Врач из будущего. Подвиг

Глава 19 Интерлюдия Алексей Морозов — Лешка. Возвращение

8 июля 1941 года, 17:00. Бывшая городская баня № 2, Белосток.

Сержант Иван Дорохов стоял в шеренге таких же, как он. Людей, брошенных анти человечной системой ЕС (Европейских Союзников) на верную смерть, которых час назад вывели из ада в составе сводных батальонов и сказали: «Отмыться, отдохнуть, привести себя в порядок. Завтра — распределение, но не по боевым частям, а учебным полкам». Они провонявшие самой смертью в дулаге и порохом от недавнего боя… Стояли перед дверью в баню, откуда валил густой, сладкий пар. Самую настоящую русскую баньку, да с березовым веником подумалось Ивану, но он отбросил эти мысли откуда у окруженцев березовые веники? То-то и оно…

Из дверей бани вышел боец. Иван даже ошалел на секунду, неверяще пятил на него глаза, так окруженцы выглядеть не должны. На бойце была новая, хрустящая складками гимнастёрка*, новенькие галифе, ладные сапоги. Ни потёртости, ни заплат. Улыбка — простая, добрая, будто он встречал давно потерянных братьев, да так оно и было они теперь братья по оружию…

Гимнастёрка* — после разговора с Львом, Лешка Морозов ничего не экономил на складах, он понимал идет обратный отсчет времени, что не потратят они в обороне достанется врагу, те же гимнастерки пойдут в качестве униформы для хиви, потому последние из выживших, когда оборона рухнет взорвут и подожгут склады. Когда жизнь бойца короче жизни гимнастёрки или галифе, сапог, зачем экономить и беречь эти самые сапоги для врага? Это «экономика» изобилия в кризисе. Когда ничего не жалко. Ибо снявши голову о шапке не плачут.

— Ну вы дали парни! Раз и фрицы в лепешку! Ну герои! — голос был хрипловатым, восхищенным и доброжелательным, не таким были у украинских полицаев. — Заходите по десять человек. Грязное — в корзины у входа… Всё, что на вас — на сожжение. Новая жизнь начинается. Понятно?

Иван быстро разделся и вошёл одним из первых. Внутри был самый настоящий рай. Гулкий грохот тазов, радостные крити тех кого в шутку облили ледяной водой, здоровый, дружеский смех и тот самый, забытый запах раскалённых камней и свежего дерева.

У него в руках был новенький кусок туалетного мыла (приказ ничего не оставлять врагу), большой увесистый, самая настоящая роскошь для простого сержанта…

— «Держи, браток». — Так ему сказал боец на раздаче, ничего сложного не сказав. Такие простые слова «браток», не «москали» не «жиды» или «комуняки», простое понятное человеческое обращение. Что возвращало человеческое достоинство, которое казалось навсегда было утрачено в плену.

Вода смыла с него не только грязь. Смыла клеймо скота, которым пытались его заклеймить орды ЕС, что вторглись на просторы его Родины. Он стоял под теплыми струями, задрав голову, и ему казалось, что с кожи слезает тонкая, невидимая корка унижения. Рядом такой же детина, бывший артиллерист, молча, с закрытыми глазами, тер себя мочалкой, будто хотел стереть кожу до мяса.

После мытья сразу — в парилку. Дышать было нечем, но это был добрый жар. Пот лился ручьями. Потом — в предбанник, прохладный, пропахший хмелем и… чем-то вареным. Сержант сразу узнал запах, он был из прошлой жизни. Раки? Откуда?

И тут Иван обомлел во второй раз.

За грубым деревянным столом сидели несколько человек. Все — в новом, как и у того парня на входе. На столе стояли глиняные кружки, а в огромном тазу дымилась гора РАКОВ. Красных, варёных.

— Садись, боец, место есть! — крикнул один, коренастый, но бодрый. — Небось, в окружении раков не лопал? На, держи.

Он протянул Ивану кружку. От неё пахло хлебом и хмелем. Пиво*, прохладное, пиво, простые человеческие радости. Иван машинально взял. Ему тут же насыпали в миску раков.

