Врач из будущего. Подвиг

Глава 18 Ледяной щит ч.2

Вечер в кабинете Льва был редким моментом относительного затишья. Он пытался сосредоточиться на отчете о расходе антисептиков, но цифры расплывались перед глазами. За окном уже давно стемнело, и лишь тусклый свет снега отражался в стеклах. Внезапно дверь распахнулась без стука.

В проеме стояли Громов и Артемьев. Между ними, с плотной черной повязкой на глазах, шагал человек в длинном драповом пальто, явно иностранного покроя. Громов снял повязку одним резким движением.

Перед Львом стоял американец. Лет сорока, с внимательными, все запоминающими глазами и готовой улыбкой, которая, однако, не скрывала усталости и внутреннего напряжения. Его взгляд мгновенно сфокусировался на Льве, оценивая, сканируя.

— Мистер Джон Брэдфорд, — представился он по-русски с почти незаметным акцентом, но с идеальной грамматикой. — «Ассошиэйтед Пресс». В Штатах, знаете ли, ходят самые невероятные слухи о «советском медицинском чуде в запасной столице». Говорят, вы даже Уэнделла Уилки, личного представителя президента, в сентябре не удостоили визитом. Мне, конечно, лестно, что моя персона оказалась значимее.

Лев не предложил ему сесть. Он сам остался сидеть за своим столом, чувствуя, как в кабинете за его спиной замерли Катя и Сашка, которые как раз принесли сводки по логистике. Воздух наполнился скрытым напряжением.

— Мистер Брэдфорд, — голос Льва был ровным и холодным, как сталь скальпеля, — у нас нет ни времени, ни ресурсов на прием иностранных делегаций. Каждая минута здесь отсчитывает чью-то жизнь. Ваш визит, с учетом конспирации, уже отнял у нас пятнадцать минут. Это время, которое я мог бы потратить на спасение человека.

— Именно об этом я и хочу рассказать своим читателям, — не смутился Брэдфорд. Его взгляд скользнул по голым стенам, по добротной мебели, по карте фронтов с флажками, пытаясь найти хоть намек на роскошь или секретность. — О том, как в глубоком тылу, в условиях, которые ваше же правительство называет «чрезвычайными», вы творите чудеса. Мне говорили, вы здесь… пересаживаете органы? Создаете кровь из воздуха? — В его голосе прозвучала легкая, почти неощутимая ирония.

— Мы не боги и не алхимики, мистер Брэдфорд, — вмешалась Катя, сделав шаг вперед. Ее голос был спокоен, но в нем ясно слышались стальные нотки. — Мы врачи. Мы спасаем жизни наших бойцов любыми доступными средствами. И позвольте вас поправить: у нас нет разделения на мужскую и женскую работу. Есть работа, которая должна быть сделана. И мы ее делаем, без громких слов и репортажей.

— Ресурсы, — повернулся к нему Сашка, его лицо, обычно выражавшее грубоватую добродушность, сейчас было отстраненным и замкнутым. — Вы, наверное, хотите спросить о ресурсах? О том, откуда мы берем лекарства, аппараты, материалы? Мы не считаем то, чего нет, мистер Брэдфорд. Мы считаем, как использовать то, что есть. И если чего-то нет, мы находим этому замену. Или делаем сами из того, что есть.

Брэдфорд внимательно слушал, его глаза бегали от одного говорящего к другому, пытаясь найти слабину, малейшую трещину в этом едином фронте.

— Понимаете, — смягчив тон, сказал он, — американскому обывателю сложно представить ваш героизм. Он читает о Сталинграде, о боях под Ржевом… А здесь, в тылу, происходит своя, невидимая война. Я хочу показать им ваши лица. Рассказать, как вы живете, работаете…

— Мы не герои, — резко оборвал его Лев. — Мы функционеры. Винтики большой машины, которая пытается остановить кровотечение у всей страны. Наши лица никому не интересны, интересны должны быть результаты. Снижение смертности, возвращение бойцов в строй. Вот и все, что имеет значение.

