основания аорты судя по снимку. Тронешь — кровотечение, которое мы не остановим.

— А если не тронуть? — вступил в разговор Вороной, его глаза горели странным огнем. — Если пойти дальше? Убрать осколок, а поврежденное сердце… заменить.

В кабинете повисла тишина. Лев смотрел на Вороного, понимая, куда он клонит.

— Пересадка? — тихо спросил Лев. — Юрий Юрьевич, мы не готовы. Нет иммуносупрессии, нет аппарата искусственного кровообращения, нет отработанной методики. Это невозможно.

— А его ожидание — это медленное убийство! — запальчиво сказал Вороной. — У нас есть донор? Труп только что умершего от черепно-мозговой травмы, группа крови совпадает, Артемьев дал добро на подобное еще месяц назад. У нас есть гепарин, чтобы не свертывалась кровь. У нас есть… шанс войти в историю.

— Войти в историю на трупе пациента? — холодно осадил его Юдин. — Это не наука, Юрий Юрьевич, и это уже не почка писателя. Это лотерея.

Решение должен был принять Лев. Он прошел в палату к Глухову. Тот был в сознании, его глаза, маленькие и колючие, как у барсука, смотрели на Льва без страха, лишь с усталой ясностью.

— Говорите прямо, профессор, — прохрипел он. — Шансы есть?

— На стандартную операцию — меньше пяти процентов. На экспериментальную… Не знаю. Теоретически, можно попытаться пересадить сердце. Практически — никто в мире этого не делал. Скорее всего, смерть на столе.

Глухов усмехнулся, и это было страшное, беззвучное движение губ.

— Все равно помру ведь, не сегодня, так завтра. А так хоть в истории медицины отметиться. Я согласен, режьте, профессор. Учитесь на мне… чтобы потом других спасать. Семьи у меня нет, псинка моя в том году слегла от старости, да и я уже пожил свое.

Эта фраза, сказанная таким спокойным тоном, стала последним аргументом. Лев кивнул.

Операция длилась восемь часов. Это был ад наяву. Лев вспомнил все, что знал из далекого будущего: примитивная система охлаждения органа с помощью льда и солевого раствора, самодельный перфузионный аппарат, собранный Крутовым из стеклянных колб и резиновых трубок, который качал кровь. Они оперировали втроем — Лев, Вороной, Бакулев. Юдин контролировал общее состояние, операционная сестра была на подхвате.

Сердце донора, бледное и холодное, было извлечено и помещено в грудную клетку Глухова. Анастомозы сосудов — аорты, легочной артерии — это была ювелирная работа под лупами. Каждый шов — шаг в неизвестность.

И случилось почти чудо. Когда сняли зажимы, донорское сердце затрепетало, затем забилось. Ровно и сильно. Давление стабилизировалось, Глухова перевели в отдельную палату ОРИТ под круглосуточным наблюдением.

Вороной ликовал. Он уже готовил доклад для академии наук, но Лев не разделял его эйфории. Он знал, что главное испытание впереди.

И оно наступило через шесть часов. У Глухова поднялась температура, начался отек. Новое сердце, сначала работавшее как часы, стало замедляться, захлебываясь в отечной жидкости. Они боролись за него еще сутки, вливая плазму, диуретики, все, что было в их арсенале. Бесполезно.

Остановка произошла тихо, на рассвете. ЭКГ начертил изолинию. Вороной, дежуривший у койки, опустил голову на руки.

Вскрытие показало то, чего и боялся Лев — массивное, молниеносное отторжение трансплантата. Иммунная система безжалостно атаковала чужеродный орган. Теория, известная Ивану Горькову, на практике обернулась смертью пациента.

Лев стоял в прозекторской, глядя на вынутое сердце. Оно было больше похоже на кусок печени.

— Мы были первопроходцами, Юрий Юрьевич, — тихо сказал он Вороному. — Но путь оказался длиннее, чем мы думали. Нам нужны не только скальпели, нам нужна иммунология. Это целая науки, которой пока нет.

