Врач из будущего. Подвиг

Глава 15 Фронт мира

Запах был первым, что обрушивался на сознание при входе на седьмой этаж. Резкий, лекарственный дух антисептика, едва перебивающий сладковато-приторное зловоние гноя и пролежней. Под ним — тяжелое дыхание ста людей, сливающееся в один сплошной, тяжкий стон. Воздух был густым, неподвижным, словно ватным.

Лев Борисов, переступив порог отделения лечебной физкультуры, на секунду замер, давая привыкнуть и зрению, и обонянию. Отделение Мошкова разрослось, поглотив соседние палаты. Теперь здесь, в этом царстве боли и воли, обреталось свыше сотни душ. Одни, с перебинтованными культями, с лицами, искаженными усилием, медленно, под чуткими взглядами медсестер, выполняли упражнения на самодельных блочных тренажерах, сконструированных из тросов, грузов и деталей станков. Другие лежали. Неподвижные, с глазами, уставленными в потолок или в стену, в которых читалась лишь пустота. Глухая, бездонная пустота отчаяния.

Валентин Николаевич Мошков, энергичный, подтянутый, в белом халате, насквозь пропахшем тем же лекарственным коктейлем, уже шел навстречу, его лицо было серьезным.

— Лев Борисович, — кивнул он, без лишних приветствий. — Рапортую. Контрактуры у пятнадцати процентов лежачих прогрессируют, несмотря на ЛФК. Пролежни у каждого третьего. Борюсь, как могу, но матрасов противопролежневых, как вы и говорили, — дефицит страшный.

— Я знаю, Валентин Николаевич, — тихо ответил Лев, его взгляд скользнул по палате. — Знаю. Что с ним? — Он кивнул в сторону дальнего угла, где на койке, отвернувшись к стене, лежал молодой парень с аккуратно забинтованными культями обеих голеней.

— Лейтенант-артиллерист, — голос Мошкова понизился. — Васильев. Подорвался на мине. Спасли, выходили. А теперь… Тело цело, инфекции нет. А сам, ну головой, он не здесь. От еды отказывается, говорит одно: «Я теперь обуза, законченный человек». Мы спасли тело, Лев Борисович. Но душу… душу, кажется, не смогли.

Лев медленно подошел к койке, но он не обернулся.

— Лейтенант Васильев, — произнес Лев негромко, но твердо. Он сел на табурет, не как врач у постели больного, а как старший товарищ. — Докладывайте обстановку.

Парень медленно, с неохотой, повернул голову. Глаза были лихорадочно-яркими, но пустыми.

— Какая обстановка, товарищ генерал? — его голос был хриплым, простуженным. — Война для меня кончилась. Я отработанный материал, дармоед.

— Ошибаетесь, — Лев отрезал резко. — Ваша война не закончилась, она сменила фронт. Раньше вы уничтожали врага снарядами. Теперь ваша задача — не сдаваться. Победить здесь, это ваш новый пост, лейтенант. И он ничуть не легче прежнего.

Васильев скептически хмыкнул, глядя на свои забинтованные культи.

— И как же я буду его занимать, этот пост? Ползая?

— Стоя. Или, для начала, сидя, но с пользой, — Лев повернулся к Мошкову. — Валентин Николаевич, костыли и инвалидные коляски это паллиатив, нам нужны ноги, пусть и деревянные. Немедленно начинаем работу над протезами. Простейшими, с системой ремней и шарнирным коленным суставом. Я вечером дам вам базовые эскизы и принципы конструкции, хотя может вы знакомы с работами Альбрехта, да и в стране ведется разработка этого направления. Мы тоже займемся, сами.

Мошков, привыкший уже к «озарениям» директора, лишь кивнул, делая пометку в блокноте.

— Слышал, что была работа, но не массового производства. Будет сделано, Лев Борисович. Дерево и кожу достанем, а с шарнирами сложнее.

— Решите, — коротко бросил Лев, снова глядя на лейтенанта. — Вам дали новое задание, Васильев. Ваша задача дождаться своего нового снаряжения и освоить его. Это приказ.

Он не стал ждать ответа, поднялся и пошел дальше, оставляя за собой молодого командира, в глазах которого, кажется, впервые за долгое время промелькнула не боль, а что-то похожее на искру осмысленности. Маленькая, едва теплящаяся искра в кромешной тьме отчаяния.

