Врач из будущего. Подвиг

Глава 27 День, когда замолкли пушки ч.1

Ночь в кабинете Льва была не тихой, а наполненной. Тишину здесь измеряли не отсутствием звуков, а их качеством: равномерный гул вентиляции, далекий скрежет лифта, тиканье настенных часов — прототип собранный Крутовым. Лев сидел над отчетом по расходу полиглюкина, цифры плясали перед глазами, сливаясь в серую рябь. Усталость была костной, привычной.

Внезапный стук в дверь прозвучал не как просьба, а как приказ. Ровно три отрывистых удара — дробь Громова.

— Войдите.

Дверь открылась, пропуская внутрь не двух людей, а сгусток ночного холода и напряженности. Иван Петрович Громов вошел первым. За ним, как тень, — Алексей Алексеевич Артемьев. Оба были без головных уборов, лица заостренные, глаза лихорадочно блестели в свете зеленой лампы.

— Это срочно, Лев, — глухо бросил Громов, бросая на стол толстый серый пакет с рваными штампами «СОВ. СЕКРЕТНО» и «ВНЕ ОЧЕРЕДИ».

Лев молча взял пакет. Бумага была шершавой, холодной. Он разорвал его без ножа, поддел ногтем сургучную печать. Внутри лежало несколько листков машинописного текста и перехваченная радиограмма на японском с кривым переводом на полях.

Читал он медленно, впитывая не слова, а смысл, который кристаллизовался в сознании в ледяной, отточенный осколок.

— Отряд 731… Маньчжурия… — он пробежал глазами по тексту. — «Операция»…«… выделение культуры BA-65… диверсия на аэродроме Хабаровск-Центральный… сроки — вторая половина апреля… цель — срыв стратегического развертывания…»

Он поднял взгляд на Громова. Тот стоял неподвижно, только пальцы его правой руки слегка постукивали по планке стула.

— Насколько достоверно?

— Агент «Самурай», — отчеканил Артемьев. Его голос был сухим, как скрип пергамента. — Внедрен в администрацию отряда в тридцать девятом. Передавал данные по чуме в Халхин-Голе. Ни разу не подвел. Но связь прервалась две недели назад. Это — последняя шифровка.

— Культура BA-65, — Лев отложил бумаги, откинулся на спинку кресла, ощущая, как холодок ползет по животу. — Это сибирская язва. Легочная форма, если они распылят аэрозоль… Инкубационный период один-два дня, потом температура за сорок, кровохарканье, смерть через сутки-трое. Без массивной дозы пенициллина в первые часы — летальность под девяносто процентов. На аэродроме… Они хотят выкосить пилотов и технический состав. Остановить нашу авиацию на взлете, в буквальном смысле.

— Что можем сделать? — Громов не спрашивал «можем ли». Он спрашивал «что».

Мозг Льва, измученный бессонницей и тоннами решенных проблем, заработал с привычной, почти пугающей ясностью. Перед внутренним взором промелькнули схемы, списки, маршруты снабжения.

— Сыворотка и вакцина есть в Институте эпидемиологии в Москве, но ее недостаточно для массовой профилактики, и она не сработает при молниеносной форме, — он говорил быстро, тихо, будто рассуждал вслух. — Пенициллин… наши запасы в Приморье мизерные. Вести его из Куйбышева — две недели минимум, не успеем.

— Значит, тупик? — в голосе Артемьева прозвучала не привычная жесткость, а странная, почти человеческая усталость.

— Нет. — Лев встал, подошел к карте СССР на стене. Его палец лег на линию Транссиба. — Тупик — это если ждать. Мы не будем ждать. У нас есть МЭЛБР.

Мобильная эпидемиологическая лаборатория на колесах — его идея, рожденная после Сталинграда, воплощенная в металл Крутовым и оснащенная Пшеничновым. Вагон-лаборатория, вагон-стерилизатор, вагон-изолятор, вагон-склад. Автономность — месяц. Эшелон-призрак, который можно бросить в любую точку фронта или тыла.

— МЭЛБР сейчас на западном складе, в консервации, — сказал он, поворачиваясь к ним. — Её нужно разконсервировать за двадцать четыре часа. Загрузить запас наших самых современных антибиотиков: левомицетин, грамицидин С, весь запас бициллина. Плюс сыворотку, которую удастся собрать по округе. Плюс наш полевой автоклав, палатки, средства индивидуальной защиты. И команду.

— Кого?

— Пшеничнова — он главный. С ним — его лучших микробиологов, двух эпидемиологов из моего резерва, десять опытных медсестер, прошедших школу тифа. И усиленный взвод охраны НКВД. Не для проформы, для карантинного режима. Если что-то пойдет не так… — Лев не договорил, все в комнате поняли. Если зараза вырвется из-под контроля, тот взвод должен будет выполнить самый страшный приказ.

