Врач из будущего. Подвиг

Глава 25 Сетка, карточки и тень

Екатерина Михайловна Борисова сидела за столом в своем кабинете заместителя главного врача по лечебной работе, заваленном папками и сводками. Лев, войдя, сразу по её осанке понял — есть проблема.

— Третье и седьмое хирургические, — Катя без предисловий протянула ему листок, исписанный столбцами цифр. — Посмотри на динамику послеоперационных пневмоний. В других отделениях — в рамках статистической погрешности. Здесь же устойчивый рост, какой-то локальный очаг.

Лев взял листок. Цифры говорили сами за себя. Не эпидемия, но тревожный, стабильный сигнал, закономерность.

— Это не случайность, — отчеканил он, откладывая сводку. — Это системный сбой, который мы не видим, потому что не можем его увидеть. Где наши истории болезней? Настоящие, развернутые?

Катя вздохнула и устало потёрла переносицу.

— В подвале, Лев. В архиве. Там тысячи карт, десятки тысяч. Найти что-то конкретное, сопоставить данные… Семён Семёнович, наш архивариус, он там как крот в своих бумажных норах. Он что-то помнит, но его метод — это хаос, гениальный для одного человека и бесполезный для анализа.

— Значит, нам нужно сделать этот хаос рабочим, — Лев уже поворачивался к выходу. — Или мы так и будем гадать на кофейной гуще, пока люди гибнут от того, что можно предотвратить.

Спуск в подвал «Ковчега» был похож на путешествие в иное измерение. Шум больницы, гул голосов, лязг инструментов — всё это оставалось наверху, сменяясь гробовой тишиной, пахнущей пылью, старым картоном и кисловатым запахом чернил. Длинные стеллажи, уходящие в полумрак, были забиты папками. Горы бумаги. Целые жизни, уместившиеся в несколько листов формата А4, исписанные врачебными почерками.

Семён Семёнович, худой, сутулый мужчина в вылинявшем халате и с толстыми очками на носу, возник из-за угла стеллажа бесшумно, как призрак.

— Лев Борисович? — его голос был тихим и скрипучим, как шелест страниц. — Честь какая. В мои владения редко кто заглядывает.

— Нужна ваша помощь, Семён Семёнович. Нужно найти все истории болезней из третьего и седьмого отделений за последние три месяца. С осложнениями на лёгкие.

Архивариус молча кивнул и, что-то бормоча себе под нос, поплыл вглубь архива. Лев последовал за ним. Он видел, как старик, почти не глядя, запускал руку в стопу папок и вытаскивал именно ту, что нужно.

— Вот, — Семён Семёнович поставил на стол две внушительные кипы. — Третье, по датам. А седьмое… седьмое у меня тут, в углу, с теми, у кого были сопутствующие проблемы с почками. Я их так сортирую, по анамнезу.

Лев смотрел на горы карт. Вся боль войны была здесь. Каждая операция, каждый перевязочный день, каждый исход. Весь этот океан данных был мёртвым грузом.

— Вы понимаете, Семён Семёнович, нам нужно проанализировать всё это. Найти общее, найти причину.

Старик снял очки и медленно протёр их краем халата. Его взгляд, уставший и мудрый, был полон скепсиса.

— Вся боль войны здесь, Лев Борисович, вся. И она, выходит, никому не нужна, кроме меня. Пока не станет поздно.

Эта фраза резанула Льва по живому. Он положил ладонь на шершавую обложку одной из папок.

— Она нужна. Но чтобы она работала, её нужно систематизировать. Превратить в инструмент.

— В инструмент? — старик фыркнул. — Бумагу и чернила?

— В информацию, Семён Семёнович, в знание.

Идея родилась мучительно и просто, как всё гениальное. В кабинете Льва собрался его штаб: Сашка, прагматичный и решительный, и Крутов, инженер, способный воплотить в металле и дереве любую, даже самую безумную мысль.

— Библиотечные списанные карточки, — Лев разложил на столе несколько плотных картонных прямоугольников. — Основа. Цвет — тип ранения. Оранжевый — ожог. Синий — пулевое. Зелёный — осколочное. Коричневый — минно-взрывная травма.

Он взял шило, которое попросил у переплетчика, и проделал несколько отверстий по краю карточки.

— Отверстия — коды. Вот здесь — осложнение: пневмония. Здесь — сепсис. Здесь — тромбоэмболия. А здесь — исход: выздоровел, умер, выписан с улучшением.