Прохлада кабинета на шестнадцатом этаже после духоты седьмого была почти болезненной. Лев потянулся к графину с водой, но его руку опередил резкий, сухой кашель. Он с силой сглотнул, заставив спазм уйти, и только тогда отпил несколько глотков. Вода была теплой.

Дверь открылась без стука. В кабинет вошли Жданов и Юдин. Оба с мрачными, окаменевшими лицами. За ними, бесшумной тенью, проследовал Громов, заняв свою привычную позицию у косяка двери, его лицо было невозмутимым, как маска.

— Беда, Лев Борисович, — без предисловий начал Жданов, бросая на стол папку с документами. — К нам едет ревизор из самого Наркомздрава, товарищ Петруничев.

— Знаю эту фамилию, — хрипло произнес Юдин, опускаясь в кресло. — Карьерист и бумажная крыса. Считает, что спасение жизни должно укладываться в смету.

Лев медленно закрыл глаза на секунду, ощущая, как накатывает знакомая, тяжелая усталость. Не физическая, та была его постоянным спутником, — а моральная. Усталость от необходимости снова и снова доказывать очевидное.

— Когда? — единственное, что он спросил.

— Уже здесь, — ответил Громов с своего поста. Его голос был ровным, без эмоций. — Ждет в приемной.

Петруничев вошел с портфелем, туго набитым бумагами. Невысокий, полноватый, в идеально отутюженном костюме, он резко контрастировал с помятыми халатами и уставшими лицами присутствующих. Его маленькие, быстрые глаза сразу же оценили обстановку кабинета, задержавшись на дорогом массивном столе.

— Товарищ Борисов, — он начал без рукопожатия, садясь напротив. — Мне поручено провести ревизию эффективности работы вашего… института. — Он произнес это слово с легкой, но отчетливой иронией.

Лев молча кивнул, давая ему продолжать.

Петруничев открыл портфель, извлек папку.

— Цифры, товарищ Борисов, цифры вещь упрямая. Стоимость одного койко-дня в вашем «Ковчеге»… — он сделал театральную паузу, глядя на бумагу, — в три раза превышает среднюю по госпиталям Наркомздрава! Физиотерапия, какая-то трудотерапия, проекты по протезированию… — он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Излишества! Непозволительная роскошь в военное время! На фронте патроны нужны, сталь, хлеб! А вы тут… — он снова жестом обозначил нечто эфемерное, — занимаетесь непонятно чем.

В кабинете повисла тяжелая, гнетущая тишина. Ее нарушил Юдин, он не кричал. Его голос был низким, раскатистым, и от этого звучал еще страшнее.

— Вы, товарищ чиновник, — медленно, отчеканивая каждое слово, начал он, — когда-нибудь видели, как двадцатилетний парень, герой, с ампутированными ногами, бьется головой о стену, потому что не может смириться с тем, что он, по-вашему, «обуза»? А я вижу каждый день. Эти ваши «излишества» — они возвращают государству бойцов. Людей! А не овощей, которых нужно кормить до конца их жалких дней!

Петруничев побледнел, но не сдался.

— Эмоции, Сергей Сергеевич, эмоции! А я оперирую фактами. Директиву о сокращении расходов на двадцать пять процентов вы получите в течение недели. Выполнение строго обязательно.

Жданов, до этого молча наблюдавший, мягко вступил, как буфер между двумя стихиями.

— Товарищ Петруничев, позвольте привести иные цифры. Благодаря нашей системе реабилитации, срок возвращения бойца либо в строй, либо к квалифицированному труду на заводе сокращен на сорок процентов. Сорок! Это прямая экономика для государства. Каждый наш пациент, поставленный на ноги, — это не пассив, а актив. Штык у линии фронта или рабочие руки у станка.

— Теории, голые теории! — отмахнулся Петруничев, собирая бумаги. — Мое решение окончательно.

Он поднялся и, не глядя ни на кого, направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, в кабинете снова воцарилась тишина.

И тогда заговорил Громов. Он не сдвинулся с места, его голос прозвучал так же ровно и бесстрастно.

— Не беспокойтесь, Лев Борисович. Товарищ Петруничев, судя по всему, сильно переутомился на своем посту. Ему требуется длительный отдых. В одном из наших… специализированных санаториев. Я позабочусь, чтобы его рекомендации потерялись по дороге в Москву.

