Врач из будущего. Подвиг

Глава 24 Организация чуда

Жара, пришедшая на смену Куйбышевской весне, наполнила кабинет Льва густым, неподвижным воздухом, пахнущим пылью и нагретым металлом оконных рам. Лев, сняв халат и оставаясь в майке, изучал сводки по расходу перевязочных материалов. Цифры плясали перед глазами, выстраиваясь в знакомую кривую — рост, несмотря на все оптимизации. Война, даже отступая, требовала своей дани.

Дверь открылась без стука, в кабинет вошел Громов. В его руках, вместо привычного портфеля, был свернутый в трубку картонный тубус и две алюминиевые кружки. Лицо старшего майора ГБ, обычно непроницаемое, сегодня выдавало едва уловимое, но несомненное оживление.

— Ну и жара, — констатировал он, ставя кружки на стол. — Чай. Без сахара, и крепкий.

Лев кивнул, отложив бумаги. Громов развернул тубус и извлек новую, свежую карту. Она пахла типографской краской. Красные стрелы рвались на запад, охватывая гигантские территории.

— После выхода Финляндии из войны, полного снятия блокады с Ленинграда и разгрома немцев под Курском, — голос Громова был ровным, — стратегическая инициатива безраздельно наша.

Лев водил пальцем по карте. Харьков, Орел, Белгород. Его собственные карты, которые он вел тайно, с датами из другого времени, теперь безнадежно устарели. Его вмешательство — тысячи спасенных жизней, которые не выбыли из строя, укрепленная медицина, а значит, и большая устойчивость войск — сработало. История сбилась с ржавых рельсов и понеслась по новому пути. Он чувствовал не радость, а ледяную тяжесть в груди.

— В Ставке считают, — Громов отхлебнул чаю, — что при сохранении темпа, Берлин может быть взят к маю-июню сорок четвертого.

Слова повисли в воздухе. Лев откинулся на спинку стула, и комната на мгновение поплыла перед глазами. На год раньше. Миллионы жизней… Неужели? Мысль была одновременно ослепительной и пугающей. Он представил себе эту лавину, катящуюся на запад. Хватит ли у страны сил? Хватит ли у «Ковчега» ресурсов, чтобы поддержать это стремительное, яростное наступление?

— Понятно, — выдавил он, и его голос прозвучал хрипло. — Значит, работать придется еще быстрее и эффективнее.

Громов изучающе смотрел на него, его взгляд, казалось, видел не только лицо Льва, но и тот вихрь из ужаса и надежды, что бушевал внутри.

— Ваша работа, Лев Борисович, уже стала одним из факторов этого темпа. Не забывайте об этом.

Он свернул карту, оставив одну кружку с недопитым чаем на столе, и вышел. Лев остался один с гулом в ушах и новой, невыносимой ответственностью. Они должны успеть.

Катя вошла в его кабинет, держа в руках папку с графиками. Ее лицо было сосредоточенным, на лбу пролегла легкая морщинка.

— Лев, посмотри на это.

Она разложила перед ним листы. Графики количества хирургов и операционных упрямо ползли вверх. А вот кривая общего числа операций в сутки, достигнув определенного плато, замерла, как уставший путник перед непроходимой стеной.

— Мы упираемся в потолок, — сказала Катя, тыкая карандашом в злополучное «плато». — И я почти уверена, что знаю, где это «узкое горлышко». Пойдем.

Они спустились на второй этаж, в царство хлорамина, пара и звона металла — Центральное Стерилизационное Отделение. Воздух здесь был плотным и влажным. Картина, открывшаяся им, напоминала адский конвейер. Горы окровавленного инструмента вываливались из тележек на столы. Медсестры, с лицами, осунувшимися от усталости и жары, метались между огромными автоклавами, похожими на доисторических чудовищ. Хирурги, заложив руки за спину, нервно прохаживались у раздаточного окна, поглядывая на часы.

— Сорок минут, — вдруг сказала Катя, незаметно достав из кармана хронометр. — Сорок минут ждет седьмая операционная набор для аппендэктомии.

Лев наблюдал, как одна из санитарок, пытаясь найти нужные зажимы, перебирала целую гору инструментов, сгребая их обратно в общий котел с характерным металлическим лязгом.

— Мы теряем не инструменты, — тихо, почти шепотом, проговорил Лев, глядя на эту какофонию. — Мы теряем жизни, по сорок минут за раз.

