Врач из будущего. Подвиг

Глава 20 Первые шаги

— Давление поднимаем плавно, на 0,1 атмосферу в минуту, — голос Льва был ровным, почти монотонным, но в тишине небольшого загустелого помещения, заполненного массивной стальной конструкцией, он звучал как команда капитана на мостике корабля. — Следите за состоянием пациентов. При появлении болей в ушах или паники — немедленно стоп.

За толстым иллюминатором барокамеры «Иртыш», напоминавшей гигантскую стальную сардину, лежал человек. Тест оборудования проводился на двух добровольцах. Первый — молодой боец с почерневшей, отечной ногой, изъеденной газовой гангреной. Еще неделю назад Юдин безапелляционно требовал ампутации на уровне бедра. Второй — обугленный, покрытый струпьями танкист, чье дыхание было поверхностным и частым, как у загнанной птицы.

Инженер Крутов, стоя у пульта управления, плавно вращал маховик. Раздавался ровный, шипящий гул нагнетаемого воздуха.

— Полторы атмосферы, — доложил Крутов, сверяясь с манометром. — Держим.

Лев прильнул к стеклу. Его собственное отражение накладывалось на бледное лицо пациента. Он видел, как грудная клетка танкиста расправлялась чуть глубже, а синюшный оттенок губ постепенно сменялся менее пугающим, розоватым. Кислород под давлением начинал свою невидимую работу — подавлял анаэробные бактерии, вытесняя их из пораженных тканей, и заставлял кислород перфузироваться в обход поврежденных капилляров. Каждые 15–20 минут цикл менялся, компрессия и декомпрессия.

— Смотрите, — Лев обернулся к Юдину, стоявшему чуть поодаль, скрестив руки на груди. Его могучее тело, обычно излучавшее уверенность, сейчас выражало лишь скептическое напряжение. — Граница некроза на ноге бойца Петрухина. Вчера была здесь, — Лев провел пальцем по воздуху, как бы очерчивая линию на стекле. — Сегодня отступила на полсантиметра. Появились островки грануляций.

Юдин молча кивнул, его пронзительный взгляд не отрывался от происходящего за иллюминатором. Он был хирургом до кончиков пальцев, человеком, привыкшим решать проблемы скальпелем и силой воли. Эта стальная банка, нагнетающая воздух, была для него чем-то из области фантастики.

— 20 минут прошло, начинаем декомпрессию, — проговорил Лев, глядя на хронометр. — Плавный сброс.

— И все? — наконец произнес Юдин, его низкий, густой бас пророкотал в тесном помещении. — Никаких разрезов? Никакого дренирования? Просто… лежат и дышат?

— Именно так, Сергей Сергеевич. Мы создаем условия, при которых организм сам справляется с инфекцией и восстанавливает кровоток. Это не замена хирургии, это ее продолжение иными средствами.

Через двадцать минут, когда давление плавно сбросили и массивная дверь барокамеры с шипением отъехала в сторону, в помещение хлынул запах озона и чего-то металлического. Санитары осторожно выкатили носилки. Боец с гангреной был в сознании. Его лицо, прежде искаженное болью и страхом, теперь выражало лишь глубочайшее изумление.

— Доктор… — прошептал он, глядя на Льва. — Нога… она теплая. И не болит совсем.

Лев опустился на корточки, пальпируя стопу. Кожа, еще вчера холодная и мраморная, теперь была теплой, с проступающим розоватым оттенком. Черная кайма некроза действительно отступила, обнажая влажные, ярко-красные грануляции.

Юдин, не говоря ни слова, проделал то же самое. Его крупные, чувствительные пальцы осторожно обследовали ногу. Он молча поднял голову, его взгляд встретился со взглядом Льва. В глазах старого хирурга было нечто большее, чем просто удивление. Было неохотное, выстраданное признание.

— Ну что ж, — прохрипел он, разгибаясь. — Это не медицина, Борисов. Это какая-то инженерия, направленная прямо против смерти. Но, черт возьми… это работает.

Их диалог был прерван появлением в проеме двери Сашки. За его спиной теснилось несколько человек в утепленных гражданских пальто и форменных шинелях.

— Лев, комиссия из Наркомздрава, — коротко доложил Сашка, и по его напряженному лицу было видно, что визит не случайный.