Лев встретился с ним взглядом. В глазах старшего майора ГБ не было ни угрозы, ни злорадства. Лишь холодная констатация факта. Система, которую Лев научился использовать, работала. Иногда она была молотом, готовым обрушиться на него самого. Иногда — щитом. Сегодня она была щитом. Он кивнул Громову, не произнося ни слова. Благодарности здесь были лишними. Это был обмен услугами в рамках общей, страшной игре, имя которой — война.

Он объявил его принудительно. Выходной для всего ядра команды. Для Кати, Сашки, Вари, Миши и Даши. Видя их серые от недосыпа лица, тремор в уставших пальцах и пустой, остекленевший взгляд, он понял — еще немного, и они начнут падать, как подкошенные. А терять их он не мог, они были не просто сотрудниками. Они были стальным каркасом всего «Ковчега».

И что же? В первое же воскресенье он застал их всех в холле первого этажа. Сашка, с вечным своим планшетом под мышкой, оправдывался, избегая взгляда Льва:

— Не смог, Лев. Честное слово, не смог усидеть дома. Руки чешутся, в квартире адская тоска.

Рядом с ним Варя, державшая за руку их дочь Наташу, лишь виновато улыбалась. Миша и Даша стояли чуть поодаль, в коляске у них мирно посапывал их сын, маленький Матвей.

Но главным сюрпризом был Андрей. Его сын, совсем еще малыш, с серьезным, не по-детски взрослым выражением лица, уже водил Наташу по холлу, показывая ей «папин корабль».

— А это главный штаб, — деловито объяснял он, указывая на лифты. — А там, наверху, папа командует.

Лев хотел было изобразить гнев, но не смог. Уголки его губ сами собой потянулись вверх. Он поймал взгляд Кати — усталый, но теплый.

И тогда он заметил Марью Петровну. Теща стояла в стороне, прислонившись к стене, и смотрела на эту странную процессию — знаменитых врачей, светил науки, пришедших в свой выходной в больницу, как на работу, и их детей, воспринимавших это гигантское здание как свой второй дом. По ее щекам, по старым, высохшим морщинам, текли слезы. Тихие, без рыданий.

Лев подошел к ней.

— Марья Петровна, что вы? — спросил он тихо.

Она вытерла глаза краем платочка, смущенно улыбнулась.

— Простите, Лев, голубчик… Я прожила большую жизнь. Видела салоны Петербурга, революцию, голод, разруху. Видела многое. Но такое… такое чудо, как здесь, в этих стенах… — она обвела рукой пространство холла, — даже представить не могла. В самое страшное время вы создали островок жизни. Не просто больницу, а островок человечности.

Лев молча взял ее руку, ощутив под пальцами тонкую, пергаментную кожу. Он с иронией обернулся к Кате:

— В следующий раз дам команду Громову запереть вас всех в квартирах. Охрану с автоматами поставлю.

Но он сжимал руку Марьи Петровны, и ему хотелось верить, что этот «островок» они сумеют удержать.

Тишина в «Ковчеге» ночью была особой. Не мирной, а напряженной, звенящей, будто само здание затаило дыхание в ожидании чего-то. Прерывалась она лишь мерными шагами дежурных охранников да отдаленными стонами из палат.

Именно поэтому резкий, металлический лязг, донесшийся с восьмого этажа, где располагалась лаборатория Ермольевой, прозвучал как выстрел.

Дежурный лаборант, молодой паренек по имени Семен, дремавший над журналом, вздрогнул и вскочил. Сердце заколотилось где-то в горле. Он бросился в коридор. Дверь в основную лабораторию была приоткрыта. Внутри царил полумрак, и ему показалось, что у вытяжного шкафа с только что синтезированной партией «Левомицетина» — новейшего, перспективного антибиотика — мелькнула тень.

— Стой! Кто здесь? — крикнул Семен, но в ответ услышал лишь быстро удаляющиеся шаги.

Он не побежал вдогонку. Вместо этого, с дрожащими руками, он зажег свет и подошел к шкафу. Все выглядело нормально. Колбы, пробирки, реактивы стояли на своих местах. Но что-то было не так. Запах. Слабый, едва уловимый, но чужеродный, горьковатый и химический.