— Но методы! — не унимался журналист. — Ваши методы опережают время! Антибиотики, которые вы производите…

— Все наши разработки являются достоянием советской науки и направлены на нужды обороны, — холодно парировал Лев. — Мы не комментируем конкретные технологии.

Диалог длился еще минут десять. Брэдфорд задавал умные, цепкие вопросы, пытаясь задеть за живое, вызвать на откровенность. Но Лев, Катя и Сашка работали как слаженный механизм, отвечая общими, но жесткими фразами, не давая ни одной лишней детали, ни одного имени, ни одного конкретного метода. Они были как крепость, и американский журналист безуспешно пытался найти в ней брешь.

Когда Громов, молча наблюдавший за всем этим, снова завязал глаза Брэдфорду и вывел его из кабинета, в комнате повисла тяжелая, гнетущая тишина.

Через несколько минут Громов вернулся один.

— Написано будет то, что мы ему позволим, — произнес он, его лицо не выражало никаких эмоций. — Текст согласуют. Но он не дурак, понял главное. Здесь работают не из-под палки. Не из страха, а за совесть. И это, — Громов чуть заметно усмехнулся, — это его впечатлило куда больше, чем любые разговоры о пересадке органов. Он увидел фанатиков. А фанатиков, как известно, победить нельзя. Их можно только уничтожить, и он это понял.

Лев молча кивнул, глядя в пустоту. Еще одна битва была выиграна. Битва за образ, за информацию. Но он не чувствовал ни удовлетворения, ни облегчения. Лишь глухую, давящую усталость. Эти политические игры, это позирование перед чужими людьми отнимало силы, которые можно было потратить на реальное дело — на спасение тех, кто кричал сейчас от боли в операционных на этажах ниже.

Ночное дежурство в ОРИТ Неговского всегда было похоже на вахту на тонущем корабле. Тишину, звенящую и хрупкую, нарушали лишь монотонные писчики ЭКГ, громыхающие звуки аппарата ИВЛ «Волна-Э1», шипение кислорода, подаваемого через маски, и сдавленные, прорывающиеся сквозь сон или бред стоны.

Лев, совершая свой обычный ночной обход, остановился у койки, поставленной в дальнем углу. Новый боец, доставленный днем с передовой, с тяжелым проникающим ранением грудной клетки. Пуля прошла навылет, задев легкое. Операцию провели успешно, дренажи стояли, рана выглядела чистой. Состояние значилось как «стабильно тяжелое». Но что-то смущало Льва, щекотало его врачебную интуицию, ту самую, что вырабатывается годами практики и тысячью увиденных случаев.

— Температура в норме, Лев Борисович, — доложила дежурная медсестра, молодая девушка с темными кругами под глазами. — Тридцать шесть и восемь, все время.

— Хороший признак, — с некоторым облегчением произнес Неговский, подойдя к ним. Его лицо, всегда сосредоточенное, сейчас выражало усталую удовлетворенность. — Значит, сепсиса нет. Рана чистая, есть шанс.

— Слишком хороший признак, Владимир Александрович, — покачал головой Лев, не отрывая взгляда от бойца. — Слишком. При таком ранении, с таким объемом повреждений легочной ткани и кровопотери, организм должен реагировать. Должна быть системная воспалительная реакция. Тахикардия есть, давление низкое… а температуры нет. Ее отсутствие — это не хороший признак. Это признак чего-то другого, что-то сломалось в регуляции.

Он склонился над бойцом. Тот был в сознании, но взгляд его был мутным, заторможенным, будто он смотрел сквозь них, в какую-то свою внутреннюю пустоту. Лев легонько приоткрыл ему веко, проверяя зрачки. Реакция на свет была вялой, почти отсутствующей. Затем он положил руку под затылок бойца и попытался пассивно согнуть его шею, приблизив подбородок к груди. Он почувствовал отчетливое, пружинящее сопротивление.

