Врач из будущего. Подвиг

Глава 17 Ледяной щит ч. 1

Холод в кабинете Льва был особенным — не просто отсутствие тепла, а активная, впитывающаяся в кости сырость, которую не мог победить даже раскаленный железный корпус батарей. Лев, просматривая утреннюю сводку смертности, чувствовал, как этот холод проникает и внутрь, сковывая не только пальцы, но и мысли. Семь фамилий за одну ночь. Не от ран, не от сепсиса — от болевого шока. Цифры кричали о системном провале, о дыре, в которую утекали жизни, спасенные с таким трудом на операционных столах.

Планерка в лаборатории Баженова на девятом этаже лишь подтвердила худшие опасения. Воздух здесь пах резко — кислотой, спиртом и безысходностью. Михаил Анатольевич, осунувшийся за последние месяцы, но с всё тем же горящим взглядом фанатика, молча указал на скромный ящик с ампулами.

— Двести штук, Лев. На весь ноябрь. Это всё, что мы можем дать, — его голос был хриплым от усталости и табака. — Основные мощности завода № 48 переброшены на фронтовые аптеки. Прекурсоры идут туда же.

Рядом с ним стоял новый человек, худощавый, с умным и острым лицом ученого-аскета. — Виктор Васильевич Закусов, — отрекомендовался он, прибыл из ВМА. — Цифры товарища Баженова, к сожалению, точны. Промедол стал дефицитом.

Лев молча взял одну из ампул, покатав холодное стекло в ладони. Каждая такая ампула — несколько часов жизни без адской боли для одного бойца. И сотни, оставшихся без этой отсрочки.

— Значит, будем искать обходные пути, — тихо, но четко произнес он, глядя на Баженова. — Сашка, ты обеспечиваешь логистику. Выбивай любые квоты, меняй, покупай через наши каналы. Миша, ты — на синтез. Ускоряй процесс, упрощай, ищешь любые заменители. Цена вопроса — жизни, и это не преувеличение.

Когда Сашка и Закусов отошли к столу с графиками, Лев подозвал Мишку в дальний угол лаборатории, к запотевшему окну, за которым кружилась ноябрьская метель.

— Михаил, есть одна идея. Гипотеза, — начал Лев, понизив голос. — Что если мы уйдём от простого обезболивания? Представь комбинацию: мощнейший анальгетик, в десятки раз сильнее морфия, и нейролептик — препарат, вызывающий состояние психического безразличия и покоя. Раненый в сознании, он может говорить, пить, но при этом не чувствует боли и не испытывает страха или тревоги. Это позволит проводить сложнейшие операции и перевязки без общего наркоза, сократит смертность от шока в разы. Это называется нейролептанальгезия.

Баженов смотрел на него, широко раскрыв глаза. За годы работы он привык к озарениям Льва, но это было нечто из разряда фантастики.

— Лев, ты сейчас описал фармакологический святой грааль! — прошептал он. — На разработку такой комбинации, на подбор доз, на клинические испытания нужны годы! Мы не алхимики, Лев!

— Миш, я думал ты привык работать в сжатые сроки за 10 лет. У нас нет лет, Миша. У нас есть месяцы, — холодно парировал Лев. — Зима только началась. И от болевого шока, от страха, от истощения нервной системы будут умирать тысячи. Не только здесь, а по всему фронту. Мы не можем ждать, мы должны создать будущее сейчас. Ищем аналоги, экспериментируем. Начинаем с сегодняшнего дня. Может за это получишь еще одну нобелевку.

Он не ждал согласия, он констатировал факт. И Баженов, вздохнув, кивнул. Он уже нырнул в проблему, его мозг, как всегда, начал перебирать возможные молекулы, пути синтеза. Война с болью была объявлена.

Вернувшись в кабинет, Лев снова погрузился в истории болезней. Два случая привлекли его внимание, как гвоздями приколов к стулу. Танкист, сержант Ивлев, с тотальными ожогами. Взорвался в подбитом танке. Ожоговая болезнь, нарастающий отек легких — классический путь к мучительной смерти. И второй — старший лейтенант, с гнойно-некротической раной бедра, газовая гангрена, неумолимо ползущая вверх, несмотря на литры антибиотиков. Ампутация уже не гарантия, а отчаянная попытка остановить сепсис.

Оба безнадежные по меркам 1942 года. Но не по меркам Льва Борисова.

Он резко дернул рычаг звонка. Через несколько минут в кабинет вошел главный инженер Крутов, Николай Андреевич, с лицом, изможденным бессонными ночами, но с неизменной папкой чертежей под мышкой.

