Врач из будущего. Подвиг

Глава 21 Цена прогресса

Воздух в лаборатории Михаила Баженова был густым и многослойным — пахло спиртом, кислотой и едва уловимым, но стойким запахом плесени, ставшей для обитателей «Ковчега» ароматом надежды. Лев, стоя у большого лабораторного стола, чувствовал, как от этого знакомого коктейля слегка першит в горле. Он смотрел на ряды колб и пробирок, где вызревали решения, способные переломить ход тысяч личных войн, шедших в операционных и палатах этажом ниже.

— Вот, смотри, — Миша, его лицо за стеклами очков сияло торжеством, бережно взял одну из пробирок. — Стабильная суспензия. Хранится уже три недели без признаков распада. Это он, наш «Левомицетин».

Он передал пробирку Зинаиде Виссарионовне Ермольевой. Та, не скрывая профессионального любопытства, поднесла ее к свету, покачала, наблюдая, как плотная жидкость равномерно перетекает по стенкам.

— Выход с одной ферментации вырос на сорок процентов, — голос Миши дрожал от возбуждения. — Чистота под девяносто. Никаких примесей, дающих ту самую токсичность. Мы победили, Лев!

Лев молча кивнул, принимая пробирку из рук Ермольевой. Он не чувствовал ожидаемого ими восторга. Вместо него внутри была лишь холодная, отстраненная калькуляция. «Одна промышленная ферментация — пять тысяч курсовых доз. Одна доза — один шанс против перитонита, сепсиса, газовой гангрены. Значит, пять тысяч спасенных жизней за один цикл. Но цикл — десять дней. А раненых в эшелоне могут быть сотни. И они едут сюда прямо сейчас».

— Технология передана на два завода, — доложил один из присутствовавших технологов, прикомандированных из Наркомздрава. — В Свердловске уже запустили опытную линию. К маю выйдем на плановые показатели.

— Прометазин тоже пошел в серию, — перехватил инициативу Миша, подводя Льва к соседнему столу, где на листах кальки были разложены чертежи аппаратуры для лиофильной сушки. — Решили проблему с очисткой. Выход семьдесят два процента от теоретического. Теперь не только противорвотное и снотворное, но и потенциально для наркоза. Юдин уже требует партию для себя.

Лев скользнул взглядом по графикам и схемам. Умом он понимал грандиозность достижения, но сердце оставалось глухим. Он видел не триумф науки, а бесконечную цепь зависимостей: чтобы производить, нужны реактивы, чтобы возить реактивы, нужны вагоны, чтобы вагоны доехали, нужна охрана от диверсантов. Каждое «да» здесь, в лаборатории, порождало десяток новых «как» там, в мире.

— А это, — голос Георгия Францевича Гаузе прозвучал сдержанно-торжественно, — наш новый «золотой» штамм. Penicillium chrysogenum. Выход пенициллина — в три раза выше, чем у предыдущего штамма.

Лев посмотрел на чашку Петри, где пушистой бело-зеленой шапкой росла культура, с которой будет связана еще одна спасенная тысяча. Он представил, как по всему Союзу теперь будут специально заражать дыни этой плесенью, чтобы потом в колбах и ферментерах рождалось спасение. Абсурдная, сюрреалистичная цепочка жизни.

— Поздравляю, коллеги, — его собственный голос прозвучал для него странно ровно и глухо. — Это историческое достижение. Михаил Анатольевич, подготовьте отчет для Наркомздрава. Зинаида Виссарионовна, вам — наладка производства на местах.

Он развернулся и вышел из лаборатории, оставив за спиной счастливый гул голосов. Ему нужно было в цех. Там его ждал другой прорыв, пахнущий не плесенью, а сталью и химикатами.

Цех, и его пространство оглушало гулом механизмов и резким запахом органических растворителей. Прошел в стерильные помещения, почти лабораторные. Здесь, в полумраке, под светом мощных ламп, рождался гидрокортизон. Льва встретил Арсений Павлович Ковалёв, его глаза горели.

— Запустили, Лев Борисович! — он почти кричал, перекрывая грохот. — Смотрите! Упростили синтез на четыре стадии! Выход шестьдесят восемь процентов! Против прежних сорока двух!

Лев подошел к линии, где по стеклянным трубкам и змеевикам переливались мутные жидкости. Инженеры в стерильных халатах следили за показаниями манометров и термометров.

— Качество? — спросил Лев, переходя на профессиональный, отстраненный тон.