Следующие несколько дней превратились в сплошной кошмар для персонала ЦСО и для них самих. Лев, Катя и примкнувший к ним Сашка с блокнотами в руках проводили хронометраж. Они замеряли все: время от момента, когда последний окровавленный инструмент падал в лоток в операционной, до момента, когда чистый, стерильный набор попадал в руки следующему хирургу.

Цифры получались чудовищные. До шестидесяти процентов времени — это была не стерилизация, а перемещения: перенос, сортировка, поиск потерявшихся скальпелей и зажимов, ожидание, пока в автоклаве освободится место для очередной партии.

— Опять за мной ходят? — старшая медсестра ЦСО Марфа Игнатьевна, женщина с лицом, испещренным морщинами заботы, и руками, знавшими свое дело до автоматизма, смотрела на них с открытой враждебностью. — Мы и так на износ, как загнанные лошади! Ваши графики и бумажки нам не помогут, они только мешают!

Лев понимал ее чувства. Он видел, как устали эти женщины. Но он также видел, что их титанический труд был напрасен на две трети.

— Марфа Игнатьевна, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Мы здесь не для слежки. Мы здесь, чтобы найти способ облегчить ваш труд, а не усложнить его. Сейчас вы работаете вопреки системе. Давайте попробуем сделать так, чтобы система работала на вас.

Идея, рожденная в его кабинете, была простой и гениальной. Лев, Катя и Крутов собрались в инженерном цеху, пахнущем машинным маслом и озоном.

— Нам нужна цветная маркировка, — объяснял Лев, рисуя на листе бумаги. — Инструменты и наборы — по цветам. Зеленый — для чистой сосудистой и торакальной хирургии. Красный — для гнойной. Синий — для общей и абдоминальной. Желтый — для нейрохирургии.

— И тележки, — подхватила Катя. — Не эти корзины, а специальные тележки-контейнеры с отдельными ячейками под каждый набор. Чтобы весь набор стерилизовался целиком и подавался в операционную в той же тележке.

Крутов, уже не тот скептик, что год назад, лишь кивнул, в глазах загорелся огонек инженерного азарта.

— Штампы для маркировки сделаем, — пробормотал он. — А тележки… да, я вижу. На шасси, с противооткатными упорами. Материал — нержавейка, какая есть.

Внедрение проходило болезненно. Медсестры в ЦСО, привыкшие работать на ощупь, в хаосе, путались в новых цветах. Слышалось ворчание: «Опять барские затеи… Зеленый, красный… как на карнавале».

Но Лев был непреклонен. Он лично приходил в ЦСО, объяснял, показывал. Катя разработала простейшие инструкции-плакаты с рисунками.

Прошла неделя. Лев зашел в ЦСО. Марфа Игнатьевна, стоя у нового стеллажа с разноцветными контейнерами, нехотя признала:

— Бегать, конечно, меньше стали… И правда, путаницы тоже. Эти тележки… они тяжеловаты, но зато все в одном месте.

Старшая медсестра из отделения общей хирургии, забежавшая за набором, подтвердила:

— Вчера сделали на три плановые операции больше. Инструмент подавали без задержек, как по волшебству.

На очередной планерке Катя представила итоговый отчет. Цифры говорили сами за себя: время простоя операционных сократилось на сорок процентов. Пропускная способность опер блока «Ковчега» выросла на тридцать.

Лев, глядя на собравшихся — уставших, но внимательных хирургов, администраторов, научных сотрудников, — сказал:

— Мы не изобрели новый антибиотик. Мы не создали новый аппарат. Мы просто перестали мешать сами себе. И этим выиграли целый полк хирургов, не отозвав ни одного с фронта.

В его словах не было пафоса. Была простая, суровая констатация факта. Факта, который стоил сотен спасенных жизней.

В приемное отделение его позвал дежурный врач. Случай был не хирургический, но странный.

— Лев Борисович, посмотрите. Не знаем, что и делать.

На носилках лежал мальчик. Лет восьми-девяти. Кожа да кости, обтянутые грязной, серой кожей. На лице и руках — старые, заживающие обморожения. Физически — жив, но больше ничего. Он лежал неподвижно, глаза открыты и смотрят в потолок, в зрачках — ни искры, ни отблеска сознания. Пустота, глубокая, как колодец.

