Врач из будущего. Подвиг

Глава 3 Глубже ткани

Июльское небо над Куйбышевом налилось свинцовой тяжестью, и в палатах «Ковчега» стало душно, несмотря на распахнутые окна. Воздух был невообразимым коктейлем из запахов антисептиков, свежей крови и пота. Лев Борисов, завершая поздний обход, чувствовал эту тяжесть не только в легких. Она давила на плечи, заставляя спину оставаться прямой лишь усилием воли.

Его война не была митингом с пламенными речами. Она состояла из вот этих бесконечных коридоров, из тихого стона за очередной дверью, из взглядов, которые встречали его в палатах. Взгляд раненого с начинающимся сепсисом — лихорадочный, блестящий, полный немого вопроса. И взгляд другого, того, что в углу палаты № 312, который смотрел в потолок, не моргая, словно душа его уже отбыла в иные края, оставив тело доживать свой срок на больничной койке.

«Тысячеярдовый взгляд», — вспомнил Лев термин из будущего, которого еще не существовало. Контузия, военный невроз и пустота. Снаряд калечил тело, но убивал часто то, что не видел скальпель: психику, волю, саму жизнь в человеке. С этим нельзя было воевать только ножом и антисептиком, нужен был новый арсенал. Нужно было углубляться. Глубже ткани, глубже клетки, до самой души.

Он вернулся в свой кабинет на шестнадцатом этаже. На столе громоздились папки с отчетами, чертежи новых аппаратов, сводки с фронтов. Он отодвинул их в сторону, достал чистый лист бумаги и начал набрасывать идеи. Не гениальные озарения, а сухие, тактические задачи для следующего мозгового штурма. Порошок для ран, быстрый анальгетик, протокол для пустых глаз. Это был его способ не сойти с ума — превращать боль и отчаяние в конкретные, решаемые проблемы.

Утренняя планерка началась ровно в семь. В кабинете, пропахшем махоркой и крепким чаем, собрались те, кто должен был эти проблемы решать. Лев, Катя, Миша Баженов с красными от бессонницы глазами, фармаколог Сергей Викторович Аничков, невозмутимый и четкий, как швейцарские часы, и Груня Ефимовна Сухарева, чье умное, строгое лицо казалось островком спокойствия в этом хаосе.

— Коллеги, — начал Лев без преамбул, кладя на стол небольшой холщовый мешочек. Он развязал его и высыпал на голый столешник горсть темной, влажной земли. — Это не просто грязь. Это наш главный тактический противник. В этой грязи живут клостридии, стафилококк, стрептококк и еще много патогенов. Они летят на осколках, попадают в раны с обрывками одежды. Системные антибиотики это хорошо, но это артиллерия дальнего боя. Нам нужны штыки для ближнего боя.

Он посмотрел на Баженова.

— Миша, гипотеза такова: нам нужен порошок. Мелкодисперсный, на основе норсульфазола и стрептомицина, для присыпания ран на самом первом этапе, на пункте первой помощи. Твоя задача разработать стабильную формулу, которая не собьется в комки, и технологию фасовки. В идеале в герметичные пакетики из пергамента. Чтобы санитар мог порвать его зубами и использовать одной рукой.

Баженов нахмурился, его пальцы нервно постукивали по столу.

— Пергаментная бумага… Найти бы еще этот пергамент в нужных объемах, хотя это дело Сашки. Стойкость… Тальк в качестве инертного наполнителя можно попробовать. Но чистота… Чистота синтеза под угрозой, Лев. Мы же не в стерильных условиях будем это фасовать.

— Мы на войне, Миша, — сухо парировал Лев. — Стерильность это идеал. Относительная чистота это то, что спасет жизнь. Сделай максимально возможное.

Он перевел взгляд на Аничкова.

— Сергей Викторович, вторая цель боль и жар. Аспирин работает, но медленно. Раздражает желудок, а у многих раненых с этим и так проблемы. Нужна форма для быстрого действия и минимального вреда. Гипотеза для вас: шипучие таблетки. Ацетилсалициловая кислота, сода, лимонная кислота.

Аничков кивнул, его глаза зажглись интересом инженера.