— Ригидность затылочных мышц, — тихо, почти про себя, произнес Лев. — Менингеальные знаки. И зрачки… Травматический менингит. И что-то с терморегуляцией… Похоже, поврежден гипоталамус. Ударная волна, контузия… Сотрясение мозга было при поступлении?

— Легкое, — кивнул Неговский, и его лицо снова стало озабоченным. — Но на него не обратили особого внимания на фоне грудной клетки.

— Зря, — коротко бросил Лев. — Немедленно делаем спинномозговую пункцию. И готовимся к введению антибиотиков интратекально.

— Простите, Лев Борисович, но это как? — лицо Владимира Александровича изобразило полное недоумение.

— Это… — запнулся Лев, он позабыл, что такого понятия в медицине этого времени еще не было. — Это метод доставки препарата в субарахноидальное пространство, которое расположено между мозговыми оболочками и заполнено спинномозговой жидкостью. Главным преимуществом такого введения, является обход гематоэнцефалического барьера, вы же читали последние работы Жданова? Он как раз описал этот самый барьер с новой точки зрения. — как на духу выпалил Лев. Не было времени на долгие объяснения.

— Вы не перестаете удивлять, Лев Борисович, с честью понаблюдаю за вами, — кивая, ответил Неговский.

— Я делаю и рассказываю, вы запоминаете. После этого подготовьте методические материалы для предоставления в наркомздрав. Эту технику должен освоить как врач и ординатор! Для начала, нам нужна стерильность, я сейчас же закажу свободную операционную, — Лев так же заказал необходимый инструментарий, нашлась даже игла нужного размера, один из более старых прототипов Льва.

— Итак, преступим. — Лев встал на изготовку. — тут важна точность. Начнём с пациента: он лежит на боку, колени подтянуты к животу, подбородок прижат к груди. Так мы максимально раскрываем межпозвонковые промежутки. Зафиксировали позу?

— Да, всё стабильно. А почему именно такая укладка? — тут же поинтересовался Неговский.

— Потому что нам нужны чёткие анатомические ориентиры. Смотрите: ощупайте остистые отростки поясничных позвонков. Мы работаем в промежутке между L3–L4 или L4–L5, это безопаснее, чем выше. — Лев нашел нужную точку.

— Понял. А как точно найти L4? В особенности как донести это до молодых врачей? — Неговский то и дело отходил к дверям в предоперационную, что бы внести информацию в заметки.

— Проведим линию между верхними точками подвздошных гребней — она пересекает позвоночник как раз на уровне L4. Это «линия Тюффье». Так и запишите, потом мы сделаем картинки в методичку. Теперь обработка: спирт, стерильные салфетки. Затем вводим раствор совкаина подкожно, потом глубже — в связки. Ждём 2–3 минуты. Теперь берём иглу для люмбальной пункции. — Лев взял длинную игру, с подобием мандрена. — Срез направлен в сторону позвоночника. Укол делаем строго по средней линии, между остистыми отростками. Угол примерно 15° к голове

— А если сопротивление?

— Если чувствуем «провал» — мы в межостистой связке. Дальше — жёлтая связка. Тут надо чуть увеличить усилие. Второй «провал» — и мы в субарахноидальном пространстве. Вынимаем мандрен: должна появиться капля ликвора. Если нет — аккуратно поворачиваем иглу, проверяем глубину

— А если кровь?

— Значит, попали в сосуд. Вытаскиваем иглу, прижимаем, ждём 1–2 минуты, пробуем в другом промежутке. Кровь в ликворе — признак травмы, нам это не нужно. Когда ликвор пошёл, подсоединяем шприц с препаратом. Важно: вводим медленно, за 2–3 минуты. Объём — не более 5–10 мл за раз, иначе резкое изменение давления

— А сам препарат? Я видел медсестра что-то делала с флаконом. — подметил Неговский.

— Все верно, Владимир Александрович, он должен быть нагрет до 36–37 °C, холодный раствор вызывет спазм. И ещё: после введения оставляем иглу на 1–2 минуты чтобы давление выровнялось

— Что дальше?

