Врач из будущего. Подвиг

Глава 6 Стальные нервы и стальные скобы ч.2

Поздний вечер. Лев сидел в своем кабинете, пытаясь сконцентрироваться на отчетах. Глаза слипались. Вдруг дверь открылась без стука, на пороге стояли Громов и Артемьев. Лица у них были усталыми, но собранными, как у людей, привыкших к ночным вызовам.

— Не помешаем? — голос Громова был риторическим вопросом. Они уже входили.

Артемьев, не говоря ни слова, положил на стол Льва папку с грифом «Сов. секретно».

— Приказ по ГКО. И личная благодарность от Сталина за туннель.

Лев открыл папку. Там были чертежи и отчет о завершении первого этапа строительства. Его мысленно вернуло на несколько лет назад, в 1938 год. Он тогда, используя все свое влияние и знание будущего, сумел выйти на Громова с безумной идеей: построить секретный подземный ход из Ленинграда. Он аргументировал это необходимостью эвакуации стратегических кадров и грузов в случае войны или блокады города. План был утвержден на самом верху. Рабочих набирали из дальних уголков страны, без связей в Ленинграде, и все они подписали бумаги о неразглашении. И вот теперь этот туннель, о котором не знали даже многие в Генштабе, стал единственной «ниточкой жизни».

— И как… функционирует? — спросил Лев, откладывая папку.

— Пока работает, — сухо ответил Артемьев. — Эвакуировали первую партию детей из детского дома. И группу физиков. С продуктами пока сложнее, но запустили обратный поток.

Лев посмотрел на него.

— А обычных людей? Рабочих с заводов? Женщин, стариков?

Громов покачал головой, его лицо было каменным.

— Нельзя, Лев. Начнется паника, срыв производства. Туннель — для стратегических кадров и грузов. Это приказ сверху.

— То есть, Иван Петрович, мы спасаем избранных? — в голосе Льва прозвучала горечь.

Артемьев холодно парировал, глядя на него прямо:

— Мы спасаем будущее страны. Твой «Ковчег» такая же избранность, прими это. Не всем дано умереть героем. Кому-то нужно выжить и работать.

Лев сглотнул. Он ненавидел эту логику, но понимал ее безжалостную правоту.

Артемьев неожиданно достал из портфеля плоскую фляжку.

— Шустовский, — пояснил он. — Очень недурный коньяк. Выпьем?

Они выпили молча, без тостов. Коньяк обжег горло, но не согрел душу.

— А что там с Лешой? Есть новости? — спросил Лев, ставя стакан.

— Жив, здоров, что самое главное, — отрубил Громов. — Больше сказать не могу.

— А как с противовоздушной обороной Куйбышева? — продолжал Лев.

— Все надежно, — ответил Артемьев. — Как в Москве. Немец не прорвется, так что работай и спи спокойно.

— А Сикорский? Вертолеты?

Артемьев хмыкнул.

— Пока не до того. Все силы на фронтовую авиацию, но твой Сикорский работает. Называет свою машину «летающей вагонеткой». Говорит, для санитарной эвакуации — идеально. Вертолеты будут, я обещаю. Но скорее уже после войны.

Они допили коньяк. Громов и Артемьев ушли так же внезапно, как и появились. Лев остался один в тишине кабинета, с тяжелым осознанием того, что он — часть этой гигантской, безжалостной машины, которая ради будущего жертвует настоящим.

Квартира Борисовых в доме для руководства была небогатой, но уютной. Пахло пирогами, которые испекла Анна, и старыми книгами. Лев и Катя пришли навестить родителей и сына.

Борис Борисович сидел за столом, заваленным бумагами с грифом «ОБХСС». Он выглядел постаревшим, но в его глазах горел знакомый огонек борца.

— Сын, — сказал он, откладывая папку. — Война все вывернула наизнанку, одни воруют гвозди на стройках оборонительных рубежей, другие — целые составы с медикаментами. — Он понизил голос. — Вчера раскрыли схему, представляешь? Медсестра из госпиталя и завскладом продавали морфий и твои препараты, Лев. Те, что для тяжелых раненых.

Лев почувствовал, как сжались кулаки.

— Вредители… Они получили по заслугам?

— Получили что положено, — холодно ответил отец. — Приговор приведен в исполнение. На этом фронте пощады нет.