— Прессовать в вакууме, чтобы влага из воздуха не активировала реакцию раньше времени. Да, это резко увеличивает биодоступность. Скорость всасывания в разы выше. И плюс, сам механизм… Шипение создает буферный раствор, щадящий слизистую. Я давно об этом думал, и да, антиагрегантный эффект для профилактики тромбов — важнейшее побочное действие. Кажется я читал о похожем препарате в… германии.

— Именно, — подтвердил Лев. — Теперь… Груня Ефимовна.

Все взгляды обратились к психиатру. Сухарева сидела прямо, ее руки спокойно лежали на коленях.

— Мои пациенты не кричат от боли, Лев Борисов. Они молчат, а их списывают как «симулянтов» или «слабых духом». А они ведь пустые. Рефлексы есть, а души в них нет. Их либо скормят очередной атаке, либо они станут обузой для семьи до конца своих дней. Мне нужен протокол для таких случаев. Предлагая к вам присоединиться, вы сулили мне все условия и ваши «гипотезы».

— Что вам нужно? — спросил Лев.

— Палата. Одна палата на моем этаже, тихая. И право на эксперимент. Я называю это трудовая терапия — пусть помогают в нашем хозяйстве, в огороде. Спокойный режим, достаточный сон. Питание получше, если можно. И беседы, мы не вылечим их за неделю, но можем попытаться вернуть к жизни, хотя бы некоторых.

— Будет вам и палата, и пайки, — твердо сказала Катя, делая пометку в своем блокноте. — Я договорюсь с хозяйственниками.

— Отлично, — Лев обвел взглядом собравшихся. — Проекты запущены, Катя все координирует, к Сашке по снабжению. Вопросы есть?

Вопросов не было.

Следующей остановкой Льва стало отделение на седьмом этаже, которое Сухарева с ее характерной решимостью уже начала превращать в свой оплот. В палате у окна лежал молодой лейтенант. Ранение в ногу было пустяковым — чистая, уже заживающая рана. Но сам лейтенант был подобен статуе: глаза открыты, дыхание ровное, но в них не было ни мысли, ни узнавания, ни страха. Просто ничего, пустота.

У его кровати стоял молодой хирург, Петров, тот самый, что мучился с триажом в первые дни. Его лицо выражало раздражение.

— Товарищ главврач, так ведь симулянт! Посмотрите — рана затягивается. Лежит, корми его с ложечки! На фронте штыки нужны, а он тут…

Сухарева, вошедшая вслед за Львом, не дала ему договорить. Ее голос был тихим, но таким острым, что Петров невольно смолк.

— Доктор Петров, вы видели, чтобы труп шевелился? Его душа убита, а тело еще нет. Это и есть ваш пациент, и если вы не в состоянии этого понять, я попрошу вас не мешать мне его лечить.

Петров, покраснев, отступил. Сухарева подошла к койке, села на табурет. Она не задавала вопросов о войне, не требовала ничего.

— Знаешь, у нас здесь, под окнами, клубнику посадили, наш сорт, «нарядная», — заговорила она ровным, мелодичным голосом. — Ягоды уже краснеют, солнце их так пригревает. Вчера одна девочка, из санитарок, чуть всю не съела, пришлось ругаться.

Она говорила о простых, бытовых вещах. О запахе скошенной травы за территорией НИИ. О том, как повар на кухне пересолил сегодня кашу. Она достала из кармана тоненькую книжечку — сборник детских стихов Чуковского — и начала тихо читать: «Одеяло убежало, улетела простыня…»

Лев наблюдал, чувствуя ком в горле. Это была та самая битва, невидимая и оттого страшная. Через несколько дней, заходя в палату, он увидел, как по щеке лейтенанта медленно, преодолевая словно окаменелость кожи, скатилась единственная слеза. Это был крошечный, но прорыв, первая брешь в стене небытия.

Однако не все битвы на этом новом фронте заканчивались успехом. В приемное отделение доставили бойца с рваной раной бедра. Рана была страшной, но не смертельной. Однако от нее исходил сладковато-гнилостный, узнаваемый и тошнотворный запах. Цвет тканей вокруг был медно-бурым, при пальпации слышалась легкая, зловещая крепитация — под кожей лопались пузырьки газа.