Пиво* — по разговору с Львом, Лешка Морозов ввел такое понятие, как «наркомовские сто грамм», гораздо раньше в котле, чем их введут в армии. У него не было достаточного числа политруков (психологов), дабы быстро восстанавливать психологическое здоровье бойцов, а пиво варили в городе, были и запасы спирта из которых делали примитивную «водку» размешивая с водой. Ничто не должно достаться врагу.

— Лопай, лопай, — сказал коренастый. — После бани — святое дело. Мы тут, выздоравливающие, за порядком смотрим. Да и сами не прочь лишний раз попариться, пивка дернуть, но в меру боец в меру.

Иван осторожно разломил панцирь. Мясо было уже не обжигающим, а тёплым, нежным. Он запил его глотком пива. Вкус был невероятным. Простым и божественным.

— Откуда… всё? — не удержался он.

— Раки? Из реки, само собой. Пиво — с местного заводика, ещё не разбомбили, — пояснил второй, худощавый, с забинтованной рукой. — А насчёт формы, мыла… Товарищ полковник такой приказ дал: всё, что на складах, — на бойцов. Потому что если не мы, то фрицы носить будут или их прихвостни. Лучше мы в новом походим, чем они. Логично?

Иван молча кивнул, разламывая второго рака. Логично. Железно логично.

— А как тут… воюется? — спросил он, глядя на их спокойные лица.

Коренастый хмыкнул.

— С непривычки — страшно? Не боись пехота, втянешься. Да с полковником нашим не пропадешь… Он же чекист. Не как все. Он думает на три шага вперёд. Скажет: «здесь будет прорыв», и там — прорыв, дураки немцы пошли, а мы стало быть ждем. Легко воюется, знай сполняй, что сказано. А он за нас думает: кормит, поит. И даже в баню с пивком отправляет, — он поднял кружку. — За Белосток!

Иван выпил. Разговор полился сам собой. Он, забывшись, рассказывал про дулаг, про охранников-хиви. Видел, как на лицах собеседников появлялась не жалость, а ровная, холодная ярость и ненависть к врагу. Худощавый тихо сказал:

— Ну суки, за все нам ответят. У нас полевой суд справедливый и быстрый.

После раков и пива, сытый и будто наполненный теплом изнутри, Иван вышел в раздевалку. Там уже лежали аккуратные стопки: новенькая гимнастёрка и галифе, новенькие портянки, кирзовые сапоги — целые, крепкие, новые! И сверху — бритвенный набор.

— Стричься и бриться — завтра, потом в санчасть*, — сказал дежурный, тоже во всём новом. — Сейчас — свободны. Ужин в столовой до девяти вечера. Или в кинотеатр — «Чапаева» крутят. Кто устал — сразу в казарму, отбой в десять, подъём в восемь. Но для вас отбой не нормирован можете так ложиться спать, приказ полковника*.

Санчасть*— нужно понимать в госпиталя и городскую больницу переделанную под госпиталь попало 10 000 раненных и обессиленных от голода людей. По логике после бани бы бойцов в санчасть. Но медперсонал был перегружен, потому относительно здоровых просто отмыли и накормили. Санчасть оставив на завтра.

Приказ полковника* — понятно в стандартной ситуации водят на ужин, есть отбой и подъем в положенное время. Тут прибыло 5000 относительно боеспособных пленных, людям дали неофициальный выходной, баня, кино, ужин в столовой до 9 вечера, возможность раньше отбиться поспать. Вольница первого дня, пока не сформировали подразделения. Да и тиранить людей после плена и боя не разумно.

Иван выбрал казарму. Ему показали длинный, вымытый барак. Кровати с железными спинками, чистые матрасы и белоснежные простыни. Он сел на свою кровать, проваливаясь в непривычную мягкость. Снял новехонькие сапоги, почувствовав, как ноют натруженные, но чистые ноги.

