Врач из будущего. Подвиг

Глава 12 Фронты будущего

Снег за окнами «Ковчега» больше не был монолитной белой стеной. Он осел, потемнел, с него капало, обнажая грязные проталины и унылую, промокшую землю. Весенняя распутица парализовала дороги, но внутри шестнадцатиэтажной крепости на берегу Волги кипела работа, не знавшая сезонов. Война приучила к одному — время не ждет. И Лев Борисов, стоя у большой карты фронтов в своем кабинете, чувствовал это острее всех. Первые успехи — пульсоксиметр, налаживающаяся работа новых отделений — были не поводом для передышки, а трамплином для нового, более мощного рывка. Время обороны действительно прошло. Наступал черед планомерного научного наступления.

За столом в кабинете Льва собралось ядро — его штаб, его «команда-семья». Воздух был густ от запаха махорки, крепкого чая и того неуловимого запаха концентрации, который витал над всеми совещаниями, от которых зависели жизни.

— Об успехах доложу кратко, — начал Лев, не садясь, опираясь ладонями о стол. — Пульсоксиметр работает. Невзоров с Крутовым доводят опытную партию. Новые кадры встраиваются в работу. Смертность в ОРИТ за февраль снизилась на три процента, это хорошо.

Он сделал паузу, дав цифрам усвоиться. Все ждали продолжения, и оно последовало незамедлительно.

— Но это тактика, оборона. Мы латаем дыры, которые пробивает война. Пора выходить на оперативный простор. Пора создавать то, чего у врага нет и не будет. Время точечных реакций прошло, переходим к системным решениям.

Он обвел взглядом собравшихся, и его взгляд упал первым на Баженова. Химик, несмотря на усталость, смотрел на Льва с готовностью охотничьей собаки, учуявшей дичь.

— Михаил Анатольевич, твой димедрол это палка о двух концах. Спасает от аллергии, но клонит в сон. На фронте и в цеху это смерти подобно. Нужны препараты нового поколения. Более избирательные, с меньшей сонливостью, а в идеале с новыми, дополнительными свойствами.

Лев подошел к доске, смахнул с нее остатки прошлых формул и быстрыми, четкими движениями мелка нарисовал две структурные формулы.

— Вот ваши новые цели. Первая — проще. Производное фенотиазина, Прометазин. Ключ у этого атома серы. Второй — сложнее. Структура дибензоциклогептена, Ципрогептадин. — Лев постучал мелом по доске. — Первый даст нам мощный седативный и противорвотный эффект. Второй, если получится, должен обладать выраженным противозудным действием. Для ожоговых, для кожных проявлений. Это приоритет высшего уровня.

Баженов, не отрываясь, смотрел на формулы, его пальцы непроизвольно шевелились, будто перебирая невидимые колбы. Он что-то бормотал себе под нос, кивал.

— Понял. Фенотиазиновый ряд… мы начинали наброски. А вот это… — он свистнул, глядя на ципрогептадин, — это шедевр и вызов, попробуем. Сразу предупреждаю, со второй штукой могут быть проблемы. Реактивов не хватает на элементарное, а тут…

— Реактивы проблема Сашки, — парировал Лев, переводя взгляд на Пшеничнова. — Алексей Васильевич, ваш фронт — невидимый, но от этого не менее смертоносный. Эпидемии. Наша поливакцина НИИСИ хороша, но нужно больше. Нужно сделать ее эффективнее, стабильнее, добиться максимального иммунного ответа от одной, максимум двух инъекций. Холера, тиф, паратифы, дизентерия, столбняк — одним уколом. Это спасет тысячи жизней не только на фронте, но и в эвакуированных лагерях, в тылу. И вторая задача — живая туляремийная вакцина. Работы Гайского-Эльберта нужно подхватить и усилить. Мышиная лихорадка может выкосить окопы не хуже пулемета.

Пшеничнов, человек основательный и немного медлительный, кивнул, делая пометки в своем потрепанном блокноте.

— Понял, Лев Борисович. По поливакцине будем экспериментировать с адъювантами. По туляремии… штамм у нас есть, но аттенуация процесс тонкий.