Глава комиссии, немолодой, и крепкий мужчина с умными, быстрыми глазами, представился замначальником управления госпиталей. Он, не теряя времени, прошел к барокамере, внимательно осмотрел пациентов, изучил температурные листы, заслушал краткий отчет Льва.

— Товарищ Борисов, — перебил он на полуслове, и в его голосе звучала не критика, а деловая хватка. — Оформляйте документацию. Технические условия, методички, чертежи. Все, что нужно для запуска в серию. Мне нужно сто таких установок. Не завтра, конечно, но к концу следующего года — в ключевые госпитали, от Ленинграда до Сталинграда. Понятно?

— Понятно, — кивнул Лев, чувствуя, как привычная усталость отступает перед волной адреналина. Это был не просто успех. Это было признание стратегического значения их работы.

После ухода комиссии в помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь ровным гудением аппаратуры. Юдин, все еще стоя у иллюминатора пустой барокамеры, медленно повернулся к Льву.

— Сто установок, — произнес он задумчиво. — Вы понимаете, что вы делаете, Борисов? Вы меняете правила игры. Раньше хирург спас жизнь, отрезав гниющее. А теперь… теперь он должен будет бороться до конца. Это увеличит нашу ответственность в разы.

— И спасет тысячи конечностей, Сергей Сергеевич, — тихо ответил Лев. — А значит, и тысяч судеб.

Следующие несколько дней прошли в лихорадочной работе по оформлению документов на «Иртыш». Лев, Крутов и примкнувший к ним инженер Невзоров допоздна засиживались в кабинете, заполняя бесконечные таблицы и составляя спецификации. Именно в разгар этой бюрократической бури Сашка снова появился на пороге, на этот раз с двумя необычными спутниками.

— Лев, встречай, — Сашка пропустил вперед двух мужчин. — Виктор Кононов и Борис Ефремов, инженеры-конструкторы, прибыли к нам по распоряжению наркомздрава.

Кононов был сухопарым, жилистым человеком с лихорадочным блеском в темных глазах. Его левая рука была ампутирована выше локтя, пустой рукав гимнастерки был аккуратно подвернут и пристегнут булавкой. Но энергия, исходившая от него, была такой плотной, что казалось, он вот-вот взлетит. Ефремов, его полная противоположность, — коренастый, спокойный, с умным, немного усталым лицом. Он тяжело опирался на костыль, его правая нога заканчивалась культей чуть ниже колена. *Не удалось найти достоверную информацию по поводу инвалидности Бориса Фёдоровича Ефремова, культя ниже колена лишь предположение*

— Мы думали, нас в какой-нибудь сарай определят, — первым нарушил молчание Кононов, его быстрый, цепкий взгляд скользнул по стеллажам с книгами, чертежным столам, заставленным приборами. — А тут… небоскреб науки. Прямо как в американских журналах.

— Места хватает, — просто сказал Лев, пожимая Ефремову руку и кивая Кононову. — Саша в общем рассказал, зачем вы здесь?

— Рассказал, — вступил Ефремов, его голос был глуховатым, но твердым. — Про протезы. Только я, если честно, не совсем понял. Обычные кожано-деревянные изделия мы и так делать умеем. Чем вы хотите удивить?

Лев отодвинул кипу бумаг и достал из ящика стола несколько листов с набросками. Это были не чертежи, а скорее концепции, идеи, облеченные в графическую форму.

— Забудьте про кожано-деревянные, — сказал он, раскладывая листы перед ними. — Вот наша цель. Во-первых, биоуправление. Протез должен считывать сигналы с уцелевших мышц культи. Не дергать за веревочки, а читать мысль, желание сжать кисть или повернуть запястье.

Кононов присвистнул, его глаза расширились.

— Фантастика, — прошептал он. — Чистейшая фантастика. Электромиография? Но аппаратура…

— Аппаратуру сделаем, — перебил Лев. — У нас тут есть умельцы. Во-вторых, модульность. — Он ткнул пальцем в другой эскиз, где протез руки был разобран на составляющие: предплечье, кисть, пальцы, разные типы захватов. — Как детский конструктор. Собрал под свою задачу — молоток, плоскогубцы, крюк для сумки. Быстросъемные соединения, по принципу байонета, как в фотоаппаратах.