Рядом, на соседней койке, молоденький пулемётчик из его же батальона, прошедший с ним ужасы плена и штурм вражеских позиций, вздохнул счастливо:

— Кровать-то, мать её… С ума сойти. Никто бы не понял молодого паренька, но Иван понимал…

Потому сержант не ответил. Он скинул гимнастёрку, галифе, привычно обмотав портянки вокруг сапог, лёг на спину и натянул до подбородка свежую простыню, пахнущую солнцем. Сквозь открытое окно доносились звуки почти мирного города: гул моторов с рембазы, далёкие команды, смех. Не было воя «штук», не было разрывов. Была тишина.

Он закрыл глаза. В голове, где ещё утром жили только голод, злоба и животный ужас, теперь звучали простые слова: «…всё на складах — на бойцов…», «…чекист, он думает вперёд…», «…фрицы за них ответят…».

И впервые за много-много дней — с того самого чёрного июня — Иван уснул не потому, что свалился без сил, а потому что ему захотелось спать. Уснул сытым, вымытым, в новой форме, на чистой постели. Зная, что его не разбудят ни крики, ни пинки. Подъём — в восемь.

Последней мыслью, уплывающей в тёплый мрак, было тихое, ясное понимание: он снова человек. И завтра он будет воевать не как загнанный зверь, а как боец Рабоче Крестьянской Красной Армии. За всё это, за баню, за раков, за простыню и за того полковника, который всё это устроил. Из таких вот мелочей складывалось огромное слово Родина…

9 июля 1941 года, 07:00. Казарма 2-го сводного батальона, Белосток.

Ивана разбудил не горн, а непривычная тишина и свет из окна. Он лежал, не двигаясь, несколько секунд, привыкая к ощущению чистой простыни под телом и странной лёгкости в голове. Не было того каменного кома усталости. Потом вспомнил: подъём в восемь. Но вокруг уже шевелились, шёпотом переговаривались.

— Слышал? Парад будет! — прошипел сосед, пулемётчик Петька.

— Какой ещё парад? — недоверчиво пробормотал кто-то.

— Говорят, пленных по главной гнать будут. И технику нашу всю покажут. Полковник приказал. В девять уже начало!

Суета стала нервной, радостной. Ровно в восемь в дверь вошёл старшина — не вчерашний, а новый, тоже во всём новом, с невозмутимым лицом старого служки.

— Подъём! Умыться, построиться за десять минут! На завтрак — тридцать минут! В девять — всем на площадь!

Завтрак был в той же солдатской столовой, но для вчерашних пленных — это был не просто преим пищи, а настойщий праздник. Пиршество! Длинные столы ломились. В центре каждого — горы нарезанного белого хлеба. Рядом — целые брикеты сливочного масла, жёлтого, душистого. Чайники с крепким, сладким чаем. Миски с дымящейся пшённой кашей, куда каждый клал по своему усмотрению масла — ложку, две, полпачки. На отдельном блюде — румяное сало, тонко нарезанное сало, которого бери сколько хочешь, как и хлеба. Бойцы не знали и не могли знать, что в свинарник, севернее города попало несколько артиллерийских снарядов фрицев. Теперь свинины и сала было в изобилии, не съедят они съедят немцы, ну или просто протухнет под жарким летним солнцем.

— Бери, не стесняйся! Хлеба — сколько влезет! — кричали дневальные, сами намазывая на ломти масло сантиметровым слоем.

Иван ел медленно, смакуя. Хлеб был мягким, масло таяло во рту. Он запивал его глотками сладкого чая и чувствовал, как силы, настоящие, а не от адреналина, наполняют тело. Вокруг него такие же, как он, вчерашние пленные и окруженцы, ели молча, с каким-то благоговейным ужасом. Кто-то украдкой прятал кусок сала в карман, но тут же, оглядевшись, стыдливо доставал и съедал. Не потому, что останавливали или осуждали. Просто возвращалась человеческое достоинство, гордость…

08:40. Их выстроили и повели не на плац, а прямо в город, к центральной площади. Улицы были полны народу. Не только солдаты. Женщины в платках, старики, дети — всё, кто остались в живыми в Белостоке, высыпали посмотреть. Воздух гудел от приглушённого говора, смеха детей, нервного ожидания. Ивана и его товарищей втиснули в первые ряды зрителей у самого края мостовой.