— Зинаида Виссарионовна, — Лев повернулся к Ермольевой. Она сидела прямо, ее внимательный, умный взгляд был направлен на него без тени подобострастия. — Пенициллин и стрептомицин наше чудо-оружие. Но чудо имеет свойство заканчиваться, а бактерии учиться. Они уже учатся сопротивляться, нужно опередить их. Нам нужны новые классы антибиотиков. Смотрите в сторону актиномицетов. Почвенные образцы, пробы со дна рек, грязь с полей — все в дело. Возможные мишени — неомицин, тетрациклины. Широкого спектра, чтобы одним препаратом бить по десятку разных инфекций.

Ермольева слегка нахмурилась.

— Лев Борисович, вы описываете работу на годы. Скрининг тысяч штаммов — это титанический, рутинный труд. У меня люди падают с ног от текучки.

— Я знаю, — голос Льва смягчился. — Но другого выхода нет. Найму вам еще лаборанток, но вектор задан, ищем.

Он, наконец, сел и посмотрел на Сашку.

— Сань, ты все слышал. Твоя война — это бумаги, вагоны и реактивы. Все, что они попросят есть высший приоритет. Пробивай через Артемьева, через кого угодно. Без твоего тыла все эти прорывы останутся на доске.

Сашка, не глядя, достал свой вечный планшет и что-то чиркнул в нем.

— Прометазин, ципрогептадин… — пробурчал он. — Одно название выговорить уже подвиг. Ладно, разберемся. Только пусть Баженов формулы поконкретнее даст, а то я ему, простите, дерьма собачьего привезу вместо реактива.

В кабинете на мгновение повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь скрипом пера Пшеничнова. Задачи, поставленные Львом, висели в воздухе — грандиозные, почти фантастические, но от этого не становились менее необходимыми.

Девятый этаж, царство Баженова, и без того напоминал муравейник, а после совещания в нем началось что-то сродни золотой лихорадке. Воздух был едким от паров кислот и органических растворителей. Повсюду стояли колбы, реторты, перегонные кубы. На столе, заваленном чертежами и иностранными журналами, красовалась доска с теми самыми формулами, срисованными рукой Баженова.

— Фенотиазиновый ряд! — командовал Баженов своим помощникам, молодым, осунувшимся химикам. — Ищем все, что можно, по производным! Немецкие журналы, французские… если нет, идем через Жданова в спецхран! И принесите мне все, что у нас есть по аминам, все подряд!

Он был в своей стихии, усталость как рукой сняло. Его мозг, отточенный на сложнейших синтезах, с наслаждением погрузился в новую задачу. Прометазин оказался относительно покладистым. Структура была проработана в теории, оставалось подобрать правильные условия синтеза, катализаторы, температуру. Дни сливались в ночи. Лаборантки, красноглазые и вечно заспанные, таскали реактивы, мыли колбы, а Баженов, стоя у установки, мог часами не отходить, наблюдая за цветом реакции, за температурой, делая пометки в лабораторном журнале.

Лев заходил к нему эпизодически, не мешая. Он видел горящие глаза Баженова и понимал, процесс пошел.

И вот, спустя две недели напряженного труда, случилось. После сложной многостадийной очистки на дне колбы остался небольшой осадок беловатых кристаллов.

— Получилось… — прошептал один из лаборантов.

Баженов, не веря своим глазам, аккуратно отобрал пробу. Испытания на лабораторных животных заняли еще несколько дней. Результат был оглушительным. Препарат не только мощно блокировал гистаминовые реакции, но и вызывал выраженную сонливость.

— Седативный эффект сильный, — докладывал Баженов Льву, стоя в его кабинете с маленькой склянкой в руках. — Но, Лев Борисович, для предоперационной подготовки, для снятия возбуждения у контуженных, для купирования рвоты это идеально. Назвать его предлагаю «дипразин».

Лев взял склянку, покрутил ее в руках. Внутри лежало крошечное, но настоящее чудо, тактическая победа.

— Отлично, Михаил Анатольевич. Готовьте документацию, запускаем в ограниченное применение. А как со второй задачей?