— Вынимаем иглу, прикладываем стерильную салфетку, фиксируем. Пациент лежит 2–4 часа на животе или боку, голова опущена. Это снижает риск постпункционной головной боли. Контролируем: пульс, АД, сознание, температуру. Если появилась тошнота, рвота, неврологические симптомы — сразу сообщаем.

— А осложнения какие?

— Основные риски это: постпункционная головная боль, инфекция, гематома или повреждение нерва. Поэтому: медленно, стерильно, точно по ориентирам. Вопросы? — Лев закончил процедуру, глубоко выдохнув. И руки и голова не подкачали, вспомнив эту рутинную процедуру.

— Нет, всё ясно. Это гениально, Лев Борисович! — не скрывая восхищения, почти торжественно проговорил Неговский. — Я все записал, передам Екатерине все бумаги.

Процедура была проведена быстро и профессионально. Ликвор, который должен был быть прозрачным, как слеза, оказался мутным, опалесцирующим, и вытекал под повышенным давлением. Диагноз подтвердился. Молниеносно развившийся бактериальный менингит на фоне черепно-мозговой травмы.

Началась интенсивная, почти отчаянная терапия. Массивные дозы сульфаниламидов и крустозина вводились теперь не только внутривенно, но и непосредственно в спинномозговой канал. Это был бой на два фронта — с последствиями ранения в грудь и с невидимым, коварным врагом, пробравшимся в самую защищенную цитадель организма — центральную нервную систему. И если бы не эта странная, противоестественная нормальность температуры, эта зловещая «благополучность», они могли бы опоздать на несколько критических часов. Интуиция Льва, его способность видеть нестыковки, снова спасла жизнь.

На следующий день, ближе к полудню, в кабинет Льва, не постучавшись, ворвался Сашка. Его лицо, обычно выражавшее спокойную уверенность, сейчас было перекошено от сдерживаемой ярости.

— Лев, там этот… Чеканов! Из Горздравотдела! Явился с внезапной проверкой! Требует немедленно закрыть «грибную ферму»! Уже на одиннадцатом этаже орет на девочек-лаборанток!

Лев вздохнул, ощущая, как привычная тяжесть на плечах увеличивается еще на один груз. Он поднялся из-за стола и быстрым шагом направился к выходу. В кабинете его уже поджидал тот самый Чеканов — невысокий, пухлый мужчина, с самодовольным и непоколебимым выражением на лице.

— Товарищ Борисов, наконец-то! — начал он, не здороваясь и тыча пальцем в пространство за окном, как будто там, на одиннадцатом этаже, он видел очаг разложения. — Получил сигнал о вопиющем факте нецелевого использования площадей государственного научного учреждения! Выращивание грибов! На одиннадцатом этаже! Это что, колхоз имени Борисова развели? Ваша прямая задача — лечить бойцов Красной Армии, а не агрономией заниматься! Немедленно прекратите это безобразие! Я требую!

Лев молча выслушал его, чувствуя, как холодная злость подступает к горлу. Он говорил сквозь зубы, стараясь сохранить самообладание:

— Товарищ Чеканов, во-первых, кто дал вам право вот так врываться в мое учреждение? Во-вторых, это не агрономия. Это источник дешевого белка и витаминов для наших пациентов. Многие из них, особенно с истощением, без этой добавки просто не встанут с коек. Это вопрос их выживания.

— Товарищ Борисов! Уж поверьте, я обладаю всеми необходимыми полномочиями вот так «врываться», как вы выразились! Не ваша это забота обеспечивать их белком! — отрезал чиновник, махнув рукой. — Ваша забота — выполнять приказы Наркомздрава и не устраивать в институте самодеятельность и бардак! У вас тут, я смотрю, и так неразбериха! Закрыть! В трехдневный срок ликвидировать и предоставить мне письменный отчет о консервации «объекта»!

В этот момент Сашка, стоявший позади Льва, не выдержал. Он шагнул вперед, его мощная, кряжистая фигура нависла над пухленьким Чекановым.