Через пятнадцать минут в лаборатории были Громов и Артемьев. Они появились бесшумно, как призраки. Лев, разбуженный телефонным звонком, стоял посередине помещения, сходясь с ним взглядом с Зинаидой Виссарионовной, лицо которой было бледным и гневным.

— Диверсия, — констатировал Артемьев, аккуратно беря в руки одну из колб с мутноватой жидкостью. Он поднес ее к носу, слегка покрутил. — Подмена реактивов. Профессиональная работа. Цель не взрыв и не поджог. Тихий, эффективный саботаж. Испортить партию, вывести из строя оборудование, затормозить исследования.

— Кто? — спросил Лев, и его собственный голос показался ему чужим. — Немцы? Недовольные?

Громов, осматривая дверную ручку в перчатках, покачал головой.

— Следов проникновения извне нет. Сотрудники охраны никого не пропустили бы, тут не то что человек, мышь не пролезет. Значит, либо стопроцентный профессионал, либо… — он многозначительно посмотрел на Льва, — свой. Сотрудник, который знал, что портит именно перспективную разработку.

Ермольева резко, с силой поставила на стол пузырек с культурой.

— В моей команде вредителей нет! — ее голос дрожал от возмущения.

— Не оскорбляйте людей понапрасну, Зинаида Виссарионовна, — холодно парировал Артемьев. — Речь не о вредительстве в классическом понимании. Речь о целенаправленной операции противника. И они, судя по всему, имеют здесь своего агента. Или, по крайней мере, человека, на которого можно оказать давление.

Лев смотрел на колбу в руках Артемьева. Внутри не просто жидкость. Внутри — месяцы труда, надежды на спасение тысяч от кишечных инфекций, перитонитов. И кто-то хотел это уничтожить. Тихо, подло, эффективно.

«Ковчег» стал мишенью. Настоящей, стратегической мишенью. И это осознание было почти физически болезненным.

— Будем искать, проверим сотрудников, проведем несколько… бесед. Можете расходиться. — холодно отчеканил Артемьев.

Тот самый вой, о котором он столько раз читал в учебниках истории и мемуарах, оказался в реальности бесконечно более пронзительным и леденящим душу. Он начался как низкий, тревожный гудок где-то в подвалах здания, а через секунду превратился в оглушительный, разрывающий барабанные перепонки, животный вопль, который, казалось, исходил отовсюду сразу — из стен, из потолка, из самого воздуха. Сирена воздушной тревоги.

Лев, дремавший в кресле у себя в кабинете над картами эпидобстановки, вздрогнул, и первая мысль была абсурдной и простой: «Так вот какой он, на самом деле».

Дверь распахнулась так резко, что она ударилась о стену. На пороге стоял Громов. Его обычно бесстрастное лицо было напряжено, глаза сужены.

— Немедленно в укрытие! Весь персонал и всех, кого можно транспортировать! — его голос перекрывал вой сирены, не крик, а стальная команда.

Лев кивнул, поднялся. Его разум, уже отточенный месяцами управления кризисами, молниеносно переключился. Он вышел в коридор. Хаос был организованным, но от этого не менее жутким. Медсестры и санитары уже катили каталками и колясками тех, кого можно было эвакуировать, к лифтам и лестницам, ведущим в подвал. Слышались сдержанные команды, плач детей, приглушенные стоны пациентов.

Он увидел Катя, которая одной рукой держала за руку Андрея, а другой поддерживала Марью Петровну. Их глаза встретились через всю длину коридора. В глазах Кати был не страх, а ужас, смешанный с мольбой.

— Лев! — крикнула она, и вой сирены едва не поглотил ее голос. — Пойдем!

Он покачал головой и подошел ближе, чтобы его услышали.

— Я не могу. Я не могу их оставить. — Он кивнул в сторону операционных и палат интенсивной терапии, где оставались десятки нетранспортабельных больных. — Это мой пост. Не должен командир бежать.

Он видел, как по лицу жены пробежала судорога, как она сжала руку сына так, что тот вскрикнул. Но она поняла. Она всегда понимала. Кивнув ему коротко, почти невидно, она развернулась и потянула за собой сына и мать, сливаясь с потоком людей, уходящих вниз, к безопасности.