Ефремов, до этого молчавший, наклонился ближе, его прагматичный взгляд оживился.

— Байонет… это интересно. Резьба неудобна, особенно одной рукой. А это… щёлк — и готово. А материалы?

— Легкость авиации плюс прочность танковой брони, — заключил Лев. — Дюраль, стальные сплавы. Никакого дерева. Вес протеза руки не должен превышать четырехсот граммов.

Кононов и Ефремов переглянулись. В глазах первого горел огонь одержимости, второй оценивал, прикидывал, взвешивал.

— Вы описываете вещи, которых нет, — наконец сказал Ефремов. — Ни в одной стране.

— Поэтому мы их и создадим, — спокойно ответил Лев. — У нас нет выбора. Тысячи парней вернутся с войны без рук и ног. Мы не можем предложить им просто палку с крюком. Мы должны вернуть им если не все, то максимум возможного.

Кононов вдруг резко встал, его пустой рукав дернулся.

— Я сам, — сказал он глухо, глядя куда-то поверх голов Льва. — Потерял руку еще в 1928, — он беспомощно дернул плечом. — Очень долго свыкался с такой жизнью, и не свыкся. Я готов собирать вашу фантастику хоть голыми зубами. Потому что она нужна. Мне, и таким, как я.

В кабинете повисло тяжелое молчание. Лев смотрел на этих двух людей, сломленных обстоятельствами, но не сломленных духом. Они были идеальными союзниками. Они понимали проблему не из учебников, а кожей, костями, отсутствующими конечностями.

— Отлично, — сказал Лев. — Саша покажет вам мастерскую, мы выделим вам помещение на седьмом этаже, рядом с отделением Валентина Николаевича Мошкова. Начнем с лаборатории биоуправления. Невзоров уже копается в усилителях.

Они вышли, и Лев остался один в кабинете. За окном медленно сгущались зимние сумерки. Он чувствовал не радость, а тяжелую, давящую ответственность. Он снова бросал вызов. Не болезни, не системе, а самой природе инвалидности. И на кону были не абстрактные жизни, а конкретные судьбы таких людей, как Кононов и Ефремов. Он мысленно представил лейтенанта Васильева, который все еще лежал в отделении ЛФК, и его собственный вопрос: «А что дальше?». Теперь у него начинал появляться ответ.

В операционной № 2 царила напряженная тишина, нарушаемая лишь ровным гудением аппаратуры и сдержанными командами Льва. На столе лежал молодой лейтенант-артиллерист с пулевым ранением в живот. Пуля прошла навылет, но успела натворить бед — повредила воротную вену и левую долю печени. По божьей воли его удалось довезти на эшелоне.

— Давление падает, девяносто на пятьдесят, — тихо доложила анестезистка.

— Переливаем еще пятьсот миллилитров полиглюкина, — не отрываясь от раны, скомандовал Лев. Его пальцы, скользкие от крови, осторожно раздвигали ткани. — Зажимы Кохера, быстро.

Юдин, ассистировавший ему, молча подавал инструменты. Его могучее тело было напряжено, как струна, но движения оставались выверенными и точными.

— Вот она, — прошептал Лев, наконец обнаружив источник катастрофического кровотечения — надорванную воротную вену. Кровь хлестала пульсирующим потоком, после снятия временных швов полевого госпиталя. — Шовный материал. Шелк номер три, игла.

Ему подавали тончайшую шелковую нить. Лев начал накладывать шов, используя модифицированную технику сосудистого шва по Каррелю. Его пальцы двигались с невероятной точностью — три шва-держалки, затем непрерывный обвивной шов. Каждый узел завязывался с идеальным натяжением — не слишком туго, чтобы не прорезать нежную стенку сосуда, но достаточно плотно для гемостаза.

— Вы где этому научились, Борисов? — не отрываясь от раны, спросил Юдин. Его низкий голос звучал приглушенно под маской. — Такой техники я ни у кого не видел, даже у Фёдорова.

— В архивах читал, — стандартно ответил Лев, завязывая очередной узел. — Американские хирурги экспериментировали еще в двадцатые. Модифицировал под наши возможности.

Последний шов был наложен, кровотечение остановилось. Лев перевел дух и принялся за печень, ушивая рану и иссекая размозженные ткани. Операция продолжалась еще два часа.