— Первая партия прошла контроль, — Ковалёв протянул ему лабораторный журнал с актами испытаний. — Активность высокая. Побочных продуктов — в пределах допустимого. Будет работать лучше адреналина при шоке. Надолго и без скачков давления.

Лев взял одну из ампул с готовым препаратом. Небольшой стеклянный цилиндр с прозрачной жидкостью. Внутри — синтезированная, укрощенная мощь надпочечников, гормон, способный вытащить человека из пучины травматического шока. Он положил ампулу в карман халата.

— Проверяйте каждую партию, Арсений Павлович, — сказал он тихо, но так, чтобы было слышно. — Малейшее отклонение — бракуем. Здесь ошибка стоит жизни.

Он вышел из цеха, и его снова охватила знакомая волна холодной аналитики. «Гидрокортизон. Шок, сепсис, ожоговая болезнь. Потенциальный охват — десятки тысяч в год. Но для этого нужен стабильный синтез. А для стабильного синтеза — сырье. А сырье…»

Его кабинет на шестнадцатом этаже стал нервным центром этой гигантской машины. Сюда, как кровь по венам, стекались отчеты, сводки, проблемы. Следующими вошли Алексей Васильевич Пшеничнов и Сашка.

— По поливакцине НИИСИ — успех, — Пшеничнов, обычно сдержанный, не скрывал удовлетворения. — Адъювант на основе гидроокиси алюминия, как ты и предлагал, резко повысил иммуногенность. Холера, тиф, паратифы, дизентерия, столбняк — одним уколом. Снизили частоту побочек.

— Живая туляремийная вакцина, — он переложил одну папку и открыл другую, — испытания на добровольцах завершены. Эффективность — девяносто четыре процента. Можно запускать в массовую профилактику в войсках.

Лев ставил на документах резолюции — размашистое «В пр-во» или «Внедрить». Его рука двигалась автоматически. Он мысленно прикидывал, сколько доз нужно фронту, сколько сможет произвести его «Ковчег», а сколько придется раскидать по другим институтам.

В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет вошел курьер в запыленной фронтовой шинели. Он отдал под козырек и протянул Льву конверт, помятый, прошедший через многие руки.

— С сорок второй армии, товарищ Борисов. Командование просило передать лично.

Лев вскрыл конверт. Внутри была благодарность, подписанная командующим, и короткий отчет. «…благодаря внедренной технологии выращивания вешенок в полевых условиях, удалось существенно снизить голод среди личного состава»

Он положил письмо на стол рядом с отчетами о вакцинах. Грибы и вакцины. Противогрибковый антибиотик и плесень, его производящая. Абсурдный, замкнутый круг военной медицины. Он ничего не сказал, лишь кивнул Пшеничнову и Сашке, давая понять, что совещание окончено.

Апофеозом этого витка научного триумфа должна была стать новая лаборатория на одиннадцатом этаже. Помещение еще пахло свежей краской и деревом. Здесь, среди блестящих новеньких ферментеров, пахло уже иначе — будущим.

— Получили, наконец, — с гордостью в голосе произнес Николай Андреевич Крутов, похлопывая ладонью по стальному борту огромного аппарата. — Четыре ферментера, Артемьев извлек невесть откуда. Мы их, конечно, переделали. Изначально они были для молочной сыворотки.

Георгий Францевич Гаузе, стоя рядом, с почти религиозным благоговением смотрел на чаши Петри, где лежали образцы агара с высевами.

— Cephalosporium acremonium, — произнес он, и это звучало как заклинание. — Первый штамм. Работа только начинается, но потенциал…

— Огромный! — не сдержался Миша Баженов, его глаза за стеклами очков блестели как у юноши. — Устойчивость к пенициллиназе! Это значит, мы получим оружие против микробов, которые научились бороться с пенициллином! Через полгода, Лев Борисович, я ручаюсь, мы получим первый отечественный цефалоспорин!

Лев наблюдал за ликующими учеными — Крутов, практичный и довольный решенной инженерной задачей; Гаузе, погруженный в таинство микробиологии; Баженов, окрыленный перспективой нового прорыва. Они видели победу. Он видел полгода напряженного труда, тонны дефицитного сырья, тысячи часов работы и новый виток зависимости от логистики, которую в любой момент могли перерезать бомбежкой или диверсией.

— Поздравляю, — снова сказал он своим ровным, лишенным эмоций голосом. — Это может стать поворотным моментом. Теперь, — он посмотрел на каждого из них, — нужно выжить эти полгода.