— Привезли с запада, — тихо сказал санитар. — Из Белоруссии. Деревню немцы спалили, его нашли в подпечье… рядом с трупом матери. Сидел там, наверное, несколько дней. Может, неделю.

К мальчику подошла Груня Сухарева. Она проверила рефлексы, посветила фонариком в зрачки.

— Кататонический ступор на почве пережитого психогенного шока, — ее голос был без эмоций, констатирующим. — Органического поражения ЦНС, скорее всего, нет. Мозг просто… отключился. Чтобы не сойти с ума окончательно.

Лев смотрел на этого ребенка и видел Андрюшу. Такие же темные волосы, такой же разрез глаз. Только в глазах его сына была жизнь, а здесь — выжженная пустота. Он присел рядом, заговорил самым мягким, каким только мог, голосом.

— Привет, дружок. Меня зовут Лев. А как тебя зовут?

Ответом была тишина. Он достал из кармана кусок сахара, потом — грубо вырезанного из дерева солдатика, которого ему на днях подарил сын. Протянул мальчику, пальцы не дрогнули, взгляд не сместился.

Лев почувствовал острое, до тошноты, чувство бессилия. Он мог собрать аппарат, видящий сквозь ткани. Синтезировать лекарство, убивающее любую известную заразу. А как починить сломанную душу? Его знания, вся наука из будущего, были здесь бесполезны. Он встал и отошел, сжав кулаки.

Вечером он зашел в кабинет к Сухаревой. Она писала что-то в истории болезни, над столом витал сладковатый запах.

— Груня Ефимовна, я не понимаю. Что с ним делать?

— А что вы хотите сделать? — спокойно спросила она, откладывая перо.

— Вылечить! Вернуть его к жизни!

— Вы, Лев Борисович, мыслите категориями инженера, — сказала она, и в ее голосе не было упрека. — Вы ищете сломанную деталь, чтобы ее заменить. Но душа не механизм. Иногда лекарство — не молекула, а другая душа. Дайте время. И дайте подействовать тем, кто лечит не знаниями, а собой.

Он вышел, не найдя ответа. Инженер. Да, он был инженером человеческих тел и медицинских систем. Но здесь его инженерия давала сбой.

Этим «лекарством» оказалась Варя, жена Сашки. Узнав о мальчике, которого стали называть Степаном, она, не спрашивая разрешения, стала приходить в его палату после своих смен.

Она не пыталась его «лечить», она не задавала вопросов. Она просто садилась рядом на табурет, брала его легкое, почти невесомое тело на руки, как брала когда-то Наташу, и начинала тихо качать. Она напевала бессвязные колыбельные, те самые, что пела своей дочери. Говорила с ним о чем-то простом и бытовом: о том, что Сашка опять вещи не там оставил, что Наташа нарисовала новую картину, что на обед была очень вкусная каша.

Она дарила ему тепло и не требовала ничего взамен. Прошла неделя, две. Однажды вечером, когда Варя, спев свою последнюю на сегодня колыбельную, собралась уходить, Степан вдруг резко, с неожиданной силой, вцепился пальцами в край ее халата. Он не смотрел на нее, взгляд был все так же отрешен, но его рука держалась мертвой хваткой.

Варя замерла. Потом медленно, очень медленно, снова села.

— Ничего, Степочка, ничего… — прошептала она. — Я посижу еще.

Еще через несколько дней, когда она его качала, он вдруг обнял ее за шею и прижался щекой к ее плечу. Это было первое осознанное движение. Первая победа, тихая и беззвучная, но по значимости не уступавшая взятию очередного города.

Случай со Степаном не был единичным. В палатах «Ковчега» лежали десятки контуженных, молчаливых, ушедших в себя людей. Лев, посоветовавшись с Катей и Сухаревой, издал негласный, почти кулуарный приказ: разрешить в палатах для таких больных и для детей дежурства близких родственников и сотрудников института.

— Обоснование простое, — сказал он Кате. — Мы создаем островки «домашнего» тепла. Это не лечение в чистом виде. Это среда, в которой лечение становится возможным.

Катя, всегда ценившая порядок и регламент, на этот раз безоговорочно поддержала. Она организовала процесс, составила графики, провела беседы с родственниками. Вскоре, в некогда безмолвных палатах зазвучали тихие голоса, зашуршали страницы читаемых вслух книг, запахло домашней едой, принесенной в баночках. Это был не медицинский протокол. Это был протокол человечности.