Когда бойца перевезли в палату интенсивной терапии, Лев и Юдин вышли в предоперационную. Сняв окровавленные халаты и маски, они молча опустились на стулья. Руки у обоих мелко дрожали от напряжения.

— В свои годы, я учу студентов и молодых хирургов, — вдруг произнес Юдин, глядя куда-то в стену. — А Вы, Лев Борисович, меня заставляете перечитывать анатомию и осваивать новые методы. Каждый раз, когда я думаю, что уже все видел…

— Мы все учимся у войны, Сергей Сергеевич, — тихо ответил Лев, делая глоток горячего, почти черного чая. — Она — самый строгий и безжалостный преподаватель. И она же ставит перед нами задачи, которые в мирное время показались бы фантастикой.

— Да, — согласился Юдин, его взгляд стал отрешенным. — Фантастика… Которую приходится делать реальностью здесь и сейчас. Иногда мне кажется, что мы работаем на грани возможного. Этот сосудистый шов… Если бы не вы, парня бы мы потеряли, скорее всего.

— А разве есть выбор? — Лев отставил кружку. — Если не мы, то кто?

В соседней операционной в это время готовился к процедуре другой пациент — боец с последствиями тяжелой черепно-мозговой травмы. У него наблюдались судорожные подергивания и признаки повышения внутричерепного давления.

— Применяем фенитоин, — распорядился Лев, подойдя к столу. — Внутривенно, по схеме, которую мы разработали с Простаковым. Нагрузочная доза — пятнадцать миллиграмм на килограмм, затем поддерживающая.

Медсестра аккуратно ввела препарат. Через несколько минут судорожная готовность стала снижаться, дыхание выровнялось. Владимир Неговский, наблюдавший за процедурой, кивнул с одобрением.

— Работает. И главное без угнетения дыхания, как от барбитуратов. Это меняет правила игры в реанимации.

— Пока только для отдельных случаев, Владимир Александрович, — осторожно заметил Лев. — Препарат еще не идеален, нужны более глубокие исследования.

— Но начало положено, — настаивал Неговский. — И это главное.

Новогодний вечер в актовом зале «Ковчега» был лишен привычной праздничной мишуры. Скромная самодельная елка из хвойных веток, украшенная гирляндами из свернутой бинтовой ленты. На столах — обычная еда, разложенная по порциям, и несколько бутылок разведенного спирта.

Лев стоял на небольшом возвышении, глядя на собравшихся. Перед ним были лица — уставшие, осунувшиеся, но полные странной, почти лихорадочной решимости. Его команда, его «Ковчег».

— Не буду говорить громких слов, — начал он, и в наступившей тишине его голос прозвучал особенно четко. — Просто подниму этот бокал. За тех, кого нет с нами. И за тех, кто будет жить — будет ходить, работать и любить — благодаря вашему труду, вашему упорству, вашему терпению. За вас, мои дорогие.

Тихий гул одобрения прошел по залу. Люди поднимали свои скромные порции. В этот момент у входа возникла небольшая суета. Молодой хирург из отделения гнойной хирургии, Петр Игнатьев, громко, с вызовом произнес, обращаясь к своему соседу:

— И зачем мы тут сидим, когда эти… калеки… отнимают у настоящих раненых ресурсы? Целый цех под какие-то палки с крюками! Лучше бы антибиотиков подвезли!

Сашка, стоявший рядом, развернулся к нему с такой скоростью, что тот инстинктивно отпрянул.

— Ты знаешь, щенок, — проговорил Сашка тихо, но так, что было слышно в наступившей гробовой тишине. — Этот «калека», за которого ты тут травишь, возможно, прикрыл тебя собой, подорвавшись на мине. Он жизнь за тебя отдал. А ты ему в протезе отказываешь? Может, тебе самому на фронт съездить, посмотреть, как это — остаться без ног, но все равно хотеть жить?

Игнатьев побледнел и опустил голову. В зале воцарилась напряженная пауза.

— Доктор Игнатьев, — спокойно, но весомо произнес Лев. — Завтра с утра в мой кабинет. А сейчас — прошу всех, продолжайте. Сегодняшний вечер — ваш.

Дальше прошло тихое празднование, без особых увеселений. Но главное, Лев дал возможность выдохнуть своим сотрудникам. Он еще несколько раз поднимал тост, за товарища Сталина и за мирное небо над головой.