— Газовая гангрена, — констатировал Сергей Сергеевич Юдин, подойдя к столу. Его лицо, обычно невозмутимое, выражало брезгливую усталость. — Классика. Резать, и прямо сейчас. Выше раны, будем пытаться сохранить колено, но не факт что выйдет.

Он уже протянул руку за скальпелем, когда Лев мягко, но решительно остановил его.

— Сергей Сергеевич, дайте ему шанс, у Баженова есть первая опытная партия порошка.

Юдин скептически хмыкнул.

— И ты хочешь посыпать этой пылью клостридии? Они его сожрут вместе с твоим порошком, Борисов.

— Хочу, — упрямо сказал Лев. — После агрессивной обработки обильно засыпать рану. Это мое решение, Сергей Сергеевич, вы увидите…

Юдин пожал плечами, отступив от стола.

— Твое дело, режь и сыпь. Но если помрет от заражения — виноват будешь ты. И я про это не забуду. Я понимаю что ты молод и гениален, но твои амбиции не дают увидеть объективную картину… Ну, хозяин барин, я посмотрю что из этого выйдет.

Операция была быстрой и жестокой. Лев иссек все некротизированные ткани, почти до кости, промывал рану раствором марганцовки. Потом взял у ассистента банку с сероватым порошком и густо, щедро, как повар солью, присыпал всю раневую поверхность. Запах почти не изменился, надежда была призрачной.

«Может Юдин был прав, и я тут просто играю в гения?..»

Наблюдение длилось двенадцать часов. Лев подходил к палате каждые два, ночь была долгой. Но к утру отёк заметно спал. Страшный, сладкий запах ослаб, перебитый резким химическим духом порошка. Это не было чудом, боец был слаб, температура высоченная, исход все еще висел на волоске, но ампутации удалось избежать.

Юдин, заглянув утром в историю болезни, снова хмыкнул, уже по-другому.

— Ладно, Борисов, оставляем ему ногу, пока что. Но порошок твой все равно пока не доказал эффективность, нужны доклинические и клинические испытания.

Для Льва это прозвучало как высшая похвала, хоть и с долей осуждения, но спорить было бесполезно, Юдин был прав. Однако триумф был недолгим. В тот же день в ОРИТ поступил другой боец, с аналогичной гангреной, но в более запущенной стадии. Его тоже обработали и посыпали порошком, но токсемия оказалась сильнее. Он умер к вечеру, не приходя в сознание. Порошок был не панацеей, он был инструментом, который давал шанс, но не отменял суровых законов патологии. Эта смерть стала горьким, но необходимым уроком для всей команды — они сражались с могущественным и коварным врагом, и далеко не каждую битву можно было выиграть.

Тем временем, в палате общего профиля разворачивалась другая, тихая драма. Боец с множественными осколочными ранениями, старший сержант, стойко терпел боль, но его тело было напряжено как струна, а температура подбиралась к 39. Сон не приходил, а силы таяли.

К его койке подошла дежурная медсестра. Вместо привычной толченой таблетки в ложке она принесла стакан с водой и плоскую круглую таблетку в пергаменте.

— Вот, товарищ сержант, новое средство. От боли и жару.

Она бросила таблетку в воду. Та с шипением и веселым пузырьками начала растворяться, превращая воду в мутноватую «газировку». Боец с удивлением посмотрел на стакан, потом на медсестру, и жадно выпил до последней капли. Эффект наступил минут через двадцать. Напряжение в его плечах спало, дыхание выровнялось, и он, впервые за двое суток, погрузился в глубокий, исцеляющий сон.

В дверях палаты стоял Сергей Викторович Аничков. Он не вмешивался, лишь наблюдал с холодным, удовлетворенным выражением лица опытного инженера, чье изделие прошло успешные испытания.

— Видите, сестра? — тихо сказал он медсестре, выходившей из палаты. — Скорость какая, и желудок не пострадает. Теперь, черт побери, надо научиться делать их тоннами.

Но чтобы делать что-либо тоннами, требовалось победить другого врага — систему, логистику и простое человеческое «не могу». Пока Лев и Катя сражались на медицинском фронте, их соратники вели свои, не менее тяжелые битвы.

Миша Баженов, в своей лаборатории на девятом этаже, бился над созданием конвейера по производству порошка. Проблемы сыпались одна за другой. Мельница для помола давала слишком грубую фракцию. Самодельный дозатор забивался. А главное — не было достаточно пергамента.