Сашка свистнул.

— Гениально и безумно. Ты хочешь закодировать всю войну на кусках картона?

— Я хочу её понять, — поправил Лев. — Чтобы не наступать на одни и те же грабли. Николай АНдреевич, сможешь сделать стальной шаблон для пробивки? Чтобы быстро и единообразно.

— За ночь сделаю, — инженер покрутил в руках шило. — Принцип-то простой. А сортировать потом как? Вручную перебирать?

— Сортировать будем длинной спицей, — Лев продемонстрировал. — Протыкаешь пачку в месте нужного отверстия, встряхиваешь… карточки, где отверстие есть, выпадают. Это называется механический поиск. Доисторический, но работающий аналог вычислительной машины.

Работа закипела. Сашка организовал бригаду из нескольких грамотных санитарок и медсестёр, которые, сверяясь со старыми историями болезней, заполняли и прокалывали карточки. Через несколько дней Лев спустился в архив, чтобы показать Семёну Семёновичу первый результат — аккуратную деревянную коробку, заполненную разноцветными перфорированными карточками.

Старик взял одну из них, повертел в руках. Его лицо исказила гримаса горькой обиды.

— Дырочки, — прошептал он сдавленно. — Вы хотите превратить человеческое горе… всю эту боль… в дырочки на картонке?

Лев не стал спорить. Он положил руку на костлявое плечо архивариуса.

— Нет, Семён Семёнович. Я хочу, чтобы горе следующих парней, которые лягут на наши столы, можно было предотвратить. А для этого прошлое должно перестать быть грудой бумаг и стать уроком.

Он развернулся и ушёл, оставив старика наедине с новым, непонятным и пугающим миром, в котором страдание измерялось в отверстиях на картоне.

Пока в подвале кипела работа над картотекой, Лев продолжал свою основную работу — хирургию. Ночной вызов в операционную к Юдину был делом обычным.

Операционная № 1 была залита холодным светом прожекторов. На столе — молодой боец, лицо скрыто под маской наркозного аппарата. Его кисть представляла собой кровавое месиво — рваная рана, размозжённые мышцы, сухожилия, сведённые в один беспорядочный клубок.

— Время ампутировать, Лев, — голос Юдина был спокоен и беспристрастен, как всегда в работе. — Восстановление займет месяцы, и то без гарантий. Результат, скорее всего, — бесполезная культя. Его койка и наше время нужнее десятку других.

Лев, ассистируя, подавал инструменты. Его взгляд скользнул по кисти. Да, картина была удручающей. Но…

— Сергей Сергеевич, есть методика сшивания конец в конец по Кюнео. Шанс сохранить функцию есть. Небольшой, но есть.

Юдин на мгновение замер, его знаменитые густые брови поползли вверх.

— Идеализм, — отрезал он. — Прекраснодушный идеализм в условиях, когда система работает на износ. Мы спасаем жизни, Борисов, а не делаем ювелирные украшения.

— Мы спасаем будущее этих жизней, — не сдавался Лев, его пальцы уже мысленно проводили линии разрезов, восстанавливая анатомию. — Если мы не будем пытаться сейчас, отступать перед сложностью, то после войны у нас будет целое поколение инвалидов с культями вместо рук. Мы должны учиться спасать не только сами жизни, но и их качество.

— Их качество? — Юдин почти фыркнул, но в его глазах мелькнула искра интереса. Этот юнец всегда умел зацепить его своими «прожектами». — Вы невыносимый идеалист, Борисов. Ладно. Показывайте ваш очередной фокус. Но чётко и быстро. Если через час я не увижу внятного прогресса — ампутирую. И вопросов больше не будет.

— Будет сделано, — коротко кивнул Лев.

Началась одна из тех многочасовых, ювелирных работ, которые истощали не столько физически, сколько ментально. Под лупой, с помощью тончайших игл и нитей тоньше человеческого волоса, Лев, под чутким и критическим взглядом Мастера, начал восстанавливать структуру сухожилий, сшивая их конец в конец. Это была борьба за каждый миллиметр, за каждую функциональную единицу.

Когда последний шов был наложен, а кисть, уложенная на лонгету, уже отдалённо напоминала нормальную анатомическую структуру, в операционной воцарилась тишина, нарушаемая лишь равномерным шипением аппарата ИВЛ. Исход всё ещё был под большим вопросом, но принцип — принцип борьбы за качество жизни — Лев отстоял.