Он вышел, оставив их в сияющем мире научной утопии. Ему же предстояло окунуться в ад, который уже подъезжал по ж/д путям к НИИ.

Воздух в приёмном покое «Ковчега» сгустился до состояния железа. Не тот стерильный холод операционных, а тяжёлый, насыщенный запахом крови. Лев стоял у распахнутых дверей, глядя на подъехавшие грузовики, из которых выгружали людей, завернутых в шинели и окровавленные бинты. Эшелон с обмороженными и ранеными из-под Харькова прибыл вне графика, глубокой ночью, принеся с собой хаос и боль.

— Двести человек, Лев Борисович, — голос старшей медсестры Татьяны был хриплым от усталости. — В основном обморожения третьей-четвёртой степени, много газовой гангрены, сепсис. Сортировку на передовой не провели, везли как смогли. У них не хватает рук на всех, отобрали по остаточному принципу и вот они.

Лев кивнул, не отрывая взгляда от разворачивающейся перед ним картины. Он взял фонарь и вошёл в первый грузовик. Тела лежали вповалку, некоторые ещё шевелились, другие замерли в неестественных позах. Воздух был густым и спёртым, с примесью сладковатого, тошнотворного запаха разложения.

— Свети, — бросил он Татьяне и начал движение.

Его взгляд стал острым, сканирующим. Он не смотрел в лица — он читал тела как открытые книги патологий. Остановился у первого бойца. Ноги ниже колен были чёрными, с синеватым оттенком, кожа лоснилась и местами лопнула, обнажая мышцы. Запах был отвратителен.

— Гангрена, в первую операционную на ампутацию, — его голос прозвучал глухо, без эмоций.

Перешёл к следующему. Молодой парень, почти мальчик, с горящими щеками и бредящий. Лев приложил ладонь ко лбу — жар. Осмотрел рану на плече — края воспалённые, гнойное отделяемое.

— Сепсис. В терапевтическое, антибиотики, дезинтоксикация.

Он двигался дальше, выхватывая из полумрака детали. Вот боец с ввалившимися глазами и едва прощупывающимся пульсом — шок. Вот с развороченным животом — перитонит. Вот с относительно чистой раной, но с тремором и спазмами — столбняк.

И снова гангрена. На сей раз у бойца лет сорока, с орденом Красной Звезды. Все четыре конечности были поражены. Чёрные, безжизненные. Пульс на запястьях не прощупывался. Дыхание поверхностное, хрипящее.

— Этот — в палату семь, — сказал Лев, двигаясь дальше.

Молодой врач Киселев, недавно прибывший из эвакогоспиталя, замер в недоумении.

— Лев Борисович, но у него же есть пульс! На сонной артерии прощупывается!

Лев остановился и медленно повернулся к нему. Его лицо в свете фонаря было похоже на маску.

— Гангрена всех четырёх конечностей в стадии мацерации. Плюс клиника сепсиса. Шансов ноль, мы потратим на него ресурсы, время, кровь, антибиотики, а он умрёт через сутки. А за это время можем не успеть спасти троих других, у которых есть шанс. Следующий.

Он прошёл мимо, не дожидаясь возражений. Киселев стоял, бледный, глядя ему вслед, потом перевёл взгляд на бойца с почерневшими руками и ногами. Он видел, как грудь того едва поднимается. Жизнь ещё теплилась, но Лев был прав. Это был приговор.

Лев продолжал сортировку. Его решения были безжалостными, почти машинными. Он был не врачом в эту минуту, он был судьёй, распределяющим ограниченный ресурс — жизнь — по принципу целесообразности.

Когда последнего раненого вынесли, Лев почувствовал, как подкашиваются ноги. Он прошёл в ближайший туалет, заперся в кабинке и упёрся лбом в холодную стенку. Его трясло. В горле стоял ком, он сглотнул, пытаясь подавить рвотный позыв. Перед глазами стояли лица — не тех, кого он отправил на спасение, а тех, кого он приговорил. Он сжал кулаки, пока пальцы не впились в ладони до боли.

«Я не Бог, — прошептал он в тишине. — Я не Бог…»

Катя нашла его спустя час. Он сидел в своём кабинете, в полной темноте, уставившись в стекло, за которым чернела ночь. На столе перед ним лежала карта фронтов, но он не видел её.

Она вошла без стука, подошла и села напротив, не зажигая свет.