Энтузиазм на лице Баженова мгновенно сменился мрачной досадой.

— С ципрогептадином… не выходит ничего. — Он развел руками. — Структура слишком сложная. Нужны такие методы очистки и синтеза, до которых наша химия еще не доросла. Не хватает не то что реактивов — не хватает фундаментальных знаний, мы уперлись в потолок. Эта штука… она для нашего времени слишком совершенна.

Лев кивнул. Он ожидал этого, знание, что ципрогептадин будет синтезирован лишь через полтора десятилетия, не делало поражение менее горьким.

— Не отчаивайся, Мишка. Дипразин это уже прорыв, он спасет немало жизней. Ципрогептадин… отложим. Зафиксируйте все данные, все наработки. Когда-нибудь мы к нему вернемся, я уверен.

— Жаль, — Баженов с тоской посмотрел на формулу на доске. — У него должен был быть и противозудный эффект… Сильный. Для ожоговых, для тех, кого сыпят от гнойных ран… было бы спасением.

Они стояли молча, ученый и провидец, разделенные технологической пропастью в пятнадцать лет. Один праздновал победу, другой осознавал границы своих возможностей. Цена знания заключалась и в понимании того, чего достичь пока нельзя.

Одиннадцатый этаж, в отличие от химического царства Баженова, был царством стерильности и тишины, нарушаемой лишь ровным гудением термостатов и шепотом сотрудников. Здесь, в лаборатории микробиологии и вакцин, Алексей Васильевич Пшеничнов вел свою, невидимую, но оттого не менее важную войну — войну с невидимым врагом, уносившим порой больше жизней, чем пули и снаряды.

Воздух пах сладковатым запахом питательных сред и едким — дезинфектантов. Вдоль стен: ряды колб с мутными бульонами, где росли будущие защитники — ослабленные штаммы бактерий. Пшеничнов, в белом халате, застегнутом на все пуговицы, лично проверял каждую партию поливакцины НИИСИ. Задача, поставленная Львом, была титанической: создать стабильную, эффективную и, что самое сложное, безопасную многокомпонентную вакцину. Смешать — было полдела. Заставить эту смесь работать, не вызывая бурных реакций, и сохранять активность в условиях полевого госпиталя — вот где была настоящая алхимия.

— Нестабильность по дизентерийному компоненту, — бормотал он, просматривая записи лаборантки. — Титр падает на третьей неделе хранения, снова.

Рядом, за другим столом, шла работа над живой туляремийной вакциной. Молодой лаборант, Коля, выпускник института, снимал пробирки с бактериями из автоклава. Его движения были чуть торопливы, руки от усталости слегка дрожали. Одна из пробирок, мокрая от конденсата, выскользнула из захвата пинцета и разбилась о край стола. Стекло и капли живой культуры брызнули на халат, на руки, на лицо.

В лаборатории на секунду воцарилась мертвая тишина, которую пронзил сдавленный крик дежурной медсестры. Коля замер, с ужасом глядя на осколки и на мелкую, почти незаметную царапину на своей руке.

Через три дня у него подскочила температура до сорока, воспалились лимфоузлы, начался бред. Диагноз — острая форма туляремии, был очевиден. Сотрудника, нарушившего технику безопасности, срочно поместили в изолятор. Его спасали всеми доступными средствами, включая свежесинтезированный стрептомицин Ермольевой. Это был жестокий, но наглядный урок для всех: враг, с которым они работали, был смертельно опасен и не прощал ошибок.

Именно в этот момент, когда в лаборатории царило подавленное настроение, с проверкой пришел Лев. Он прошелся между столами, молча выслушал доклад Пшеничнова о ходе работ и о несчастном случае.

— Как Коля? — был его первый вопрос.

— Тяжело, но кризис, кажется, миновал, — ответил Пшеничнов. — Спасибо Зинаиде Виссарионовне, ее препарат подействовал.

— Хорошо, — Лев кивнул. — Теперь по работе. Алексей Васильевич, по поливакцине… попробуйте добавить в качестве адъюванта гидроокись алюминия в небольшой концентрации. Она должна сорбировать антигены и усиливать иммунный ответ, возможно, продлит стабильность.