— Я же говорил! — кричал он в пустоту, держа в руках комок слежавшегося порошка. — Без нормальной упаковки это все в мусорную яму! Нужен вощеный пергамент, а его в городе днем с огнем!

Его диалог с Сашкой, который заглянул за отчетом, был краток и полон отчаяния.

— Саш, пергамент. Он очень нужен, без него все наши труды в выгребную яму.

— Миш, я тебе и так последние запасы со склада выбил. Ищут, не могу же я его из воздуха сделать.

— А я что, из воздуха порошок делаю? Сделай!

Сашка, тяжело вздохнув, просто развернулся и ушел. Его методы были иными, он не кричал. Он давил, уговаривал, находил обходные пути, менял один дефицит на другой. Его война была войной телефонных звонков, улыбок сквозь стиснутые зубы и умения поставить нужного человека перед фактом.

Сергей Аничков в это время пробивал стену консерватизма на фармацевтическом заводе. Главный технолог, пожилой, уставший человек, разводил руками.

— Сергей Викторович, да я понимаю, ваши шипучки это хорошо. Но у меня план по обычному аспирину сорван! Я же вашему снабженцу все объяснил! Прессовщики работают в три смены! А вы мне про какой-то вакуум и лимонную кислоту… Да где я вам ее возьму, эту кислоту? На лимоны карточек не давали! — усмехнулся технолог

Аничков, не теряя ледяного спокойствия, клал на стол технологическую карту.

— Прочтите это. Выход выше, скорость действия в три раза выше. Снижение процента осложнений со стороны ЖКТ. Это не блажь, это приказ по Наркомздраву. А насчет лимонной кислоты… Ее синтезируют из махорки, увеличим план по махорке для фронта на пять процентов. Это ведь решаемо, а у нашего снабженца не три головы, подумайте о наших на фронте, в конце концов!

Груня Сухарева, в свою очередь, сражалась за пайки для своих пациентов. Зам по хозчасти, озабоченный выполнением спущенных сверху норм, упирался.

— Груня Ефимовна, у меня на всех один расчет! Раненые да, им положено. А ваши… они же вроде как целые. Им бы хлеба да баланды…

— Они целые телом и мертвы душой! — горячо возражала психиатр. — Их нервная система истощена до предела. Им нужно молоко, масло, сахар. Это мое лекарство! Выдадите мне дополнительные пайки, или я пойду жаловаться самому профессору Борисову, и мы посмотрим, что он скажет о срыве лечебного процесса!

Все эти мелкие, изматывающие битвы были частью одной большой войны. Войны со временем, с системой, с нехваткой всего и вся.

Тёплый вечер августа застал Льва и Катю на крыше «Ковчега». Отсюда, с шестнадцатого этажа, возле пока пустующей вертолетной площадки, был виден широкий разлив Волги, темнеющие поля и огни города. Внизу, в корпусах, горели окна — дежурные операционные, лаборатории, где работал Миша, кабинеты, где Сашка с помощниками сводили бесконечные отчеты. Их собственный «фронт» был освещен и готов к ночным боям.

Они стояли молча, плечом к плечу, слушая, как с реки доносится гудок какого-то судна.

— Порошок пошёл в опытную серию на два фронта, — тихо начала Катя, подводя итоги недели. — Шипучий аспирин — на один. Сухарева вернула в строй… пятерых. Всего пятерых, Лев. А один умер, несмотря на порошок. Стоило ли овчинка выделки? Весь этот аврал, нервы, борьба за каждую мелочь?

Лев долго смотрел на огни внизу. На их «ковчег», плывущий в темноте военного времени.

— Стоило, — его голос был усталым, но твердым. — Мы доказали, что можно бороться не только с раной, но и с тем, что в ней и после неё, мы углубились. Раньше мы работали с тканью, а теперь с клеткой, с нервом, с душой. Это другой уровень войны, более глубокий.

Он почувствовал, как Катя кладет свою ладонь ему на руку. Ее прикосновение было тем якорем, что не давало ему сорваться в отчаяние от всей этой гигантской, давящей ответственности.

Его война продолжалась. Но он знал, что сражается не в одиночку.