— Согласовано, — коротко кивнул Громов. — Я беру на себя «зеленую улицу» до Читы. Артемьев координирует погрузку и подбор людей. У вас есть список?

— Через час будет. — Лев уже писал на блокноте, его почерк, обычно четкий, сейчас был угловатым, рваным. — Отправка с рассветом, каждый час дороги на счету.

Громов и Артемьев переглянулись. За годы войны этот взгляд стал языком, на котором они общались с Львом. В нем было признание, тяжелая ответственность и то самое вынужденное товарищество, которое крепче иной дружбы.

— Это последняя битва нашей войны, Иван Петрович, — тихо, но отчетливо произнес Лев, глядя в заоконную тьму, где еще не брезжил рассвет. — С невидимым врагом.

Громов лишь хрипло крякнул, поправил портупею.

— Тогда дадим ему последний бой.

Они вышли так же быстро, как и вошли. Лев остался один в кольце света от лампы. Он взял трубку прямого провода, продиктовал дежурному по институту короткий, не терпящий возражений приказ: «Тревога для персонала МЭЛБР. Явка к семи утра на западный склад. Без объяснений». Потом позвонил домой, Катя сняла трубку на первом гудке.

— Я задерживаюсь, Катюш. Не жди, ложись спать.

— Проблема? — её голос был сонным, но сразу собранным.

— Последняя, надеюсь. Из другого театра военных действий.

Он услышал, как она тихо вздохнула. Этот вздох значил всё: понимание, тревогу, принятие.

— Будь осторожен милый.

— Целую тебя и Андрюшу.

Он положил трубку и закрыл глаза. За веками проплывали не лица, а карты, графики, формулы смертности. Сибирская язва. Бацилла anthracis. Споры сохраняются в почве десятилетиями. Они хотят отравить землю. Он снова открыл глаза. Усталость отступила, сменившись холодной, ясной концентрацией. Война ещё не отпустила их, она просто сменила адрес.

Через три дня, когда эшелон с МЭЛБР уже мчался на восток, отдаваясь на стрелках тяжким стуком колес, в «Ковчеге» пытались дать бой другому, не менее безжалостному врагу.

Отделение рентгенологии встретило Льва страхом. Не явным, крикливым, а тихим, притаившимся в глазах пациента, лежащего на жестком столе под громоздким аппаратом. Профессор Георгий Артемьевич Зедгенидзе смотрел не на больного, а на снимки прототипа флюороскопа, где тень опухоли, словно спрут, обвивала гортань пожилого человека.

— Обширная инфильтрация, — пробормотал он, щелкая выключателем. Лампы погасли, в комнате остался только тусклый свет из коридора. — Карцинома, запущенная. Операция — тотальная ларингэктомия, даже Бакулев не возьмется, слишком близко к крупным сосудам. Лучевая… — он обернулся к Льву, который стоял рядом в темном халате. — Наш «трофейный зверь» готов. Но дозы, Лев Борисович, дозы. Немцы использовали его для поверхностных опухолей кожи. Глубинная дозиметрия не отработана. Мы можем спалить всё: и опухоль, и здоровые ткани, и спинной мозг.

Пациент, ученый-химик, эвакуированный из Ленинграда, слабо кашлянул. Его взгляд был прозрачным, отрешенным.

— Я все понимаю, профессор. Морфий уже не помогает. Говорят, вы можете попробовать что-то новое, я согласен на любые условия.

Лев подошел к столу. Аппарат в углу действительно напоминал зверя — массивный немецкий, доработанный инженероми: добавлены свинцовые диафрагмы, самодельный колиматор, собранный из деталей авиационного прицела. На столе лежали листки с расчетами, которые он делал прошлой ночью. Формулы из памяти, адаптированные к мощности этой дуры, приблизительные, спекулятивные. Здесь, в сорок четвертом, это не терапия, а русская рулетка с шестью патронами в барабане.

— Георгий Артемьевич, мы играем не в богов, — тихо сказал Лев, кладя руку на холодную металлическую стойку аппарата. — У нас грязные руки и очень туманные правила. Но это единственный шанс, который у него есть. В моем… — он запнулся, — в том мире, который я могу представить, это была бы рутина. Контролируемая, точная. Здесь — только шанс.

— На чем основаны ваши «туманные правила»? — спросил Зедгенидзе, но в его голосе не было вызова, только профессиональная жажда хоть какой-то опоры.