Пшеничнов смотрел на Льва с нескрываемым изумлением.

— Гидроокись алюминия?.. Лев Борисович, мы только в теоретических работах иностранных коллег встречали такие наброски… Откуда вы?..

Лев лишь слегка улыбнулся, не отвечая на вопрос.

— А по туляремии, — продолжал он, — сосредоточьтесь на методе последовательной пассажной аттенуации. Ослабляйте штамм, пропуская его через невосприимчивые культуры. Это долго, но это даст более безопасный и стабильный результат.

Он говорил спокойно, как о само собой разумеющемся, о вещах, которые для Пшеничнова были передним краем мировой науки. Ученый смотрел на него, и в его глазах читался не просто пиетет, а почти суеверный трепет. Лев Борисов не просто ставил задачи. Он видел пути их решения, которые другим и не снились.

— Я… я понял, — наконец выдохнул Пшеничнов. — Сделаем, обязательно сделаем.

Лев, кивнув, вышел из лаборатории, оставив за собой не только четкие инструкции, но и возрожденную веру в возможность невозможного.

Пустующие залы на седьмом этаже, куда Лев привел нового человека, представляли собой печальное зрелище: голые стены, запыленные полы и одинокий инвалидный стул в углу. Но Лев видел здесь будущее.

— Вот ваше царство, Валентин Николаевич, — сказал он, обводя рукой пустое пространство. — Здесь будет физиотерапевтическое отделение и центр лечебной физкультуры.

Валентин Николаевич Мошков, новый главный физиотерапевт «Ковчега», был полной противоположностью кабинетным ученым. Лет сорока пяти, спортивного сложения, с живыми, вечно смеющимися глазами и рукопожатием, способным перемолоть кирпич. Бывший военный врач, прошедший Хасан и Халхин-Гол, он был фанатиком механотерапии и кинезитерапии.

— Лев Борисович, это же просто песня! — радостно воскликнул он, его голос гулко разнесся по пустому залу. — Простор! Воздух! Я вам за неделю этих «хроников» с постелей подниму! Работа — лучшее лекарство, а движение это жизнь! Лежать — значит сдаваться болезни!

Лев не мог сдержать улыбки. Энергия Мошкова была заразительной.

— Ваша задача, Валентин Николаевич, — организовать здесь все с нуля. УВЧ, гальванизация, электрофорез, парафинотерапия — все, что есть в наших закромах, пускайте в ход. Но я хочу большего. Я хочу, чтобы у вас был лучший в Союзе зал механотерапии. Чтобы мы возвращали людей в строй не просто живыми, а дееспособными.

— Так точно! — Мошков вытянулся по-военному. — Будет вам и зал, и тренажеры! Я из двух палок и веревки такой тренажер соберу, что штангисты позавидуют!

В кабинете Льва, куда они вскоре перебрались для обсуждения деталей, к ним присоединился Сашка. Мошков, не теряя времени, начал выкладывать свои прожектерские идеи.

— Мне нужны аппараты УВЧ, минимум пять штук! Парафиновые ванны, гальванизаторы, соллюкс-лампы! А для зала ЛФК блочные тренажеры, велотренажеры, вертикализаторы, параллельные брусья! И материалы — резина, стальные тросы, дерево, кожи…

Сашка, слушая этот поток, хмурился все мрачнее. Он достал свой планшет и, вздохнув, прервал восторженного физиотерапевта.

— Валентин Николаевич, стоп-кран. Вы сейчас как в магазине заказз составляете. У нас так не работает. — Он ткнул карандашом в планшет. — Вот вам чистый лист, пишите. С одной стороны название позиции. С другой обоснование. Для чего, кому, какой ожидаемый медицинский эффект, почему без этого нельзя. И с третьей — альтернатива. Чем можно заменить, если этого нет. Без этого списка ни гвоздя, ни шпунтика. Понятно?

Мошков на мгновение опешил, но тут же с новым азартом схватил предложенный лист.

— Понял! Будет вам обоснование! Каждому винтику! Докажу, что без вертикализатора для спинальников мы совершаем преступление перед народом!