Он огляделся. Напротив, на импровизированной трибуне, сооружённой на базе грузовиков ЗИС, стояла группа командиров. В центре, в простой гимнастёрке, но с таким видом, будто на него смотрит вся страна, — полковник Морозов. Рядом — майор Орлов, командир танкистов, суровый и подтянутый; начальник артиллерии, начальник ПВО. Все — без лишних регалий, но с такими лицами, что было ясно: эти люди отвечают здесь за всё.

Ровно в 09:00 с западного конца площади раздалась команда, и на неё въехал командир парада. Это был капитан Ветров — тот самый, о котором шёпотом говорили в бане. Он сидел верхом на коне. На гнедом, крупном жеребце. Сидел легко, по-кавалерийски, и от его вида, такого неожиданного и древнего, веяло чем-то былинным.

Площадь затихла.

Ветров подъехал к трибуне, чётко отсалютовал кавалерийской саблей.

— Товарищ полковник! Части гарнизона Белостокской крепости для проведения парада построены! Командир парада капитан Ветров!

Морозов, не повышая голоса, но так, что слова отчётливо пронеслись по замершей площади, ответил:

— Приступайте, товарищ капитан.

Ветров развернул коня. И началось.

Первой, под звуки городского оркестра (что обычно до войны играл в городском парке для влюбленных парочек), чётко печатая шаг, прошла пехота. Не сводные батальоны, а ветераны. Те, кто оборонял город с первого дня. Их форма была новенькая, с иголочки, четко подогнанная по фигуре* каждого бойца, выглаженная и с белоснежной подшивой. На лицах — не гордость, а спокойная, тяжёлая уверенность. Они шли, глядя прямо перед собой, и в их строю была такая сила, что у зрителей перехватывало дыхание.

Подогнанная по фигуре* — ученицы старших классов белостокских школ пионерки и комсомолки посчитали своим долгом и делом чести обшить для парада бойцов, форма новенькая со складов, но подогнана умелицами четко по фигуре. Девчата не спали всю ночь, старались…

За пехотой пошла наша техника. Тракторы «Сталинец», тянувшие орудия. Мощные и уверенные «Комсомольцы», внешне похожие на легкие пулеметные танки с пуленепробиваемой броней и пулеметом. Бронеавтомобили БА-10, БА-20 ФАИ… А потом — танки. Сначала лёгкие БТ и Т-26, затем — средние Т-28, Т-34, грозные, с длинными стволами. И венцом — тяжёлые КВ. Их рёв заглушал музыку, а ширина гусениц казалась обещанием несокрушимости. Народ ахал, дети показывали пальцами.

Потом наступила небольшая пауза. И показалась трофейная техника. Ведущий на прицепе разбитый Pz.III с чёрным крестом. За ним — несколько перекрашенных, с красными звёздами, немецких бронетранспортеров и противотанковых пушек, замыкали шествие немецкие, но уже советские танки. Это уже вызывало не гордость, а злорадное, твёрдое удовлетворение. «Было ваше — стало наше».

И снова пауза. Напряжённая, гнетущая. Городской оркестр смолк.

С края площади показалась колонна. Стройная, серая в «мышиных гимнастерках». Пленные… Несколько сотен человек. Шли, опустив головы, понуро. Охрана из рослых, грозных бойцов шагала по бокам, неся в руках тяжелые «Мосинки» с примкнутыми штыками. Но главное было не в количестве. Их вели особым строем — с увеличенными интервалами, растягивая колонну, так что казалось, будто их тысячи. Они тянулись и тянулись, без конца, живое воплощение разгрома.

По площади прокатился гул — не крик «Ура», а глубокий, коллективный вздох ненависти и торжества. Кто-то выкрикнул ругательство, кто-то заплакал.

И когда прошёл последний пленный, на мостовую вышли дворники. Шестеро пожилых мужчин и женщин с метлами. Они встали в линию и, ритмично, как по команде, шаг — взмах метлы, шаг — взмах метлы, двинулись следом за колонной. Они не спешили, шли с достоинством. Они стирали сам след. Их движения были медленными, торжественными, ритуальными. Это был приговор. Враг прошёл — и его стёрли с лица города, как сотрут со всей советской земли.