Лев кивнул. Он не испытывал жалости, только холодную ярость. «Пока молодые ребята гибнут на фронте, а другие работают без продыху в тылу, эти мрази…»

В углу комнаты Анна Борисова сидела с Андрюшей на коленях и читала ему книжку. Мальчик слушал, широко раскрыв глаза. Потом он взял цветной карандаш и начал рисовать на листе бумаги.

— Старые навыки не забываются, Лёва, — сказала мать, поднимая на него взгляд. — Я тут в терапевтическом отделении помогаю, спасибо что разрешил. Хоть какая-то польза. И вижу… странное. Раненые, которые должны бы идти на поправку, впадают в апатию. Стыдятся, что они в тылу, пока другие воюют. Называют это «тыловым синдромом».

Лев внимательно посмотрел на мать. Ее наблюдательность, как всегда, была острой.

— Спасибо, мама, я поговорю с Сухаревой, это ее область.

В это время Андрюша подбежал к дедушке и показал свой рисунок.

— Смотри, деда!

На рисунке был изображен «Ковчег», но с огромным пропеллером на крыше. Он летел над полем боя, а из его окон спускались веревочные лестницы, по которым карабкались маленькие солдатики.

— Папа, а наш дом тоже умеет летать? — спросил Андрюша, глядя на Льва.

Лев взял рисунок. Детская фантазия поразила его своей прозорливостью. Он посмотрел на Катю, потом на сына.

— Нет, сынок, не умеет. Но мы сделаем все, чтобы он всегда оставался крепостью. Самой надежной.

Позже он повесил рисунок на стену рядом со схемой аппарата Борисова-Юдина. Два разных символа одной и той же надежды.

Ночь опустилась над «Ковчегом», принеся с собой не покой, а иное измерение напряжения. Лев сидел в своем кабинете, пытаясь сосредоточиться на отчетах о расходе медикаментов. Цифры расплывались перед глазами, превращаясь в кровавые пятна.

Голова его клонилась к столу. Бумаги под щекой были прохладными. Он не заметил, как провалился в сон.

Ему снился Леша. Не таким, каким он запомнил его при последней встрече — веселым, немного наивным, с горящими глазами. Во сне Леша стоял перед ним в гимнастерке, залитой чем-то темным, липким. Не то грязью, не то кровью. Его лицо было землистым, глаза — пустыми, как у тех контуженных, что лежали у Сухаревой. Он молча протягивал Льву руку. В ней был шприц. Пустой, с разбитым стеклом цилиндра и погнутой иглой. Лев хотел крикнуть, спросить, но не мог издать ни звука. А когда протянул руку, чтобы взять этот шприц, за спиной у Леши возникло бесконечное поле, усеянное такими же пустыми, разбитыми шприцами. Они лежали среди развороченной земли, как странные металлические цветы, и их было тысячи. Десятки тысяч.

Он проснулся от собственного стона. Сердце колотилось, будя в груди отголоски старой, не его боли. В горле стоял ком. Он поднял голову, потянулся к графину с водой, но рука дрогнула, и вода пролилась на отчеты. Он смотрел на это несколько секунд, не в силах двинуться, все еще находясь во власти сна.

Потом встал, подошел к окну. «Ковчег» внизу спал, если это можно было назвать сном. Горели окна операционных, приемного покоя, лабораторий. Его линия фронта. Он повернулся и увидел на стене рисунок Андрюши. «Ковчег» с пропеллером. Детская вера в то, что их дом может летать, может спасать. Он снял рисунок со стены и приколол его рядом с чертежами аппарата внешней фиксации. Два разных подхода к одной проблеме — спасению. Один — технический, сложный, другой же простой и чистой веры.

Дверь тихо открылась. Вошла Катя. Она была в халате, волосы собраны в небрежный пучок. Видно было, что она тоже не спала.

— Лев, ты как? Я услышала ты… стонал? — с обеспокоенным лицом, спросила Катя

— Приснилось муть какая-то, — коротко бросил он, не поворачиваясь.

Она подошла и встала рядом, плечом к плечу. Посмотрела на рисунок, потом на чертежи.

— Андрюша сегодня спросил, вернется ли дядя Леша до его дня рождения.

Лев сглотнул. День рождения Андрюши был совсем скоро.

— И что ты сказала?

— Сказала, что дядя Леша очень занят, воюет с фашистами. И что папа делает все возможное, чтобы он поскорее вернулся.

Она положила руку ему на спину, ладонь была теплой через тонкую ткань рубашки. Они стояли молча, глядя на огни внизу. Никакие слова не были нужны.