Лев наблюдал за этой сценой, понимая, что тандем прагматика Сашки и энтузиаста Мошкова обещает быть взрывоопасным, но чрезвычайно продуктивным.

Седьмой этаж, терапевтическое отделение. Здесь царила своя, особая атмосфера, не такая стремительная, как в хирургии, но не менее напряженная. Владимир Никитич Виноградов, невозмутимый и методичный, обходил палаты, внимательно выслушивая доклады ординаторов.

В одной из палат лежал боец, доставленный с одного из тыловых госпиталей. Молодой парень, с восковой бледностью, обильно потеющий. Его температура скакала как угорелая: сегодня 38.5, завтра норма, а послезавтра под 40. Печень и селезенка были увеличены, прощупывались как плотные, болезненные тяжи. Но ни желтухи, ни характерной для тифа сыпи, ни признаков малярии. Стандартные схемы лечения не работали. Диагноз повис в воздухе: «лихорадка неясного генеза».

Виноградов собрал у постели больного небольшой консилиум, своих лучших ординаторов, врачей и, зашедшего по своим делам, Льва.

— Коллеги, ваши мнения? — спокойно спросил Виноградов.

Молодые врачи сыпали предположениями.

— Атипичный тиф?

— Малярия? Но плазмодиев в мазке нет.

— Может, сепсис? Но очага не находим.

Лев стоял чуть в стороне, внимательно разглядывая больного. Его взгляд, привыкший выхватывать детали, скользнул по обнаженному торсу бойца и задержался на коже живота. Там, едва заметная, была легкая, розоватая сыпь, больше похожая на раздражение, чем на что-то серьезное. Все прошли мимо, сосредоточившись на более ярких симптомах.

— Владимир Никитич, — тихо сказал Лев, подходя ближе. — А не напоминает ли вам это клиническую картину бруцеллеза? Весна, он с тылового госпиталя… мог быть контакт с больным скотом при эвакуации, непастеризованное молоко, мясо…

В палате воцарилась тишина. Виноградов замер, его умный, аналитический взгляд уставился на Льва, потом на больного. Он медленно, очень медленно кивнул.

— Да… — произнес он, и в его голосе прозвучало озарение. — Да, вполне. Клиника смазанная, неклассическая… но волнообразная лихорадка, гепатоспленомегалия, эта астения… Срочно делаем реакцию Райта! И пробу Бюрне!

Анализы подтвердили диагноз, у больного был бруцеллез. Назначенное специфическое лечение начало давать эффект уже через несколько дней.

Вечером того же дня Виноградов зашел в кабинет к Льву. Он стоял несколько секунд молча, глядя на него с нескрываемым, глубоким уважением.

— Вы не перестаете удивлять, Лев Борисович, — наконец сказал он. — Мы все смотрели на него, а видели только то, что знали. Вы увидели то, что нужно было знать. Спасибо вам.

Это была не лесть, а констатация факта. Лев снова доказал, что его ценность не только в глобальных проектах, но и в этой, почти сверхъестественной, клинической проницательности.

Спустя неделю седьмой этаж преобразился. Из пустующих залов он превратился в кипящий муравейник, где царил непривычный для больницы звук — не стон, не шепот, а энергичные команды, лязг металла и гул работающей техники.

Инженеры Крутова, ругаясь на нестандартные размеры дверных проемов, устанавливали тяжеленные аппараты УВЧ. Сашка, с вечным планшетом под мышкой, руководил расстановкой парафиновых ванн и соллюкс-ламп, периодически сверяясь со списком, который Мошков предоставил в рекордные сроки.

— Александр Михайлович, я понимаю что вы не волшебник! — кричал Мошков через весь зал, где Сашка лично помогал тащить ящик. — Где обещанные три вертикализатора? В списке было три! А я вижу один, и тот, похоже, времен Гражданской войны!

— Валентин Николаевич, родной! — парировал Сашка, не переставая улыбаться. — Два на подходе! Крутов в цеху колдует! А этот старичок — он вам для тренировки сборки!