— На анатомии, на физике. И на отчаянии, — честно ответил Лев. — Мы берем минимальную дозу, которую, по нашим прикидкам, выдержит спинной мозг. Делим ее на десять сеансов. Нацеливаем луч точно на тень, и смотрим. Если будет лучевой ожог слизистой — остановимся. Если нет… может, повезет.

Они помогли пациенту лечь, накрыли свинцовыми фартуками все, кроме квадрата кожи на шее. Зедгенидзе кропотливо выставлял координаты по рентгеновскому снимку, приклеенному к экрану. Лев стоял у пульта, его палец лежал на тумблере. В комнате было слышно только тяжелое, хриплое дыхание больного.

— Включаю.

Гудение трансформатора, щелчок. Невидимый луч, несущий в себе и надежду, и смерть, пронзил ткань. Лев следил за секундомером. Пятнадцать секунд. Стоп.

— Все, — выдохнул он. Первый сеанс длился меньше, чем одна схватка у роженицы.

Когда аппарат выключили, пациент медленно открыл глаза.

— И все? Ничего не почувствовал.

— Так и должно быть, — сказал Лев, помогая ему сесть. — Сейчас не должно. Эффект — кумулятивный. Как солнце, которое светит каждый день понемногу.

Ученый кивнул, его пальцы потрогали шею.

— Солнце… Да, хорошая аналогия. Спасибо, хоть что-то, кроме морфия. Хоть какая-то активность против этой… твари внутри.

Его увели. Лев и Зедгенидзе остались в комнате, пахнущей озоном и безнадежностью.

— Что думаете? — спросил Зедгенидзе, закуривая.

— Думаю, что через два дня у него начнется эзофагит. Будет больно глотать. Через пять — эритема на коже. А опухоль… опухоль, может, через месяц немного уменьшится. Или не уменьшится.

— И зачем тогда?

— Затем, — Лев потушил свет, — чтобы он знал, что мы боролись, а не просто ждали. И чтобы мы знали, что путь есть. Даже если мы идем по нему на ощупь, в полной темноте. Нам нужны данные испытаний.

Они вышли в коридор, где пахло уже привычными лекарствами, антисептиком и жизнью, которая, вопреки всему, цеплялась за каждый день.

Актовый зал был полон. Душный воздух пах пылью от драпировок, табаком, и тем особенным запахом коллективного напряжения — смесью пота, машинного масла с одежды техников и сладковатого запаха дезинфектанта, въевшегося в кожу. Лев сидел в президиуме между Катей и Ждановым, с показной невозмутимостью разглядывая собравшихся. Под столом его правая рука непроизвольно сжимала и разжималась. Партсобрание.

Слово взял секретарь партбюро института, немолодой, осторожный терапевт Сомов. Говорил о трудовых успехах, о выполнении плана по койко-дням, о соцсоревновании с эвакогоспиталем № 543. Голос его был ровным, убаюкивающим. Лев едва слушал, мысленно проверяя список дефицитных реактивов для девятого этажа.

Затем на трибуну поднялся Игорь Власов. Молодой хирург, прибывший полгода назад из Казани, с безупречным, как парадный мундир, партстажем и взглядом фанатика, выжженным не реальной войной, а её идеализированным, плакатным образом. Он откашлялся, поправил очки.

— Товарищи! Разрешите внести некоторые критические замечания, продиктованные исключительно заботой о деле и принципах социалистического управления.

В зале наступила та самая «гробовая тишина», которую так любят описывать плохие романисты. Но это была не тишина — это был звук двухсот человек, затаивших дыхание.

— Мы все восхищаемся научными успехами нашего института, — начал Власов, и его голос, высокий и слегка визгливый, резал слух после баритона Сомова. — Но успехи не должны заслонять от нас вопросы внутренней культуры. Я наблюдаю тревожные тенденции. Первое: кадровая политика. На ключевых постах мы видим замкнутую группу лиц, связанных не только профессиональными, но и личными, я бы сказал, семейными узами.

Лев почувствовал, как Катя рядом с ним чуть заметно выпрямилась. Он сам не шевельнулся, только слегка прищурился.

— Заместитель директора по лечебной работе — супруга директора. Заведующий хозяйственной частью — давний друг семьи. Ведущий химик — близкий товарищ. Где же принцип коллегиальности, товарищи? Где приток свежих сил? Это похоже не на советский коллектив, а на… кустарную артель.

В зале кто-то сдавленно кашлянул. Лев увидел, как Сашка, сидевший через несколько мест, медленно покраснел, но смотрел не на трибуну, а в пол, сжимая блокнот так, что костяшки пальцев побелели.

— Второе, — Власов, ободренный тишиной, набрал громкости. — Растрата народных средств. Огромные ресурсы уходят на спекулятивные, оторванные от жизни проекты. Какая-то… иммунология. Фантазии о просвечивании человека насквозь — эта самая «томография». Пока мы строим воздушные замки, рядовые врачи в районных больницах не имеют элементарного! Они оперируют при коптилках, шьют кетгутом, который гноится! Не пора ли спуститься с небес на землю?