— Николай Андреевич, помните наш старый разговор о гипербарической оксигенации? Проект «Ока»? — спросил Лев, не предлагая сесть.

— Как же, — Крутов хмыкнул. — Барокамера, помню конечно, отложили. Не те технологии, не те материалы.

— Сейчас я вижу пациентов, для которых это — последний шанс. Единственный, я бы сказал. Газовая гангрена вызывается анаэробами. Они гибнут в среде с высоким парциальным давлением кислорода. Ожоговый отек — кислород его снижает на клеточном уровне. Мне нужен опытный образец, самая простая одноместная барокамера. Немедленно.

Крутов задумался, его инженерный мозг уже сканировал возможности. — Сталь нужна особая, легированная. Иллюминаторы — каленое кварцевое стекло, его не достать. Клапана, манометры… Но… — он поднял глаза на Льва. — Есть заброшенный цех на авиаремонтном. Там после эвакуации остались запасы стали для самолетных гермокабин. И, главное, там остались инженеры, старики, которые до войны как раз делали барокамеры для испытаний пилотов на высоту.

— Выбейте материалы, — приказал Лев. — Через Артемьева и Громова. Скажите, что это для нужд авиации или флота, если потребуется. Сашка обеспечит транспорт и рабочую силу. Мне нужен один работоспособный прототип как можно скорее, все силы вашего цеха направьте на это. Название — «Иртыш».

— «Иртыш»? — переспросил Крутов.

— Да, — Лев взглянул в окно, на заснеженную Волгу. — Пусть будет «Иртыш», символично. Испытаем… на тех, кому уже ничего не помогает.

Крутов кивнул, в его глазах мелькнуло понимание и тень той же тяжести, что давила на Льва. — Будет сделано. Испытаем на добровольцах?

— На тех, у кого иного выбора нет, — мрачно уточнил Лев. — Это их последний шанс.

Когда Крутов вышел, Лев отдал распоряжение своему секретарю согласовать будущие работы с начальником центральной кислородной станции «Ковчега» — мощного газгольдера, чьи медные артерии расходились по всему зданию. «Станция справится с дополнительной нагрузкой», — доложил дежурный инженер. Лев лишь кивнул. Он уже мысленно видел эту камеру, этого «железного доктора», который должен был вступить в бой с невидимым врагом.

Операционная № 2 была царством яркого света и сосредоточенной тишины, которую нарушал лишь ровный гул аппаратов и скупые команды. Лев ассистировал Александру Николаевичу Бакулеву во время сложнейшей торакальной операции — пуля прошла в сантиметре от аорты, и теперь требовалась ювелирная работа по ревизии средостения.

Бакулев работал виртуозно, его пальцы двигались с уверенностью художника. Но напряжение витало в воздухе густым туманом. Все были на пределе. Ассистент Бакулева, молодой, талантливый, но измотанный до крайности хирург, в какой-то момент дрогнул рукой. Пинцет соскользнул, вызвав крошечное, но коварное кровотечение из мелкого сосуда.

Тишину взорвал ледяной, нарочито спокойный голос Сергея Сергеевича Юдина, наблюдавшего за операцией. Его нахождение было частой практикой в случае сложнейших операций.

— Александр Николаевич, вы оперируете или на скрипке учитесь играть? — произнес он с убийственной вежливостью. — Здесь нужна точность станка, а не вдохновение дилетанта.

Бакулев замер на секунду. Все в операционной почувствовали, как воздух наэлектризовался. Когда он заговорил, его голос был тих, но каждая буква была отточена, как скальпель.

— Сергей Сергеевич, не вам, с вашим консерватизмом, дорогим в три копейки, меня учить! Ваша боязнь всего нового уже стоила жизней десяткам бойцов, которых можно было спасти!

Лев видел, как белеют костяшки на пальцах Бакулева, сжимающих инструмент. Ещё мгновение — и конфликт двух титанов советской хирургии парализует работу.

— Всё! — резко, властно, перекрывая все звуки, скомандовал Лев. Он отстранил ассистента. — Доктор, отойдите. Сергей Сергеевич, Александр Николаевич — вам обоим по шесть часов отдыха, немедленно. Александр Николаевич, заканчивайте операцию. Сергей Сергеевич, прошу вас на выход, размыться и последовать на отдых. Следующий публичный скандал в моей операционной — будет означать отстранение от работы. У нас одна цель на всех — спасать. Или вы оба об этом забыли?