Следующее утро первого января 1943 года в квартире Борисовых было наполнено непривычным теплом и уютом. За большим столом, сдвинутым из нескольких частей, собрались свои — Лев и Катя, Марья Петровна, Андрюша, Борис и Анна Борисовы, Сашка с Варей и Наташей, Миша с Дашей с маленьким Матвеем.

— Ну, как ваше новое пополнение? — спросил Борис Борисович, отодвигая тарелку с остатками праздничного студня. — Говорят, конструкторы к вам прибились.

— Прибились, — кивнул Лев. — Талантливые ребята, Кононов и Ефремов. Сами инвалиды, поэтому понимают проблему изнутри.

— Это правильно, — поддержала Анна Борисова. — Кто, как не они, знает, что нужно.

В углу комнаты Андрей и Наташа устроили свою больницу для кукол. Мальчик, с серьезным видом копируя отца, «прослушивал» плюшевого мишку деревянным стетоскопом, который ему смастерил Крутов.

— Дыши, дыши, — командовал он игрушке. — Сейчас укол сделаю, не бойся.

Наташа, выполняя роль медсестры, деловито готовила «шприц» — палочку с привязанной тряпочкой.

— Вот так всегда, — с легкой улыбкой покачала головой Катя. — Даже дети наши играют в «Ковчег».

— А во что же им еще играть? — философски заметил Сашка. — Это их норма. Война, госпиталь, раненые… Они другого и не видели.

Лев поймал на себе взгляд отца. Борис Борисович смотрел на него с странным выражением — гордости и чего-то еще, более глубокого.

— Поднимите бокалы, — негромко сказал старший Борисов. — За ваш «тихий фронт». За то, что вы делаете. Это… это тоже подвиг. Может, даже важнее некоторых громких.

Бокалы — простые граненые стаканы — тихо звякнули. В этом простом жесте была какая-то особая, непарадная значимость. Они были здесь, вместе, в тепле и безопасности, пока за стенами бушевала война. И они делали свое дело — негромкое, но необходимое.

На второй неделе января в терапевтическое отделение поступил молодой боец с крайне странной симптоматикой. Волнообразная лихорадка, летучие боли в суставах, увеличенные печень и селезенка. Предварительные диагнозы — малярия и тиф не подтверждались.

Виноградов, склонившись над больным, разводил руками.

— Ничего не понимаю, Лев Борисович. Картина смазанная. Анализы ничего конкретного не показывают.

Лев подошел к койке. Боец, совсем мальчишка, с испуганными глазами, лежал, покорно перенося осмотр. Лев попросил его открыть рот — стандартный прием, который, казалось бы, уже выполнили десятки раз. И вдруг его взгляд зацепился за едва заметные, крошечные язвочки на слизистой рядом с уздечкой. Что-то в их виде вызвало у него смутную ассоциацию.

— Вы откуда призваны? — спросил Лев.

— Из Ставрополья… Из колхоза, — тихо ответил боец.

— С животными работали? С коровами, овцами?

— Да… Скотину доил, помогал.

Лев медленно выпрямился, глядя на Виноградова.

— Владимир Никитич, я почти уверен, что это бруцеллез. Давайте сделаем реакцию Райта.

Реакция подтвердила диагноз. Редкая для фронтового госпиталя инфекция, которую пропустили бы мимо, если бы не внимание к «тихим», малозаметным симптомам.

— Запомните, — обратился Лев к окружавшим его студентам. — Смотрите не только на очевидное. Ищите тихие симптомы. Иногда они кричат громче любой температуры.

Через несколько дней новая загадка. Девушка-зенитчица с постоянными болями в груди, одышкой, которую списывали на последствия контузии. Стандартная флюорография чистая.

— Сделайте серию снимков, — распорядился Лев, войдя в рентгенологическое отделение. — В прямой, боковой проекциях. И обязательно — при глубоком вдохе и на полном выдохе.

Зедгенидзе и Рейнберг послушно выполнили указание. Когда снимки проявили и вывесили на просвет, картина прояснилась. На стандартных изображениях — ничего. Но на снимке в боковой проекции, на глубоком вдохе, проступила слабая, но четкая тень в средостении.