Юдин, размываясь, первым нарушил молчание.

— Чёрт возьми, — его голос звучал устало, но без привычной суровости. — Возможно, именно такие настырные идеалисты, как вы, Борисов, нам сейчас и нужны. Чтобы мы не забывали, ради чего, собственно, всё это затеяли.

Лев лишь кивнул, чувствуя, как адреналин начинает отпускать, сменяясь свинцовой усталостью. Он мыл руки, когда в операционную постучали. На пороге была Катя, и по её лицу он сразу понял — проблема из разряда бумажных превратилась в самую что ни на есть осязаемую.

Утренняя планерка в кабинете Льва напоминала заседание штаба фронта. Присутствовали Катя, Юдин, Углов, Виноградов.

— Вспышка синегнойной инфекции, — Катя разложила перед собравшимися свежие лабораторные заключения. — Две операционные, № 3 и № 5. Четыре послеоперационные раны загноились с нетипичной, я бы сказала, агрессивной скоростью. Клиника развилась менее чем за сутки.

— Военная грязь, — развёл руками Углов. — Что поделать? Санитары не успевают, потоки раненых… микробам раздолье.

— Нет, — Лев взял один из листков с антибиотикограммой. — Посмотрите на резистентность штамма. И на скорость роста. Это не случайный занос с бинтов или с рук. Это похоже на инокуляцию, целенаправленное заражение высоковирулентной культурой.

В кабинете повисла тяжёлая пауза. Слово «диверсия» висело в воздухе, не произнесённое, но понятное каждому.

— Подключаем Громова и Ермольеву, — Лев отодвинул от себя бумаги. — Это уже не медицинская, а оперативная задача.

Расследование, как хорошо отлаженный механизм, началось мгновенно. В лаборатории Ермольевой подтвердили — штамм Pseudomonas aeruginosa нетипичен, обладает повышенной вирулентностью и устойчивостью, что характерно для лабораторных штаммов. Громов и Артемьев, действуя в своей стихии, быстро отработали круг лиц, имевших доступ в проблемные операционные и в ЦСО в ключевые временные промежутки.

Вот так, всего через несколько дней, в кабинете Льва вновь собралось экстренное совещание. На сей раз присутствовали Громов и Артемьев. Лицо старшего майора ГБ было каменным, но в глазах читалось странное сочетание профессионального удовлетворения и холодной ярости.

— Санитарка Мария Фогель, — Громов отрывисто доложил, отодвигая в сторону папку с материалами дела. — Этническая немка из поволжских. Устроилась три месяца назад по поддельным документам, работала в ЦСО. Образцовая, тихая, нареканий никогда не было.

— Завербована абвером, — подключился Артемьев. Его голос был более живым, в нём слышалось отголоски недавней ярости. — Задача — дестабилизировать работу ключевого тылового госпиталя. Подрывать доверие к медицине, увеличивать смертность. При обыске в её тайнике в общежитии нашли вот это.

Он положил на стол небольшой прозрачный пакетик. В нём лежали несколько стеклянных микроампул с остатками беловатого порошка и маленький, тонкий шприц.

— Культура и инструмент для инокуляции, — пояснил Громов. — Подмешивала в дистиллированную воду для промывания ран и в растворы для обработки инструментов.

Лев смотрел на эти крошечные ампулы. Оружие массового поражения в миниатюре.

— Мы ловим шпионов с радейками, с взрывчаткой, — Громов покачал головой, и в его голосе впервые прозвучали нотки чего-то, похожего на уважение к противнику. — А вы, Борисов, воюете с пипеткой. Ваша война, признаю, очень… своеобразная.

— Иван Петрович, — Лев поднял взгляд от ампул. — На её войне наши скальпели, антибиотики и койки — это стратегическое оружие. А она пыталась это оружие вывести из строя. Война как она есть.

Он перевёл взгляд на Катю и Сашку.

— С сегодняшнего дня внедряем систему двойного контроля для всех критических процессов. Приготовление растворов, раздача лекарств, стерилизация. Ни один ключевой этап не должен контролироваться одним человеком. Без подписи второго сотрудника — ни одного флакона, ни одного шприца. Безопасность становится частью нашего лечебного протокола.