— А вы много белка своим больным в подведомственных больницах приносите? — прорычал он, и его голос громыхал, как выстрел. — Из-за своего стола, обильного, что ли? Пока они тут с голоду пухнут и раны у них не заживают, вы по кабинетам ходите и бумажки перекладываете⁈ Может, вам самому на фронт съездить, посмотреть, чем там бойцы питаются?

Чеканов побледнел, отступил на шаг и прижал к груди свой потрепанный портфель, как щит.

— Это… это неслыханное хамство! Я на вас жалобу… Я…

Конфликт достиг точки кипения. Лев, не глядя на чиновника, прошел к телефону, взял трубку и набрал номер, который знал наизусть. Он коротко, без эмоций, объяснил ситуацию Артемьеву на другом конце провода. Ответ был столь же коротким и не допускающим возражений.

Он положил трубку и посмотрел на Чеканова.

— Ваша проверка окончена, товарищ. Вам надлежит вернуться в свое управление. Вопрос будет урегулирован.

Через час Чеканов, бледный, молчаливый и съежившийся, покидал «Ковчег» в сопровождении все того же невозмутимого сотрудника НКВД. Проблема была «решена». Чиновника, как они узнали позже, перевели на другую, менее значимую должность, подальше от стратегических объектов.

Но победа, одержанная телефонным звонком, не принесла Льву и Сашке никакого удовлетворения. Она лишь показала, с какой хрупкостью существует их островок здравого смысла. Битва с системой, с ее тупостью и бездушием, была бесконечной войной на истощение, где сегодняшний тактический выигрыш ничего не гарантировал завтра. Это был вечный бой с тенью, отнимающий последние силы.

Молодой командир-танкист, капитан с орденом Красной Звезды на застиранной гимнастерке, вызывал тревогу. Он жаловался на нарастающую одышку, сухой, дерущий горло кашель и страшную, парализующую слабость. Его направили в «Ковчег» из армейского госпиталя с расплывчатым диагнозом «астенический синдром после контузии и длительного физического перенапряжения». Осмотр терапевта и стандартная флюорография не выявили никакой патологии. Легкие чистые, сердце в норме.

Лев, просматривая его историю болезни и снимок, почувствовал знакомое щекочущее чувство нестыковки. Слишком яркая клиника для простой астении. Слишком выраженная одышка. Он вызвал к себе в кабинет Зедгенидзе и его заместителя, Самуила Ароновича Рейнберга, человека невероятной дотошности и педантичности.

— Самуил Аронович, — сказал Лев, протягивая ему снимок. — Сделайте капитану еще один снимок, но не стандартный. Снимок на максимально глубоком вдохе. И потом на полном, форсированном выдохе.

Рейнберг, не задавая лишних вопросов, лишь кивнул, и удалился. Через час он вернулся с новыми, еще влажными от растворов снимками. Он прикрепил их к окну рядом со старым.

— Смотрите, Лев Борисович, — он ткнул пальцем в едва заметное, чуть более интенсивное затемнение в районе корня правого легкого, рядом с тенью средостения. — Вот. Видите? На стандартном снимке оно сливается с тенями сердца и крупных сосудов. Его просто не видно. А вот на выдохе… — он перевел палец на второй снимок. — Бронх сужается. И этот объект, этот крошечный осколочек, он перекрывает просвет, создавая клапанный механизм. На вдохе воздух проходит в легкое, а на выдохе — не выходит. Развивается клапанный пневмоторакс, но очень локальный, медленно нарастающий. Отсюда и прогрессирующая одышка, и слабость от хронической гипоксии.

Лев вздохнул с глубочайшим облегчением. Еще одна загадка была решена. Не психосоматика, не истощение, а механическая причина, которую можно и нужно устранить.

— Нашел иголку в стоге сена, Лев Борисович, — с легкой, почти неуловимой усмешкой произнес Зедгенидзе, наблюдавший за ними. — Поздравляю. Настоящая детективная работа.