— Вот он, — ткнул пальцем Рейнберг. — Видите? Рядом с тенью сердца. Стекло? Осколок оптики?

— Возможно, — кивнул Лев. — Надо доставать.

Операция была ювелирной. Пришлось вскрывать грудную клетку и осторожно, миллиметр за миллиметром, отделять крошечный осколок стекла от оптического прибора, который внедрился в средостение и, по счастливой случайности, не задел крупных сосудов. Когда инородное тело извлекли, девушка на своей койке в палате вздохнула полной грудью, как будто с нее сняли тяжелый камень.

В последнюю неделю января в цехе протезирования царила атмосфера напряженного ожидания. На большом верстаке были разложены готовые образцы. «Биокисть» с элементарным биоуправлением, подключенная к усилителю Невзорова. Модульный протез ноги с регулируемым коленным шарниром Ефремова. Набор сменных захватов — крюк, плоскогубцы, шариковый. Пусть это и были сырые прототипы, но они работали, хоть и не стабильно.

Первые пациенты — лейтенант Васильев и несколько других бойцов — с волнением примеряли новые устройства. Кононов и Ефремов, не скрывая нервного напряжения, инструктировали каждого.

— Попробуйте, — сказал Кононов Васильеву, помогая ему надеть биокисть. — Представьте, что хотите взять эту кружку.

Васильев, сосредоточившись, напряг мышцы культи. Механические пальцы плавно сомкнулись вокруг ручки жестяной кружки. Он замер, глядя на это как завороженный. Потом медленно, очень медленно поднес ее к губам. В его глазах стояли слезы.

— Спасибо, — прошептал он, глядя то на Льва, то на конструкторов. — Спасибо…

Потом была тренировка с модульным протезом ноги. Боец, прежде передвигавшийся только на костылях, сделал первые неуверенные шаги, держась за поручни. Потом еще и еще. Его лицо, искаженное сначала гримасой усилия, постепенно расправлялось, на нем появлялось нечто, давно забытое — надежда.

Лев наблюдал за этим, стоя в стороне. Он не улыбался, он просто смотрел, чувствуя странную смесь гордости, облегчения и все той же, не оставляющей его тяжелой ответственности. Они сделали первый шаг. Маленький, но такой важный. Они не просто спасали жизни, они возвращали этим людям будущее.

31 января в кабинете Льва собралось узкое руководство «Ковчега» — Катя, Сашка, Громов. На столе лежали сводки, отчеты, графики.

— Итоги двух месяцев, — начал Лев, отодвигая от себя папку. — Гипербарическая барокамера доказала свою эффективность. Комиссия Наркомздрава дала добро на серийное производство. Цех протезирования выпустил первые рабочие образцы. Освоена техника сосудистого шва.

— И проблемы, — добавил Сашка. — С материалами туго. Дюраль, сталь, даже хорошее дерево — все на счету. И кадры. Игнатьева, того, что на Новый год скандалил, я отправил в фронтовой госпиталь. Пусть посмотрит, что такое настоящая работа. Но на его место пока некого поставить.

— Кадры — это вопрос времени, — сказала Катя. — Учебный центр набирает обороты. Через три месяца получим новых выпускников, да и студенты последних курсов не все отправятся на фронт. Выберем себе, кого оставим.

Громов, молча слушавший, наклонился вперед.

— Ваши успехи не остались незамеченными, Лев Борисович. В верхах говорят о «Ковчеге» как о главном медицинском НИИ страны. Это хорошо. Но это и увеличивает риски, немцы уже не раз пытались выяснить, что здесь происходит. Будьте осторожны.

— Мы всегда осторожны, Иван Петрович, — ответил Лев. — Задачи на 1943 год ясен. Запуск серийного производства ГБО. Развертывание полноценного цеха протезирования. Подготовка методичек и стандартов для всей страны. И… — он сделал паузу, — продолжение исследований. Война продолжается. А значит, продолжаем работать.

Они вышли из кабинета, когда за окнами уже сгущались зимние сумерки. Лев остался один. Он подошел к окну, глядя на освещенные окна шестнадцатиэтажного корпуса, на темные силуэты строек вокруг. Его линия фронта. Он устал, страшно устал. Но он знал, что завтра снова придут раненые, снова будут операции, открытия, поражения и победы. И он должен быть готов. Потому что другого выбора у него не было.