В терапевтическое отделение Виноградова поступил боец лет тридцати пяти. Высокая, до сорока градусов, температура, которая то падала, то снова поднималась, сильнейшая головная боль, боль в глазах. При осмотре Виноградов обнаружил увеличенную печень и селезенку.

— Тиф? — спросил молодой ординатор.

— Нет, анализы отрицательные, — ответил Виноградов. — И на малярию тоже, и на бруцеллез.

Больного поместили в отдельную палату, состояние ухудшалось. Появилась желтуха, признаки менингизма. Антибиотики не действовали. Виноградов, человек системного мышления, вызвал Льва.

Лев изучил историю болезни, ничего не ясно. Он пошел в палату. Боец бредил, глаза были запавшими, кожа землисто-желтой. Лев стал расспрашивать санитаров, кто и откуда его привез. Выяснилось, что часть, где служил боец, стояла в лесисто-болотистой местности под Ленинградом.

В памяти Льва, как из картотеки, выплыла информация: лептоспироз. Водная лихорадка. Характерная триада: лихорадка, желтуха, поражение почек. Переносчик — грызуны, заражение через воду или поврежденную кожу. Он приказал срочно сделать анализ мочи — там обнаружили белок и цилиндры. Почечный синдром налицо.

— Лептоспироз! — сказал он Виноградову. — Нужна реакция микроагглютинации. Срочно в лабораторию к Пшеничнову!

Диагноз подтвердился. Но время было упущено. Развилась острая почечно-печеночная недостаточность. Несмотря на все усилия — дезинтоксикацию, попытку плазмафереза с помощью собранного Крутовым по чертежам Льва примитивного аппарата, — боец умер через два дня.

Лев стоял в прозекторской перед телом. Да, он поставил редкий и точный диагноз. Но медицина сорок третьего года не имела в своем арсенале средств для борьбы с болезнью на такой стадии. Это была горькая, но важная победа диагностической мысли. И суровое напоминание о пределах их возможностей.

Смерть бойца от лептоспироза и участившиеся случаи вторичных нагноений, плохого заживления ран заставили Льва действовать. Он вызвал к себе Пшеничнова и Вороного.

— Мы боремся с инфекцией, но проигрываем вторичным нагноениям, — начал Лев, раскладывая на столе отчеты. — Мы пересаживаем ткани, но они отмирают. Я считаю, что ключ не только в антибиотиках, ключ в иммунитете. Не только в антителах к конкретной заразе, а в общих механизмах защиты. В том, как организм распознает «свое» и «чужое».

Он изложил им свое видение: создать на одиннадцатом этаже, где были свободные лаборатории, экспериментальное отделение иммунологии. На стыке микробиологии, трансплантологии и гистологии.

— Задачи, — Лев перечислил на пальцах. — Первое: изучить механизмы отторжения трансплантатов. Второе: исследовать роль местного иммунитета в заживлении ран. Третье: разработать методы неспецифической иммуностимуляции для ослабленных раненых. Четвертое: начать работы по созданию полианатоксинов — против столбняка, газовой гангрены. И, наконец, заложить основы оценки иммунного статуса. Подсчет лейкоцитарной формулы, оценка фагоцитарной активности.

Пшеничнов, микробиолог, и Вороной, хирург-трансплантолог, сначала скептически переглянулись. Иммунология в те годы была скорее умозрительной наукой.

— Лев Борисович, — осторожно начал Пшеничнов, — инструментарий для таких исследований… весьма ограничен.

— А мы его создадим, — парировал Лев. — Мы начнем с того, что есть. С микроскопов, с реактивов для серологии. Вы же видите — без этого мы будем топтаться на месте.

Вороной, всегда мечтавший о пересадке органов, вдруг кивнул.

— Он прав. Без понимания, почему организм отвергает чужую ткань, все мои операции паллиатив. Я за.

Пшеничнов, видя энтузиазм коллеги, тоже сдался.

— Ладно, попробуем. Будем искать этих… «клеток-убийц», как вы их назвали.

Так в «Ковчеге» начал формироваться новый научный фронт.

Новая лаборатория на одиннадцатом этаже напоминала муравейник. Лаборанты, под руководством Пшеничнова, титровали сыворотки крови раненых, пытаясь найти корреляцию между уровнем антител и скоростью заживления. Гистологи, присланные Вороным, часами сидели за микроскопами, изучая биоптаты отторгающихся кожных лоскутов, ища те самые «клетки-убийцы».