Лев медленно перевел взгляд на Юдина. Сергей Сергеевич сидел в первом ряду, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами. Казалось, он спит. Но Лев знал — это поза хищника перед броском.

— И третье, — Власов уже почти декламировал. — Отрыв руководства от массы. Директорат витает в сферах высокой науки, забывая о простых нуждах сотрудников, об их бытовых трудностях…

— Хватит.

Голос был негромким, сухим, как треск сломанной кости. Юдин не кричал. Он просто открыл глаза и произнес это слово так, будто выплевывал досадную соринку.

Власов замер с открытым ртом.

— Товарищ Юдин, я не закончил…

— Закончили, — Юдин медленно поднялся. Его массивная фигура, казалось, затмила всю трибуну. Он не пошел к ней, остался на месте, повернувшись к залу. Его голос, низкий, прокуренный, наполнял пространство без всяких усилий. — Вы закончили демонстрировать свое глубокое… невежество. Позвольте внести ясность.

Он повернулся к Власову, и его взгляд, тяжелый и холодный, как хирургический ретрактор, впился в молодого человека.

— Вы говорите о «кустарной артели». Я оперирую почти тридцать лет. Видел артели, они разваливаются после первой же сложной задачи. А этот коллектив, — он махнул рукой, не глядя, но точно указывая на Сашку, Катю, на лица в зале, — этот коллектив прошел через ад сорок первого, через тиф, через диверсии, через дефицит, о котором вы, сидя в казанском госпитале, и понятия не имели. Они держались, потому что за спиной товарища стоял тот, кому можно доверить свою жизнь на операционном столе. Или свою спину в окопе. Это не кумовство, это доверие, выстраданное кровью и потом. Вы этого не купите ни за какие партвзносы.

Власов попытался что-то сказать, но Юдин его просто перекрыл, продолжая тем же ровным, уничтожающим тоном.

— «Спекулятивные проекты». Иммунология — это то, что спасло тысячи от сепсиса после ваших, простите, не всегда идеальных операций. «Томография» — это мечта, которая завтра станет реальностью и позволит видеть опухоль без вскрытия. А то, что вы называете «элементарным» — шприцы, капельницы, антисептики — это и есть продукт той самой «оторванной от жизни» науки, которую вы так легкомысленно пинаете. Их разработали здесь. И разослали по тем самым районным больницам. Где вы были, молодой человек, когда эти «спекулянты» сутками не отходили от столов, спасая тех, кого такие, как вы, уже списали в утиль? Сидели и писали доносы о «кадровой политике»?

В зале послышался сдержанный, одобрительный гул. Юдин помолчал, давая словам врезаться.

— Что касается «отрыва от масс»… — он смерил Власона взглядом с головы до ног. — Я видел директора этого института ассистирующим мне на операции в три часа ночи после того, как он провел двадцать часов на ногах. Видел, как его супруга, ваш «кум», сутками разгружает вагоны с ранеными. Вы предлагаете им «спуститься на землю»? Они никогда с нее и не взлетали. Они вросли в нее по колено. В грязь, в кровь, в реальность.

Юдин сделал паузу, достал портсигар, неспеша прикурил. Дым кольцами поплыл в мертвой тишине.

— Поэтому мой вам совет, товарищ Власов. Садитесь и учитесь. Учитесь у этих людей. И помолчите. Хотя бы до тех пор, пока не станете хоть вполовину полезны, как те, кого вы сегодня поливаете грязью с высокой трибуны. Свободен.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, тяжело опустился на свой стул, снова закрыв глаза, будто только что выполнил утомительную, но необходимую процедуру.

Власов стоял у трибуны, белый как первый снег. Его рот беспомощно шевелился. Секретарь партбюро Сомов поспешно поднялся.

— Будем считать критические замечания товарища Власова… принятыми к сведению. Переходим к следующему вопросу повестки дня.

Власов, спотыкаясь, сошел с трибуны и почти бегом направился к выходу, не поднимая глаз. Дверь за ним тихо закрылась.

Лев не чувствовал триумфа. Только глухую, знакомую усталость. Когда собрание, наконец, закончилось, и народ стал расходиться, Юдин, проходя мимо президиума, на секунду задержался. Он посмотрел на Льва тем же тяжелым, ничего не выражающим взглядом.

— Не благодарите, — буркнул он. — Продолжайте свой труд. Надоело уже на дураков время тратить.

И пошел дальше, его широкая спина расталкивала толпу, как ледокол — тонкий лед.