Наступила гробовая тишина. Юдин, побледнев, резко развернулся и вышел. Бакулев, с трудом переводя дыхание, кивнул Льву и продолжил операцию, но напряжение не ушло, оно лишь опустилось внутрь, стало глубже и опаснее.

Спустя час, в крошечной комнате для персонала, заваленной стерильными баками, они курили молча — Юдин и Бакулев, стоя у запотевшего окна.

— Старики мы, Александр Николаевич, — тихо, беззлобно произнес Юдин, выпуская струйку дыма. — А им, — он кивнул в сторону коридора, где кипела жизнь «Ковчега», — им выживать. И побеждать.

Бакулев усмехнулся, горько и устало. — Какие же старики, Сергей Сергеевич? Нам ведь всего по пятьдесят. И, позволю не согласиться, не им, а всем нам.

Они докурили, и в этом молчаливом перемирии была вся горечь и вся необходимость их общего дела.

Вечер застал Льва в терапевтическом отделении Владимира Никитича Виноградова. Воздух здесь был другим — не щипало запахом антисептиков и крови, а тяжело пахло потом, лекарствами и скрытой тревогой. Виноградов, всегда подтянутый и безупречный, сейчас стоял возле одной из коек с лицом, помрачневшим от бессилия.

— Пятый случай за неделю, Лев Борисович, — тихо, чтобы не слышали пациенты, произнес он. — Поступают с чистыми, хорошо заживающими ранениями. И вдруг молниеносный сепсис. Температура под сорок, озноб, падение давления. Двое уже погибли. Клиника… клиника не похожа ни на что известное. Ни на стафилококк, ни на стрептококк.

Лев подошел к краю койки. Молодой лейтенант, раненный в плечо, лежал в прострации. Кожа была землисто-серой, губы сухими, пот покрывал лоб, несмотря на холод в палате. Дыхание — частое, поверхностное. Классическая картина септического шока, но Виноградов был прав — что-то было не так. Слишком быстро, слишком злокачественно.

— Что общего у всех пятерых? — спросил Лев, его взгляд скользнул по палате, выискивая невидимую нить. — Хирург? Операционная? Перевязочный материал? Лекарства?

— Проверили всё, — подключился эпидемиолог, молодой, но дотошный врач. — Бинты, салфетки, инструменты — стерильность идеальная. Оперировали их разные хирурги, в разных операционных. Общее только одно — все получали инфузионную терапию. Капельницы с глюкозой и физраствором.

Лев замер. Его взгляд упал на штатив с почти опустевшим флаконом прозрачной жидкости. Мозг, настроенный на поиск аномалий, сработал, как локатор.

— Партия, — резко сказал он. — Проверить партию растворов. Все флаконы, из которых им капали. Немедленно.

Лабораторный анализ, проведенный в срочном порядке, дал чудовищный результат. В одной из партий флаконов с пятипроцентной глюкозой, произведенной на куйбышевском фармзаводе № 3, обнаружили бактериальное загрязнение. Из-за аврала и нехватки персонала режим стерилизации был нарушен. В растворе плавали грамотрицательные палочки, вызывавшие тяжелейший эндотоксический шок.

— Они не болели, их травили, — с горькой яростью произнес Лев, сжимая в кулаке результаты анализа. — Наш собственный тыл нанес удар.

Были приняты экстренные меры. Вся партия раствора была изъята и уничтожена. Пострадавших перевели в отдельный бокс, начав агрессивную антибиотикотерапию. Лев приказал ужесточить входной контроль всех поступающих медикаментов, вплоть до выборочного бактериологического исследования. Это стоило времени и ресурсов, но цена была ясна.

Система, которую он так тщательно выстраивал, дала сбой. Враг оказался не в немецких окопах, а в стеклянном флаконе с этикеткой, на которой было написано «Жизнь».

Поздний вечер. Кабинет Льва погрузился в темноту, освещенную лишь зеленым абажуром настольной лампы. Тень от сидящего за столом Льва была огромной и искаженной, она ползла по стене, как воплощение давившей на него тяжести. Перед ним лежал приказ из Наркомата, короткий и безличный, как выстрел.

Дверь открылась без стука, вошли Громов и Артемьев. Оба в шинелях, с лицами, не выражавшими ничего, кроме служебного долга.

— Промедление недопустимо, Лев Борисович, — голос Громова был ровным, но в нем слышалась сталь. — Приказ подписан на самом верху. Бронь снимается с пяти процентов врачей по всем тыловым госпиталям. Ваш «Ковчег» — не исключение.