Вороной, с присущей ему одержимостью, ставил эксперименты на животных, пытаясь подбирать доноров для переливания крови и пересадки кожи по схожести антигенов — примитивное, интуитивное типирование.

Лев заходил сюда, когда нужна была передышка от административной суеты. Здесь пахло спиртом, формалином и будущим. Он смотрел в окуляр микроскопа на кипящую жизнь в капле крови, на лейкоциты, атакующие бактерии, и чувствовал, что стоит на пороге чего-то грандиозного.

Первые данные, еще сырые и несистематизированные, уже появлялись. Пшеничнов показал ему график: у раненых с высоким титром антител к стафилококку раны заживали достоверно лучше и реже нагнаивались.

— Пока это лишь корреляция, — оговаривался ученый. — Но системность есть.

Это был маленький, но важный шаг. Первый кирпич в фундаменте новой науки.

В отделение нейрохирургии Крамера поступил лейтенант-танкист с жалобами на внезапно возникшую слабость в ногах и онемение в стопах. Сначала списали на последствия контузии. Но слабость нарастала, появились трудности с дыханием. Крамер, блестящий диагност, зашел в тупик: ни опухоли, ни кровоизлияния, ни явного повреждения спинного мозга на рентгене нет.

Льва пригласили на консилиум. Он осмотрел больного. Тот лежал, почти не двигаясь, дыхание было поверхностным.

— Полная симметричность симптомов, — пробормотал Лев. — Восходящий паралич… И проблемы с дыханием… Скажите, — обратился он к лейтенанту, — за несколько недель до этого не было ли у вас простуды, расстройства желудка? Может, укусил кто?

Лейтенант, с трудом шевеля губами, прошептал:

— Месяц назад… ушивали рану на плече… гноилась… а потом… как понос был, дня три…

Лев замер. В памяти всплыло название: синдром Гийена-Барре. Острая воспалительная демиелинизирующая полинейропатия. Аутоиммунное заболевание, часто провоцируемое инфекцией. Организм начинает атаковать собственную периферическую нервную систему.

— Это не опухоль, — сказал он Крамеру. — Это аутоиммунная атака, нервная система.

Крамер, человек старой школы, смотрел на него с недоверием.

— Ауто… что? Лев Борисович, это что же такое, фантастика какая-то?

— Фантастика или нет, но лечение одно — поддержание жизненных функций, пока организм не справится сам. Искусственная вентиляция легких, если понадобится. И время.

Больного перевели в ОРИТ к Неговскому. Лев оказался прав, через три недели медленного, мучительного выздоровления лейтенант впервые пошевельнул пальцами ног. Крамер, встречая Льва в коридоре, снял очки и протер их, что было у него высшим знаком уважения.

— Ваша «фантастика», Лев Борисович, сработала. Парень будет жить. И, кажется, даже ходить.

В терапевтическое отделение поступила женщина, эвакуированная с завода. Жалобы на резкую слабость, головокружение, одышку при малейшей нагрузке. Кожа — бледно-лимонного оттенка. Виноградов заподозрил гемолитическую анемию, но причина была не ясна. Стандартное лечение не помогало.

Лев, просматривая ее анализ крови, заметил странность: кроме анемии, был выраженный лейкоцитоз и тромбоцитоз. Картина напоминала что-то знакомое, но не укладывалась в стандартные рамки. Он пришел в палату. Женщина, лет сорока, слабая, апатичная, отвечала односложно.

— Скажите, на заводе вы с какими химикатами работали? Красили что-нибудь? Растворители?

— Нет… детали собирала… для танков… — голос ее был тихим, прерывистым. — А до войны… на мебельной фабрике работала… лаком мебель покрывала… лет десять назад…

Лак, растворители, бензол. В голове у Лева щелкнуло. Хроническое отравление бензолом могло дать такую картину. Но лейкоцитоз… Он приказал сделать пункцию костного мозга, по его новой методике.

Результат оказался шокирующим для всех, кроме Льва. Гиперплазия костного мозга, огромное количество незрелых клеток. Хронический миелоидный лейкоз. Рак крови, простыми словами.

Он собрал консилиум — Виноградов, Пшеничнов, только что создававший отдел иммунологии.