— Лёвушка, — тихо сказала она.

Он не ответил.

— Лев, — на этот раз её голос прозвучал твёрже.

Он медленно перевёл на неё взгляд. В темноте его глаза казались провалившимися.

— Я не Бог, Катя, — его голос был хриплым, сорванным. — Я врач. Я должен спасать, а не… отбирать жизни. Решать, кто будет жить, а кто умрёт. Я не для этого шёл в медицину.

— Ты шёл в медицину что бы спасать, — её вопрос прозвучал не как упрёк, а как констатация. — Но ты стал большим, чем простой врач. На твоих плечах огромный груз ответственности, это понимают все.

Она встала, подошла к нему, обняла за плечи. Её прикосновение было твёрдым и тёплым.

— Я понимаю, что это тяжело, невыносимо тяжело. Но это должен кто-то делать. А ты всё-таки главный в этих стенах. Так что и решения должен принимать ты. Переложить её на других будет неправильно. Ты сильный, ты справишься. Я с тобой.

Он закрыл глаза, чувствуя её тепло. В нем боролись два человека: циничный, уставший Иван Горьков, который хотел бы сбежать от этой ответственности, и Лев Борисов, который знал, что бежать некуда.

Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Хорошо, — прошептал он. — Спасибо, что ты рядом.

Утренняя планерка собрала всё руководство «Ковчега». Лица у всех были серьёзными. Слухи о ночной сортировке уже разнеслись по институту.

Лев вошёл последним. Он был бледен, но собран. Его взгляд был прямым и твёрдым. Он прошёл к своему месту во главе стола и, не садясь, окинул взглядом присутствующих.

— Коллеги, — начал он, и его голос, тихий, но чёткий, заставил всех замереть. — Вчерашняя ночь стала для меня рубежом. Я понял, что мы подошли к пределу наших прежних возможностей. Раньше наша задача была — бороться за каждую жизнь. Спасать любого, кто поступил в наши стены.

Он сделал паузу, давая осознать.

— Сейчас ситуация изменилась. Поток раненых превысил наши ресурсы. Время, койки, кровь, антибиотики — всё ограничено. И наша новая, главная задача — сохранить саму систему, которая спасает тысячи. Если для этого нужно принести в жертву десяток — это цена, которую я плачу. Мой долг — сделать так, чтобы эта цена не была напрасной.

В зале повисла гробовая тишина. Юдин, сидевший напротив, первым нарушил её. Он медленно кивнул, его могучее тело выражало не согласие, а понимание.

— Война есть война, — глухо произнёс он. — На фронте командиры посылают бойцов на верную смерть, чтобы выполнить приказ. Мы здесь тоже командиры. И наш приказ спасать любой ценой. Даже ценой отдельных жизней.

Лев кивнул ему.

— Именно. Поэтому с сегодняшнего дня приказываю создать отделение паллиативной помощи. С отдельным штатом, своим заведующим. Туда будут направляться безнадежные больные, которым мы можем обеспечить лишь достойный уход и облегчение страданий. Это освободит ресурсы для тех, кого мы можем спасти.

Приказ повис в воздухе. Все понимали его жестокую необходимость.

Лев поднялся на крышу шестнадцатиэтажного корпуса. Отсюда, с высоты, «Ковчег» казался городом в городе — освещённые окна, дым из труб котельной, движение машин у ворот. Его линия фронта.

К нему подошёл Громов. Старший майор был, как всегда, невозмутим.

— Лев Борисович, докладываю. Немцы знают о ваших успехах. В разведсводках упоминается «медицинский центр в Куйбышеве» как объект стратегического значения. Была попытка диверсии на железной дороге. Состав с сырьём для ваших антибиотиков. К счастью, охрана сработала. Подрывник ликвидирован, состав не пострадал.

Лев смотрел на огни города, на тёмную ленту Волги. Он кивнул.

— Я понимаю, Иван Петрович. Теперь я понимаю настоящую цену прогресса.

Он повернулся к Громову. Его лицо в свете звёзд было спокойным и уставшим.

— Я больше не врач в привычном смысле, — сказал он тихо. — Я расчётчик. Архитектор выживания. И если для спасения тысяч нужно переступить через собственную совесть — я переступлю. Потому что другого выбора у нас нет.

Громов молча стоял рядом. Два командира на разных участках одной большой войны.

Лев последний раз взглянул на горящие окна своего института и спустился вниз. Его ждала работа.