Угроза была нейтрализована. Но в «Ковчеге» поселилась новая, невидимая до сих пор тень — понимание, что тыл может быть такой же линией фронта, как и передовая.

Пока одна угроза отступала, на другом фронте медицины готовилось наступление. В перевязочной ожогового отделения Лев и Вороной осматривали нового пациента. Молодой боец, лицо и глаза которого были поражены известью. Глаза закрыты, веки отечны, под ними — белесоватая, неподвижная масса.

— Роговица, как видите, почти тотально помутнела, — Вороной аккуратно отводил веко. — Шансов на самостоятельное восстановление зрения нет. Его ждет только слепота.

— Есть варианты? — спросил Лев, хотя ответ знал.

— Есть трупный материал, донор. Товарищ Филатов уже проводил подобные операции. Готов попробовать пересадку роговицы. Операция рискованная. Но… слепой боец, это навсегда. Мы можем дать ему шанс, а стране новую технологию.

— Делаем, — решение Льва было мгновенным. Риск был оправдан целью. — Готовьте пациента и материал.

Операция по пересадке роговицы была подобна священнодействию. В тишине операционной, под ярким светом ламп, Вороной с ювелирной точностью, используя специально изготовленные в цеху Крутова микрохирургические инструменты, иссекал помутневшую роговицу пациента и накладывал на её место прозрачный, хрупкий диск донорской ткани. Лев ассистировал, его роль заключалась в подаче инструментов и поддержании абсолютной стабильности поля операции. Каждый шов, наложенный нитью тоньше паутины, был шагом в неизвестность. Технически операция прошла безупречно. Но главное — борьба с отторжением — было ещё впереди.

Спустя несколько дней, глубокой ночью, Лев в своём кабинете дописывал отчёт об этой операции. Взгляд упал на стоявшую на столе фотографию — Катя и смеющийся Андрюша. Волна ностальгии, острой и неуместной, накатила на него. Он вспомнил другую жизнь, другую медицину. Случай из его прошлого, из практики Ивана Горькова… родственник, который на даче, плеснув в мангал бензин, получил обширные ожоги. Ему делали пересадку кожи. Но не просто лоскутами, а… сеткой. Перфорированная кожа, растягиваясь, покрывала бóльшую площадь, лучше приживалась, оставляя меньше рубцов.

Его осенило. Эта технология не требовала сложных лазеров или аппаратов! Это можно было сделать вручную, сейчас, имеющимися инструментами!

Он схватил карандаш и чистый лист. Эскизы посыпались один за другим. Принцип забора лоскута. Стальной шаблон с отверстиями для перфорации. Механическое растяжение трансплантата… Это была идея, опережавшая время, но воплотимая в реалиях 1943 года.

На следующее утро он уже излагал свою идею Вороному и Крутову.

— Сетчатый трансплантат, — Лев показывал свои, ещё сырые, но уже понятные чертежи. — Берём лоскут кожи. Пробиваем в нём отверстия по шаблону, растягиваем. Площадь покрытия увеличивается в полтора-два раза. Решается проблема больших дефектов.

Вороной, изучая эскизы, медленно кивал, его лицо озарялось интересом учёного.

— Гениально по своей простоте, Лев Борисович. По-настоящему гениально, это меняет подход к пластике.

— Шаблоны? — коротко спросил Крутов, уже прикидывая в уме чертежи.

— Разные диаметры отверстий. Сталь, чтобы можно было стерилизовать.

— Будет сделано к завтрашнему вечеру, уже есть идея.

Методику отработали на свиной коже, получилось. И вот, в конце декабря, в операционной «Ковчега» проводилась первая в своём роде операция. Пациент — боец с обширным ожогом груди. Лев и Вороной работали в тандеме. Забор лоскута с бедра. Наложение стального шаблона, изготовленного Крутовым. Ювелирная работа скальпелем — создание аккуратных отверстий. И, наконец, осторожное, механическое растяжение трансплантата, превращавшего его в ажурную сеть. Эту сеть уложили на обожжённую рану и фиксировали.

Напряжённая тишина длилась до самого последнего шва. Они сделали это. За одну операцию они закрыли площадь, на которую раньше потребовалось бы два, а то и три полноценных лоскута.

Триумф науки и инженерной мысли был омрачён другим, не менее важным событием. Спустя две недели после пересадки роговицы настал момент истины. В палате, где лежал тот самый боец, собрались Лев, Вороной и дежурная медсестра.