— Лейкоз, — сказал Лев, и в кабинете повисла гробовая тишина. — Хронический миелоидный лейкоз. Вероятно, спровоцированный длительной интоксикацией бензолом.

— Но… лечения же нет, — растерянно проговорил Виноградов. — Это смертный приговор.

Лев смотрел на микроскопический препарат, усеянный опухолевыми клетками. Да, в его время эту болезнь лечили таргетными препаратами, трансплантацией костного мозга. Здесь, в 1943-м, они были бессильны. Они могли лишь ненадолго продлить ей жизнь с помощью переливаний крови и симптоматической терапии.

— Смертный приговор, — тихо согласился он. — Но теперь мы хотя бы знаем имя палача. И можем попытаться найти против него управу. Когда-нибудь.

Это было горькое знание.

Редкий спокойный вечер. Лев пришел домой затемно, Катя разогрела ужин. Андрюша сидел на ковре и что-то сосредоточенно рисовал карандашами. Лев присел рядом, с наслаждением потягиваясь — все тело ныло от усталости, но это была приятная, «рабочая» усталость.

— Что рисуешь, сынок?

— «Ковчег», — не отрываясь от бумаги, ответил сын. — И нас с Наташкой. И Степу.

Лев присмотрелся. На рисунке, рядом с узнаваемым зданием института с пропеллером на крыше, стояли два схематических человечка — большой и маленький, держащиеся за руки.

— А это кто?

— Это ты и Степа, — простодушно объяснил Андрей. — Варя сказала, ты ему помог. Он теперь наш.

Лев смотрел на детский рисунок, на эти две фигурки, и комок подкатил к горлу. Дети, они как барометр. Они впитывали не только ужасы войны, доносившиеся по радио и слышные в разговорах взрослых, но и эти тихие истории спасения. Они видели самое главное.

Позже, когда Андрей уснул, Лев и Катя сидели на кухне при тусклом свете настольной лампы.

— Громов говорит, Берлин возьмут к лету будущего года, — тихо сказал Лев.

Катя вздохнула, обвивая пальцами кружку с остывшим чаем.

— Я почти не могу в это поверить. И… страшно, что будет после?

— Будем восстанавливать страну, — ответил он, глядя в темное окно. — И «Ковчег» будет в первых рядах. Нам предстоит борьба с последствиями войны. С инвалидностью, с инфекциями, с психическими травмами. Работы хватит на десятилетия.

Он говорил, а сам думал о лейкозе, о котором они сегодня узнали, о трансплантологии, об иммунологии. Война заканчивалась. Но его война — война со смертью и болезнями — только меняла фронты.

Последний день сентября выдался прохладным и ветреным. Лев, Катя и Громов поднялись на крышу «Ковчега». Сверху открывался вид на Волгу, уже тронутую первым ледком, и на огни города-спутника, выросшего вокруг института.

— Итоги третьего квартала, — начал Лев, опираясь на парапет. — Управленческие: пропускная способность выросла на тридцать процентов. Мы доказали, что организация — такая же наука, как хирургия.

— Психиатрические, — подхватила Катя. — Степан начал произносить отдельные слова. Протокол «островков тепла» дает обнадеживающие результаты еще в семи случаях. Мы учимся лечить не только тела.

— Научные, — закончил Лев. — Создан и начал работу отдел иммунологии. Получены первые практические данные. Мы больше не боремся со следствиями вслепую, мы начинаем понимать причину.

Громов, молчавший все это время, кивнул. Его китель вздувался от порывов ветра.

— Наверху высоко оценили ваши отчеты. Ваши методики по сортировке и работе МХГ применены к внедрению во всех тыловых госпиталях. Вы не просто лечите, Борисов, вы меняете систему. Я горжусь, что знаю вас лично.

Лев смотрел на огни «Ковчега», горящие в ночи ровным, уверенным светом. Он больше не сомневался. Они создавали не просто госпиталь. Они создавали систему. Систему спасения, основанную на трех китах — научной мысли, четкой организации и простой человечности. Систему, которая должна была пережить войну.

— Мы выиграли лето, — тихо проговорил он, больше для себя. — Впереди осень, а там и зима. Последняя военная зима?

Ветер сорвал его слова и унес в темноту, над широкой, несущей свои воды к Каспию рекой. Война еще не кончилась. Но будущее, которое он когда-то знал, было уже не единственно возможным. Они сами прокладывали ему дорогу.