Лев развернулся и пошел против потока. В операционном блоке на втором этапе царила почти невероятная тишина, нарушаемая лишь нарастающим воем сирены за толстыми стенами. Хирургические бригады, те, что были на дежурстве, уже готовились. Стеллажи с инструментами были откачены к стенам, на центральных столах разложены стерильные наборы для экстренных операций. Дежурный хирург, молодой, но уже успевший повидать многое, Петров, сжимал и разжимал дрожащие пальцы.

— Все готово, Лев Борисович, — доложил он, и его голос срывался. — Ждем поступления.

Лев облачился в стерильный халат, вымыл руки, и молча подошел к столу, проверил разложенные зажимы, скальпели, шовный материал. Все лежало с безупречной точностью. Он кивнул.

— Хорошо. Спокойно, Петров. Дышите глубже. Паника — наш главный враг сейчас.

Он подошел к окну, заклеенному крест-накрест полосами бумаги. Город погрузился во тьму. Лишь вдалеке, на горизонте, полыхали зарева прожекторов, выхватывающих из черного неба невидимые сюда цели. Глухой, отдаленный гул зениток доносился сквозь стекло, похожий на раскаты грома. Каждый такой «раскат» заставлял вздрагивать стекла в рамах и сжималось сердце. Где-то там, в этом ночном небе, летели бомбы. Возможно, сюда.

Он обернулся, окинул взглядом освещенные тусклым аварийным светом операционные. Хирурги и медсестры стояли на своих местах, как бойцыы в окопах перед атакой. Они ждали, ждали, что сейчас двери распахнутся и сюда, в эту святая святых, хлынет волна искалеченной, окровавленной плоти. Ждали своего часа, чтобы снова вступить в бой.

Но ударов не последовало. Сначала прожектора погасли один за другим. Потом стихли зенитки. И наконец, так же внезапно, как и начался, прекратился оглушительный вой сирены. Наступила тишина. Глухая, давящая, невероятная.

Кто-то из медсестер тихо, с облегчением, всхлипнула. Петров облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Лев медленно вышел в коридор. Он прислонился к прохладной стене, чувствуя, как дрожь, которую он сдерживал все это время, наконец пронзает все его тело. Он сделал глубокий, долгий вдох, потом выдох. Война пришла и сюда, в их тыл, в их «Ковчег». И он понял, что отныне это станет частью их обычной, страшной рутины.

Прошло две недели. Напряжение от ночной тревоги постепенно сменилось привычным, будничным напряжением работы, но осадок остался. Осадок и понимание, что тыл это тоже фронт.

Лев снова был на седьмом этаже. Мошков и Крутов встретили его у входа в один из кабинетов, превращенный в импровизированную мастерскую. Запах лекарств здесь смешивался с запахом свежеструганного дерева, кожи и машинного масла.

— Ну что, Николай Андреевич, Валентин Николаевич, — Лев окинул взглядом верстак, заваленный обрезками, инструментом и какими-то чертежами. — Показывайте, что у вас получилось.

Крутов, его лицо было испачкано, но глаза горели азартом инженера, решившего сложную задачу, с торжеством поднял с верстака странный предмет.

— Вот, Лев Борисович! Первый образец, протез голени.

Он был примитивным. Выточенная из легкого, прочного дерева форма, повторяющая очертания голени и стопы. Крепился он к культе с помощью системы кожаных ремней и пряжек. Но главное — в районе колена был смонтирован простейший шарнир, позволяющий ноге сгибаться.

— Шарнир от списанного авиационного прибора, — пояснил Крутов. — Доработали. Подшипники, к сожалению, самые простые, но работают. Вес около трех килограммов, для начала сойдет.

— Сойдет, — согласился Лев, беря протез в руки. Он был удивительно легким и тщательно обработанным, без единой заусеницы. — А где наш «испытатель»?

Лейтенанта Васильева привезли в кресле-каталке. Его лицо было напряженным, в глазах смесь страха и любопытства.

— Ну что, лейтенант, — Лев подошел к нему, держа в руках протез. — Получайте свое новое обмундирование.

Он лично, помогая Мошкову, стал мостить конструкцию к культе. Ремни затягивались, пряжки щелкали. Васильев сидел, сжав зубы, его пальцы впивались в подлокотники кресла.

— Готово, — наконец произнес Лев, отступая на шаг. — Теперь пробуем встать. Осторожно, опирайтесь на костыли.

Двое санитаров помогли лейтенанту подняться. Он стоял, неуверенно переминаясь, его лицо вытянулось от изумления. Он смотрел вниз, на свою новую, деревянную ногу.