Вороной молча кивнул. В его глазах горел не угасший, а отложенный огонь.

— Значит, будем создавать.

Вихрь катастроф и провалов должен был где-то найти свой противовес. Им стал день рождения Андрея, четыре года, а казалось, прошла вечность.

В их квартире в «сталинке» пахло настоящим, домашним медом и корицей. Лев, нарушив все свои правила и графики, на несколько часов забыл о войне, о «Ковчеге», о смертях и провалах. Он стоял на кухне и колдовал над тем самым «медовиком». Тесто, сметанный крем… простые, почти волшебные вещи в мире, где пайка хлеба была мерой благополучия.

Постепенно квартира наполнилась людьми. Пришли Сашка с Варей и Наташей. Пришел Миша с Дашей и маленьким, уже начинавшим агукать, Матвеем. Пришли родители. Даже Громов заглянул на пять минут — по уже сложившейся традиции, молча выпил стопку спирта, поговорил с Львом и Борисом о фронтовых сводках, потрепал Андрея по волосам и ушел, оставив коробку дорогого чая и игрушку.

Сашка, хитро подмигнув, достал откуда-то из недр своего хозяйственного тыла бутылку коньяка «Шустов» с дореволюционной этикеткой.

— Подарок от Артемьева. Говорит, для «поднятия стратегического духа командования».

Лев налил всем по чуть-чуть. Они сидели за большим столом, на котором скромно красовался торт, и говорили о мирном. О том, как Наташа и Андрей вместе водят хоровод в детсаду. О том, что Матвей наконец-то стал спать всю ночь. О воспоминаниях из Ленинграда. Это был островок спокойствия. Крошечный, хрупкий, но настоящий.

Кульминацией стал момент, когда Андрюша, весь сияя, задувал четыре тонкие свечки, которые раздобыла Катя. Он зажмурился, надул щеки и загадал желание. Потом открыл глаза и серьезно сказал на всю комнату:

— Я загадал, чтобы дядя Леша поскорее вернулся.

В комнате повисла мгновенная, оглушительная тишина. Даже дети почувствовали ее. Катя застыла с ножом для торта в руке, Сашка опустил глаза. Лев почувствовал, как по его спине пробежал холодный, тошнотворный спазм. Он посмотрел на сына, на его чистые, наивные глаза, верящие в то, что папа может все, даже вернуть человека с войны.

Он встал, подошел к Андрею, обнял его и поцеловал в макушку.

— И я этого хочу, сынок. Очень хочу. — Его голос был ровным, но Катя, знавшая каждую его интонацию, услышала в нем сталь. Сталь, которой оборачивается боль, чтобы не разорвать тебя изнутри.

К концу ноября выпал первый настоящий снег. Он укутал грязный, переполненный город в белое, стерильное покрывало, скрыв убожество и придав всему вид некоего порядка. Лев подводил итоги в своем кабинете. Цифры были сухими, но красноречивыми.

Медицинский аспиратор, названный «Отсос-К1», был запущен в мелкосерийное производство — 20 штук разошлись по операционным. Смертность при торакальных операциях снизилась на семь процентов. Первая партия из ста аппаратов внешней фиксации прибыла с завода. Юдин уже отобрал двадцать самых способных хирургов для их внедрения. Общая смертность в отделении гнойной хирургии упала на пятнадцать процентов. Это были не громкие победы, а тихие, системные успехи.

Поздно ночью, стоя у огромного окна, Лев смотрел на свой городок. Снег валил густо, большими хлопьями, застилая огни «Ковчега» и черную ленту Волги. Где-то там, за тысячу километров, в снегах под Москвой, решалась судьба страны. А здесь, в тылу, его личный фронт — линия горящих окон института — держался.

— Мы пережили осень, — тихо сказал он сам себе. — Теперь нужно пережить зиму.

Его война продолжалась.