— Это убийство, — тихо, но с такой силой, что слова прозвучали как приговор, произнес Лев. Он поднял на них глаза. — Убийство их самих. И тех, кого они не успеют спасти здесь. Вы понимаете, кого вы требуете? Это лучшие мои специалисты! Они за год тысячи жизней!

Артемьев холодно взглянул на него. Его взгляд был подобен скальпелю, вскрывающему нарыв. — На фронте гибнут целые госпитали от артобстрелов. Там тоже нужны руки и мозги. Выбирайте сами, кого отправить. Или, — он сделал паузу, — мы выберем за вас. Это не обсуждается.

Когда они ушли, Лев остался один. Он взял карандаш. Он знал этих людей, знакомился с ними, учил их, растил. Хирург Петров, тот самый, что дрогнул сегодня в операционной. Талантливый, перспективный, но еще не окрепший. Отправляя его, Лев подписывал ему если не смертный приговор, то приговор к жизни в аду передовой. Но оставить его — означало отправить кого-то другого, возможно, более ценного для системы «Ковчега». Он провел черту, Петров.

Параллельно он диктовал секретарю другой приказ — временно прекратить плановый прием гражданского населения. Через несколько минут в кабинет, не сдержавшись, ворвалась пожилая медсестра Мария Игнатьевна, проработавшая в институте с первых дней.

— Лев Борисович, это же невозможно! — в ее глазах стояли слезы. — Моя тетка, ей семьдесят, у нее обострение язвы! Ей нужна помощь! Вы не можете…

— Могу, — перебил он, и его собственный голос прозвучал для него чужим и отвратительным. — У нас нет коек, нет лекарств, нет сил. Все ресурсы — для бойцов. Острые, угрожающие жизни случаи — будем принимать. Все остальное — нет. Поликлинический прием остановлен.

Он видел, как в ее глазах гаснет не только надежда, но и уважение к нему. Она молча развернулась и вышла. Лев закрыл глаза. Он только что спас десятки бойцов, обрекая на страдания десятки стариков и детей. Математика войны была безжалостной, и он был ее главным вычислителем.

На пятнадцатом этаже, в большой учебной аудитории, было немногим теплее, чем на улице. Студенты-медики, завернутые в пальто и платки, сидели, поджав окоченевшие ноги, и дышали на побелевшие от холода пальцы. Но все глаза были прикованы к доске и к фигуре Льва Борисова.

На доске он нарисовал схему: три концентрических круга. В центре — «Раненый боец». Вокруг — «Холод. Боль. Инфекция».

— Запомните, — его голос, хриплый от усталости, резал ледяную тишину. — Ваша задача не просто зашить рану. Ваша задача — вытащить его из этого ада. Победить холод — согреть. Победить боль — обезболить. Победить инфекцию — не дать ей шанса. Это три фронта, и отступать некуда.

После теории он повел их в перевязочную. На столе лежал боец с рваной раной кисти. Лев попросил у сестры шприц с совкаином.

— Сейчас я покажу вам технику, которая сэкономит нам наркоз и спасет бойца от лишних мучений, — сказал он, набирая раствор. — Проводниковая анестезия на уровне запястья. Мы блокируем нервные стволы, идущие к кисти. Боец будет в сознании, но не почувствует боли.

Он делал укол медленно, объясняя каждое движение, каждую анатомическую ориентировку. Студенты, затаив дыхание, ловили каждое слово. Это была не сухая теория, а инструмент выживания, который они могли применить завтра же.

Когда боец, удивленно глядя на свои онемевшие пальцы, пробормотал: «И правда не больно…», среди студентов прошел облегченный вздох.

— Товарищ Борисов, — поднял руку один из студентов, коренастый паренек с умными глазами. — А как на фронте отличить газовую гангрену от просто гнилостной инфекции, если нет лаборатории?

Лев чуть заметно улыбнулся.

— По запаху. Гангрена пахнет сладковато и прогоркло, как испорченные консервы. А гнилостная — как протухшее мясо. Запомните: ваша задача — не нюхать, а предотвращать. Но если уж пришлось… нюхайте. Это тоже диагностика.

Студенты засмеялись. Смех был нервным, но это был смех. Искра жизни в ледяном царстве смерти. После лекции они, воодушевленные, разошлись по отделениям — ставить капельницы, делать перевязки, учиться. Они были будущим, которое «Ковчег» должен был защитить.