Терапевтическое отделение было тихим, почти умиротворенным, после грохота и стонов приемного покоя. Сюда поступали те, чьи раны были не на теле, а внутри, или те, чье состояние не поддавалось простой диагностике.

Именно таким был боец, лежавший в палате № 7. Молодой лейтенант-артиллерист, с виду почти здоров. Легкая контузия, по документам. Но его мучила странная слабость. Он не мог подняться с койки, давление было стабильно низким, а кожа приобрела странный, бронзовый оттенок, особенно заметный на сгибах ладоней и в области шрамов.

— Астения, — разводили руками терапевты. — Последствия контузии, назначен отдых, усиленное питание.

Но улучшения не наступало. Боец таял на глазах, погружаясь в апатию. Его случайно заметила Анна Борисова, помогавшая в отделении. Она принесла ему бульон и, убирая поднос, обратила внимание на его кожу.

— Лёва, — сказала она сыну, заглянув в кабинет. — Там, в седьмой палате в терапии, странный больной. У него… кожа, как у старой бронзовой статуэтки. И в жару он сухой, совсем не потеет. Мне это о чем-то говорит, но не могу понять…

Лев оторвался от бумаг. Описание зацепило что-то в глубине памяти. Не его, а Ивана Горькова, его прошлой личностью из будущего, штудировавшего редкие патологии.

— Бронзовая кожа? Адинамия? Гипотония? — переспросил он.

— Да! Именно так!

Лев поднялся.

— Собирайте консилиум, сейчас.

Через пятнадцать минут у койки лейтенанта собрались Лев, Анна и два ординатора-терапевта. Лев провел осмотр, ссе сходилось. Слабость, гипотония, гиперпигментация. Он надавил на область почек — боец чуть не вскрикнул от боли.

— Исключаем анемию, проблемы с печенью, — начал Лев, глядя на терапевтов. — Анализы в норме, кроме одного — натрий. Он будет низким, а Калий высоким.

— Но почему, Лев Борисович? — спросил один из ординаторов.

— Потому что у него отказывают надпочечники, — четко сказал Лев. — Болезнь Аддисона, редчайшая патология. Спровоцирована, скорее всего, чудовищным стрессом от контузии. Его организм не вырабатывает кортизол. Без него — смерть. Ему нужен не отдых, ему нужен гормон.

В палате воцарилась тишина. Терапевты смотрели на Льва с недоверием.

— Кортизол? Но где мы его возьмем? Таких препаратов нет!

— Есть, — возразил Лев. — Пока в опытной партии. В лаборатории Ермольевой и Баженова. Они как раз закончили синтез гидрокортизона.

Он послал срочного гонца в лабораторию. Через десять минут Простаков лично принес небольшой флакон с белым порошком.

— Первая очищенная партия, Лев Борисович. Теоретически, должен работать.

Препарат развели и ввели лейтенанту внутримышечно. Эффект был не мгновенным, но ошеломляющим. На следующее утро дежурная сестра с изумлением обнаружила, что боец сидит на кровати и пытается есть кашу. Его давление нормализовалось. Спустя сутки он смог самостоятельно дойти до туалета. Бронзовый оттенок кожи не исчез, но его глаза, до этого тусклые и безразличные, снова горели жизнью.

Анна Борисова смотрела на сына с безмерной гордостью. Это была не его личная победа. Это была победа всей системы, которую они создавали. И ее, матери, скромное, но точное наблюдение стало тем самым ключом, который открыл дверь к спасению.

Операционная № 1. Яркий свет ламп выхватывал из полумрака покрытое стерильными простынями тело пациента. На столе лежал боец с ложным суставом бедра — последствие неудачного предыдущего лечения. Кость срослась неправильно, нога была укорочена, каждый шаг причинял адскую боль. Теперь ему предстояла повторная, крайне сложная операция.

За столом стояли Юдин и Лев, ассистенты. Между ними на инструментальном столике лежал собранный прототип аппарата Борисова-Юдина. Он блестел холодным светом медицинской стали — кольца, спицы, стержни с резьбой, гайки.

— Ну что, Сергей Сергеевич, начинаем? — тихо спросил Лев, надевая перчатки.

Юдин кивнул, его глаза за стеклами очков были сосредоточенны.

— Начинаем. Только, ради бога, без лишней спешки. Помни, мы тут не табуретку собираем.