Лев, наблюдая за этой суматохой, чувствовал странное удовлетворение. Это был не хаос, а энергия созидания. Он прошел в соседний зал, который Мошков гордо именовал «залом лечебной физкультуры». Здесь пахло свежей стружкой и краской. Несколько коек были сняты с пружин, а из старых труб, ремней и противогазных сумок, нагруженных песком, были сконструированы примитивные, но функциональные блочные тренажеры. В углу стоял велотренажер, собранный, как выяснилось, из деталей списанного станка и колеса от телеги.

— Вот, Лев Борисович, начинаем! — Мошков, запыхавшийся, подошел к нему, смахнув со лба пот. — Видите? Уже работает!

Он указал на троих бойцов. Один, с ампутированной выше колена ногой, упрямо, с гримасой боли, но сам, без помощи санитаров, подтягивался на руках на перекладине. Другой, со страшными ожогами на руках, под чутким руководством медсестры медленно-медленно сжимал и разжимал самодельный эспандер из тугой резины. Третий, перенесший тяжелое ранение позвоночника и несколько месяцев пролежавший пластом, с помощью системы ремней и блоков, придуманной Мошковым, впервые за полгода находился в вертикальном положении, прислоненный к специальной стойке. Лицо его было искажено не столько болью, сколько невероятным усилием воли и… надеждой.

— Вертикализатор, — с гордостью пояснил Мошков, понизив голос. — Всего на пять минут, два раза в день. Но это — начало. Кости, легкие, кишечник… все начинает работать по-человечески. Он снова чувствует себя человеком, а не овощем.

Лев молча кивнул. Он видел, как у того бойца на глазах выступили слезы. Это были не слезы отчаяния, то были слезы возвращения к жизни. Его «Ковчег» спасал не просто тела. Он возвращал личность, волю, будущее. И этот зал с самодельными тренажерами был таким же важным фронтом, как операционная Бакулева или лаборатория Ермольевой.

Лев пришел домой далеко за полночь. В квартире пахло хлебом и едва уловимым ароматом лаванды — Катя раздобыла где-то сухих цветов и клала их в бельевой шкаф. Сынишка давно спал. Катя сидела на диване, при свете лампы зашивая Андрюше очередную варежку. На столе лежала папка с документами, которые Лев принес с собой. Он молча снял китель, повесил его на спинку стула и тяжело опустился рядом с женой, положив голову ей на колени.

Он не говорил ничего несколько минут. Просто лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как дрожат его собственные руки от усталости и нервного перенапряжения.

— Я сегодня подписал приказ о введении прометазина, — тихо начал он, не открывая глаз. — И закрыл работы по ципрогептадину. Положил отчет в папку «На будущее».

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Ты помнишь, я тебе говорил про свои сны? В которых я вижу все эти новые препараты и идеи. Иногда мне кажется, что я просто вор. Вор, который прокрался в будущее и таскает оттуда идеи. Я даю им крохи, обрывки формул, названия… а они… они бьются над ними, как титаны. Тратят силы, время и здоровье. И когда что-то не выходит… я чувствую себя виноватым. Я-то знаю, что это невозможно. Знаю, что эта молекула не поддастся им еще лет пятнадцать. Но все равно послал их на этот путь, заставил потратить ресурсы, надеясь, что они сами додумают. Это… цинично.

Его голос дрогнул. Груз ответственности давил не только за настоящее, но и за те надежды, которые он невольно обрушивал.

Катя переставала штопать варежку и начала гладить его по волосам. Ее прикосновение было единственным якорем в этом море сомнений.

— Ты не вор, Лев, — ее голос был тихим, но твердым. — Ты проводник. Мост, можно сказать. Ты не даешь им готовых ответов, как в учебнике. Ты ставишь задачи. Задачи, до которых они сами, возможно, дошли бы через годы, через десятилетия. Ты не виноват, что мир еще не догнал твое мышление. Ты просто… опережаешь его. И это твоя тяжелая ноша, самая тяжелая из всех нас.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб.

— И неси ее ты один не будешь. Пока я жива — никогда.