— Ну, что, сынок, — голос Вороного был неожиданно мягким. — Сейчас посмотрим, удалось ли нам с тобой обмануть природу.

Он осторожно начал снимать повязки. Все замерли. Боец лежал неподвижно, его дыхание участилось. Наконец, повязка была снята. Он медленно, очень медленно открыл прооперированный глаз, поморгал. Его взгляд был мутным, несфокусированным, он блуждал по потолку.

— Ну? — не выдержал Вороной.

Голос бойца был хриплым, сломанным, но в нём пробивалась первая за долгое время надежда.

— Я… я вижу… Свет… Тёмные пятна… Ваши лица… расплывчато…

Это было не идеальное зрение. Это было начало долгого пути, но это был прорыв. Доказательство того, что невозможное — возможно.

Вороной, отходя от койки, на ходу бросил Льву, стараясь сохранить свою обычную суровость:

— Ну, поздравляю нас с очередным успехов, спасибо, Лев Борисович.

Тридцатого декабря Лев сидел в своём кабинете на шестнадцатом этаже. За окном кружилась куйбышевская метель, застилая белой пеленой огни города и тёмную ленту Волги. Дверь открылась, и вошла Катя. В её руках был один-единственный листок.

— Вот, — она положила листок перед ним. — Первые результаты анализа с помощью твоих «дырочек».

Лев взял листок. Это была та самая сводка, с которой всё началось, но теперь рядом с цифрами стояли пометки, сделанные красным карандашом.

— Смотри, — Катя ткнула пальцем в ключевую строчку. — Чёткая корреляция. Пневмонии в третьем отделении — и использование одного конкретного аппарата для оксигенации под номером 7.

Лев поднял на неё взгляд.

— И?

— Крутов его уже посмотрел. Нашёл микроскопическую трещину в трубке увлажнителя. Аппарат давал сбой, охлаждая и недостаточно увлажняя дыхательную смесь. Слизистая пересыхала, местный иммунитет падал… идеальные условия для пневмонии.

Лев откинулся на спинку кресла. Он не чувствовал триумфа. Чувствовал лишь глубочайшее, почти физическое удовлетворение. Система, которую они создали, сработала. Они нашли и обезвредили невидимого убийцу, не глядя в микроскоп, а анализируя данные.

— Аппарат? — спросил он.

— Снят с эксплуатации. Отправлен в мастерскую Крутова на полную диагностику и ремонт. В седьмом отделении причина была в нарушении циркуляции воздуха. Тоже уже устранили.

В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра за окном.

— Мы сделали это, Лев, — тихо сказала Катя. — Мы заставили прошлое работать на будущее.

Наступил канун Нового, 1944 года. В кабинете Льва собралось неформальное, но оттого не менее важное совещание. Присутствовали он, Катя и Громов. Чай в стаканах, кусок хлеба с салом — праздничный ужин по-ковчеговски.

— Итоги, — начал Лев, глядя в окно на метель. — Мы создали систему механизированного учёта. Отразили прямую диверсию и усилили внутреннюю безопасность. Провели удачную операцию по пересадке роговице по методу Филатова. Внедрили методику сетчатой пластики кожи. И, что, возможно, главное, — отстояли принцип восстановительной, а не просто «спасательной» хирургии.

Громов, отхлебнув чаю, кивнул. Его лицо в свете настольной лампы казалось высеченным из гранита.

— Ваш «Ковчег», Лев Борисович, стал не просто госпиталем. Он превратился в фабрику медицинского будущего. И, как вы сами убедились, враги это прекрасно поняли. Вы для них — стратегическая цель.

Позже, уже глубокой ночью, Лев и Катя были дома. Андрюша давно спал. На столе в его комнате лежал новый рисунок: «Ковчег», от которого во все стороны, словно лучи, тянулись ниточки к маленьким, схематичным человечкам.

— Это папа чинит людей, — пояснил он Кате перед сном.

— Он видит суть, — тихо сказала Катя, стоя рядом с Львом в дверях детской.

Лев обнял её за плечи. Он смотрел на спящее лицо сына, а потом — в окно, на огни института, яркие и непоколебимые в разыгравшейся метели. Самый страшный год войны остался позади. Впереди был год Победы. И год, когда всё созданное ими должно было доказать свою жизнеспособность уже в мирное время.