Он сделал разрез, обнажил кость. Потом взял первую спицу — толстую, острую. Дрель в его руках гудела, как разъяренный шмель. Спица, вращаясь, прошла через кожу, мышцы и вошла в кость выше перелома с характерным хрустом. Юдин не дрогнул. Он установил первое кольцо, закрепил на нем спицу специальными зажимами. Потом — вторую спицу ниже перелома, второе кольцо.

— Теперь, Борисов, твой черед, — сказал Юдин, отходя и давая Льву доступ. — Соединяй.

Лев взял стержень с резьбой. Его руки были сухими и готовыми. Он вставил стержень в пазы на кольцах, начал закручивать гайки, механизм подчинялся ему. Кольца стали сближаться, отломки кости — вставать на место. Это была ювелирная работа. Слишком сильное давление — и кость треснет, слишком слабое — не будет стабильной фиксации.

— Стоп, — скомандовал Юдин, глядя на контрольный рентгеновский снимок, который тут же проявили и принесли в операционную. — Идеально, фиксируй.

Лев затянул контргайки, аппарат был собран. Он представлял собой громоздкую, но продуманную конструкцию, охватывающую ногу бойца. Кость была зафиксирована в анатомически правильном положении.

Юдин отошел от стола, протер руки. Его лицо было усталым, но удовлетворенным. Он посмотрел на Льва.

— Ну вот, Борисов. Твой «велосипед» собрали. — Он подошел к еще не отошевшему от наркоза бойцу, потрогал пальцем стальное кольцо. — Теперь посмотрим, поедет ли он. Если все пойдет так, как ты обещал, через месяц этот парень встанет на костыли. А через три… пойдет сам. Без палки и без хромоты.

Это был не вопрос. Это была констатация. Верил ли Юдин до конца? Не полностью. Но он видел результат, кость была зафиксирована так, как не позволял ни один известный ему метод.

Лев смотрел на свое детище. На аппарат, который в другой истории назвали бы аппаратом Илизарова. Здесь он был аппаратом Борисова-Юдина. Первая ласточка. Исторический момент для советской, да и мировой травматологии.

— За мной последнее слово, Сергей Сергеевич, — тихо сказал Лев. — Теперь лечить. Препараты и время сделают свое. Мы им лишь поможем.

Середина сентября принесла с собой первые заморозки. По утрам на крышах «Ковчега» лежал иней, а Волга подернулась легкой дымкой. Воздух стал острым, колким.

Лев и Катя снова стояли на крыше, на их привычном месте. Внизу горели окна, но теперь их свет казался не тревожным, а деловым, уверенным. «Ковчег» работал как часы. Дорогой ценой, с скрипом, но работал.

— Подводим итоги? — спросила Катя, кутаясь в платок. Ее дыхание вырывалось белым паром.

— Итоги, — кивнул Лев. — Аппарат на испытаниях. Порошок и мазь — в опытном производстве. Гидрокортизон спас первую жизнь. Фенитоин — вторую. Курсанты уже работают самостоятельно в сортировке. — Он помолчал. — Но главное не это.

— А что? — Катя посмотрела на него.

— Мы создали систему, Кать. Не просто набор лабораторий и палат. А систему, которая воспроизводит сама себя. Она учит новых специалистов, она налаживает логистику из ничего, она внедряет стандарты, которые работают. Это и есть главный наш «Ковчег». Не стены, а люди и процессы.

Она взяла его под руку.

— Я сегодня получила письмо от Марии, из Свердловска. Она пишет, что по нашим методичкам организовала там курсы для медсестер. У них уже второй выпуск. Наша система… она уже здесь не помещается.

Лев смотрел на огни города. Он думал о туннеле под Ленинградом, о детях и ученых, которых вывозили по нему, о Лёшке.

— Он жив, — тихо сказал он. — И наша система уже там, на передовой. Она меняет ход войны, не громкими победами, а тихими, невидимыми вещами. Тем, что какой-то военфельдшер, прочитав наш «Боевой листок», правильно наложит жгут своему солдату, и этот солдат выживет.

Он обнял Катю за плечи. Они стояли так, два командира на своем участке фронта, глядя на их общее дело — «Ковчег», плывущий в осенней ночи. Его личный фронт был здесь. Но его влияние, его система, его спасенные жизни — они уже были повсюду. От куйбышевских госпиталей до окопов под Белостоком.

Война продолжалась. Но они больше не оборонялись, они наступали. Наступали скальпелем, пробиркой и организационной волей. И понемногу отвоевывали у смерти ее территорию.