Они сидели так в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием фитиля лампы. И в этой тишине, в ее простых словах и верном прикосновении, Лев находил силы. Для следующего шага, который, он знал, снова будет сделан в полутьме, наощупь.

Итоговая планерка в штабе на шестнадцатом этаже была лишена обычной суеты. В кабинете Льва стояла усталая, но собранная тишина. За столом сидели все руководители направлений. Воздух был густ от махорки и того особого запаха умственного напряжения, которое витает в воздухе после долгого и сложного штурма.

Лев сидел во главе стола, перед ним лежали свежие отчеты. Он обвел взглядом собравшихся — Баженова с его вечно задумчивым видом, Пшеничнова, выглядевшего постаревшим на десять лет после истории с лаборантом, Ермольеву, непроницаемую и спокойную, Мошкова, сияющего.

— Кратко. Достижения, проблемы, итоги, — очертил Лев формат, откашлявшись.

Первым слово взял Баженов.

— Прометазин, он же «дипразин», синтезирован, проходит клиническую апробацию в отделении неврологии и предоперационной. Первые результаты обнадеживающие. Седативный и противорвотный эффект выражены ярко. — Он сделал паузу, лицо его омрачилось. — Ципрогептадин… проект заморожен. Не хватает не столько реактивов, сколько фундаментальных технологий синтеза и очистки. Уперлись в потолок возможностей современной химии.

— Пшеничнов, — кивнул Лев, переводя взгляд.

— Работы по усовершенствованной поливакцине НИИСИ и по туляремийной вакцине вышли на стадию доклинических испытаний, — доложил Алексей Васильевич. — Через три-четыре недели ожидаем первые результаты на животных. С адъювантом из гидроокиси алюминия, как вы и советовали, Лев Борисович, стабильность вакцины действительно повысилась.

— Ермольева.

— Мы развернули массовый скрининг почвенных актиномицетов, — Зинаида Виссарионовна говорила ровно, без эмоций. — Проанализировали уже более двухсот образцов из разных регионов. Перспективных штаммов, активных против грамотрицательной флоры или стафилококков, пока не обнаружено. Работа продолжается, это марафон, а не спринт.

— Мошков.

— Отделение физиотерапии и ЛФК приняло первых семьдесят пациентов! — отрапортовал Валентин Николаевич, едва не подпрыгивая на стуле. — Уже есть положительная динамика у двадцати! Восстанавливаем контрактуры, боремся с пролежнями, поднимаем на ноги! Оборудование, спасибо Александру Михайловичу, поступает. Пусть не все и не сразу, но процесс пошел!

Лев выслушал все, не перебивая. Затем медленно поднялся.

— Мы сделали рывок, — сказал он, и в его голосе прозвучала не гордость, а констатация тяжелого, добытого потом и кровью факта. — Не все получилось. Где-то мы уперлись в пределы возможного, но мы движемся. Мы закладываем фундамент медицины не только на эту войну, но и на мир, который будет после нее. Каждый спасенный от пролежня, каждый грамм нового препарата, каждая новая вакцина — это кирпич в этом фундаменте. Спасибо вам за ваш труд. Но дальше будет сложнее.

Общее настроение в кабинете после его слов было странным — не радостным, но и не унылым. Скорее, это была усталая удовлетворенность, смешанная с суровой решимостью. Все понимали — битва только началась.

Когда все разошлись, Лев остался один. Он подошел к окну. За ним расстилался апрельский вечер. Снег почти сошел, обнажив черную, жадно впитывающую влагу землю. Где-то вдали тускло светились огни города. Он повернулся, его взгляд упал на столешницу, где лежала тонкая папка с грифом «Ципрогептадин. Проект заморожен». Он взял ее, перелистнул несколько страниц с формулами, расчетами, отчетами о неудачных синтезах. Затем аккуратно положил в нижний ящик стола, в ту самую папку, на обложке которой было написано: «На будущее».

Он проиграл одно сражение. Небольшое, тактическое. Но его армия — армия ученых, врачей, инженеров, медсестер и санитарок — продолжала наступать на всех остальных фронтах. Война за будущее медицины, будущее его нового дома, только начиналась. И Лев Борисов не собирался в ней отступать