— Не я нашел, Георгий Артемьевич, — возразил Лев, глядя на снимок. — Наш пациент чуть не задохнулся из-за нашей невнимательности. Теперь наша очередь, — он повернулся к Зедгенидзе. — Доставать. Нужна бронхоскопия.

Операция была сложной. Осколок, крошечный, размером не больше рисового зернышка, засел глубоко в правом главном бронхе. С помощью жесткого бронхоскопа и ювелирной работы, его все же удалось извлечь. Когда капитан, уже через три часа после процедуры, сделал свой первый по-настоящему глубокий, свободный вдох, по его лицу разлилось выражение блаженного, почти детского изумления.

Идя потом по длинному коридору обратно в свой кабинет, Лев мысленно составлял список. «Бронхоскоп. Нужно усовершенствовать. Сделать более гибким. И гастроскоп — для диагностики язв без лапаротомии. И лапароскоп… Все, что позволяет заглянуть внутрь человеческого тела, не разрезая его широко…». Список задач снова пополнился. Но на этот раз это была приятная, созидательная задача, напоминавшая ему, что он все же не только кризис-менеджер, но и ученый, и инженер.

Поздний вечер. Они стояли на плоской, заснеженной крыше шестнадцатиэтажного корпуса «Ковчега», Лев и Катя, кутаясь в тяжелые шинели поверх халатов. Внизу лежал черный, засыпанный снегом Куйбышев, утыканный редкими, приглушенными светомаскировкой огоньками. Было тихо, почти безветренно, и от этого двадцатипятиградусный мороз ощущался еще острее, впиваясь в щеки и заставляя дышать мелкими, обжигающими легкие глотками. Воздух был холодным и острым, как лезвие.

— Мы продержались, — тихо, почти шепотом, сказала Катя, и ее голос дрожал не только от холода. — Но какой ценой, Лев… Какой ценой. Петров уехал сегодня утром, я видела его глаза. В них был не страх, была… пустота. Как будто мы сами отрезали от него кусок и отправили…

— Я знаю, — Лев смотрел не на нее, а на темный, скрытый ночным снегопадом горизонт, за которым, где-то там, под Москвой, под Сталинградом, был фронт. Тот самый фронт, куда он только что отправил одного из своих лучших учеников. — Но мы сохранили «Ковчег». Это не просто здание, Катя. Это система. Сложнейший, хрупкий, но работающий конвейер спасения. Пока он стоит, пока эти шестнадцать этажей работают как единый организм, тысячи других людей, чьих имен мы не знаем, имеют шанс. Этот институт, эта наша безумная идея — это наш ледяной щит.

Он обнял ее за плечи, чувствуя, как она вся напряжена, как мелко дрожит от усталости, от пережитого за этот месяц, от тяжести тех решений, которые им обоим приходилось принимать. В этом жесте не было страсти, не было нежности в привычном понимании. Лишь глубокая, молчаливая поддержка двух людей, несущих на своих плечах неподъемную ношу общей ответственности, общих потерь и общей, еще не достигнутой цели. Они стояли так несколько минут, два темных силуэта на фоне зимнего, усыпанного звездами неба, над застывшим в холоде и тревоге городом.

— Завтра будет новый день, — наконец произнес Лев, и его слова застыли в ледяном воздухе маленькими, тающими облачками пара. — И новые раненые. Новые проблемы, новые смерти и новые спасенные жизни. Мы должны быть к этому готовы.

Он повернулся и, все еще держа руку на ее плече, повел ее к выходу с крыши, к тяжелой железной двери, ведущей обратно в освещенное, кипящее работой и болью чрево «Ковчега». Они уходили с переднего края своей личной войны, чтобы завтра снова вступить в бой.

Ноябрь 1942 года был пройден. «Ковчег» устоял против жестоких морозов, внутренних конфликтов, внешних угроз и невыносимых этических испытаний. Но цена оказалась неизмеримо высока — моральное и физическое истощение команды и тяжелые, кровавые решения, навсегда осевшие мертвым грузом на душе Льва Борисова. Они выстояли. Они сохранили свой щит.