— Теперь… шаг, — мягко скомандовал Мошков.

Васильев занес костыль, перенес вес. Деревянная стопа с глухим стуком коснулась пола. Потом второй шаг, и третий. Он прошел несколько метров по коридору, его движения были скованными, роботоподобными, но это была ходьба. Настоящая ходьба.

Он остановился, тяжело дыша, и медленно обернулся к Льву. На его лице не было ни боли, ни отчаяния. Было изумление. И та самая надежда, которую Лев пытался разжечь несколько недель назад, теперь горела в его глазах ярким, живым огнем.

— Спасибо, товарищ… — его голос сорвался. Он выпрямился, насколько мог, пытаясь отдать честь. — Кажется… кажется, мой новый пост теперь есть.

Это была не громкая победа. Не прорыв в науке. Это была маленькая, тихая победа одного человека над безысходностью. И, глядя на него, Лев понял, что ради таких моментов и стоит бороться. Ради того, чтобы в глазах обреченного вновь загорелась жизнь.

Конец августа принес с собой первые предвестники осени — прохладные ночи и короткие, пронзительные дожди. Лев сидел в своем кабинете, перед ним лежали сводки за два месяца. Цифры были впечатляющими. Смертность в отделениях снизилась еще на пять процентов. Успехи в реабилитации — десятки бойцов, как Васильев, начали осваивать протезы. Диверсия была предотвращена, бюрократическая атака отбита. Казалось бы, можно было испытывать гордость.

Но он не испытывал ничего, кроме глубочайшей, костной усталости. Она была тяжелее, чем просто недосып. Она была экзистенциальной. Он чувствовал себя Сизифом, вкатывающим на гору бесконечный, тяжелый камень, который с каждым днем становился все больше и тяжелее.

Дверь тихо открылась, и вошла Катя. Она принесла ему чашку горячего, почти что черного чая.

— На, пей, — мягко сказала она, ставя чашку перед ним. — Ты не спал почти двое суток.

Лев взял чашку, почувствовав жар через кружку. Он не пил, просто смотрел на темную, почти непрозрачную жидкость.

— Катя, — его голос был тихим, безжизненным. — Иногда мне кажется, что мы возводим дамбу против целого океана. Голыми руками. И с каждым днем волны становятся все выше, все сильнее. Мы латаем одну пробоину, а рядом открываются две новых.

Она села напротив него, не спуская с него глаз. Она не стала говорить ему банальности, что все будет хорошо, что они справятся. Она знала его слишком хорошо для этого.

— А разве мы можем перестать? — ее вопрос прозвучал так же тихо, но в нем была стальная твердость. — Пока хотя бы один человек в этом «Ковчеге» борется за жизнь, цепляется за нее, мы не имеем права отступать. Не имеем права опускать руки. Потому что если мы это сделаем, то океан, как ты говоришь, смоет все. И нас в том числе.

Лев поднял на нее глаза. Он видел ее усталость, ее собственные темные круги под глазами, ее исхудавшее лицо. Но в ее взгляде горела та самая решимость, которая, казалось, начала угасать в нем.

— Ты права, — он наконец сделал глоток чая. Горьковатая жидкость обожгла горло, но придала странное ощущение реальности. — Ты, как всегда, права.

Он встал и подошел к окну. Ночь была ясной, звездной. Где-то там, на западе, под Сталинградом, гремела самая страшная битва в истории человечества. Он получил сводку совинформбюро днем. Значение Сталинграда он понимал лучше, чем кто-либо другой в этой стране. Понимал, что там решается судьба не только войны, но и всего, что они здесь строят.

Его «Ковчег» должен был быть готов. К новым раненным, к новым вызовам, к новым волнам океана безумия, бушующего снаружи.

Лев стоял у окна, глядя на спящий, темный город и яркие звезды над ним. Он чувствовал тяжесть ответственности, усталость, страх. Но где-то глубоко внутри, под всей этой грудой отчаяния, теплилась та самая воля, о которой говорила Катя, воля к жизни. Не только его собственная, а воля тысяч людей, прошедших через «Ковчег». Она была их общим оружием. И он готов был нести свою вахту до конца. Потому что другого выхода не было. Потому что за его спиной были Катя, Андрей, его команда, его пациенты. Его дом.

Новый, еще более суровый этап начинался.