На площади воцарилась абсолютная, звенящая тишина. Даже дети замолчали. Все понимали, что они видят.

Иван стоял, сжимая кулаки. В его груди бушевало что-то тёплое и острое одновременно. Гордость, торжество, месть. И страшная, ясная мысль: всё, что он сейчас видит — этот порядок, эту силу, эту чистоту — всё висит на волоске. И этот волосок — воля сурового человека на трибуне и таких, как он, Иванов, в строю.

Парад завершился. Ветров отдал рапорт. Морозов что-то коротко сказал, кивнул. Оркестр грянул «Интернационал». Но Иван уже почти не слышал музыки.

Он смотрел на трибуну, на молодого полковника. Тот уже отвернулся, что-то говорил Орлову, указывая рукой на карту в своем планшете. Его лицо было сосредоточено, озабоченно, полковник работал. Праздник кончился. Началась работа…

А Иван понял главное. Он больше не был пленным Дороховым. Он был красноармейцем Дороховым, бойцом Белостокской крепости. И когда придёт время — а он уже чувствовал, что оно близко, — он встанет в строй не потому, что его заставят. А потому, что за его спиной останется эта чисто выметенная мостовая, запах утреннего хлеба с маслом и право быть человеком. И этого было достаточно. Больше чем достаточно.

УТРЕННЕЕ СООБЩЕНИЕ СОВИНФОРМБЮРО 10 ИЮЛЯ

На всём протяжении советско-германского фронта идут ожесточённые бои. В течение 8 и 9 июля наши войска на ряде участков отражали атаки противника, нанося ему тяжёлые потери.

На Белостокском направлении. Части Красной Армии, под командованием полковника Морозова, в течение недели успешно отражали атаки превосходящих сил противника, стремившегося овладеть городом Белосток.

В результате умело организованной и стремительной наступательной операции, проведённой 7–8 июля, наши войска нанесли врагу сокрушительное поражение. В ходе боя полностью разгромлены три полка 162-й пехотной дивизии противника. Уничтожено до 6000 немецких солдат и офицеров. Остатки разбитых частей в панике бегут, враг отброшен от города.

Взято в плен свыше 1000 немецких солдат, унтер-офицеров и офицеров. Среди трофеев — знамя 437-го пехотного полка противника.

Захвачены богатые трофеи: 28 танков и самоходных орудий, 47 артиллерийских орудий разных калибров, более 100 пулемётов, склады с военным имуществом, боеприпасами и горючим. Вся захваченная техника и вооружение теперь повёрнуты против гитлеровцев.

Освобождены от немецко-фашистских оккупантов 22 населённых пункта в районе Белостока. Местное население, измученное грабежами и насилием, с ликованием встречало своих освободителей. В ходе глубокого рейда по тылам противника нашими подвижными частями уничтожено до 20 вражеских гарнизонов и опорных пунктов, обеспечивавших коммуникации противника.

9 июля в городе Белосток, полностью очищенном от врага, состоялся парад победителей. По центральной площади прошли героические защитники города, мощные танковые колонны, в том числе из захваченной у врага техники. Завершился парад проводами колонны пленных немецких солдат, наглядно показавшей всему миру результаты «непобедимости» гитлеровской армии.

Гарнизон Белостокской крепости, действуя в условиях полного окружения, демонстрирует всему миру образец доблести, стойкости и высокого воинского мастерства. Его борьба служит ярким примером для всех частей Красной Армии.

На других участках фронта идут бои разведывательного характера.

ПиСи: от авторов 47 танков преувеличение пропаганды. Посчитали вообще всю бронетехнику, даже ту, что не смогли поставить в строй, а врыли, как доты или использовали, как баррикады в защите крепости. Реально захвачено 700 пленных, но в сводках более тысячи звучит солиднее. Не всем в книге из сводок надо верить. Ибо ради пропаганды слегка преувеличивают победы.