Врач из будущего. Подвиг

Глава 13 Эпидемия и надежда

Раннее майское солнце, еще не успевшее набрать летней силы, косо пробивалось сквозь высокие окна приемного отделения на первом этаже «Ковчега». Воздух, обычно наполненный строгим ароматом антисептиков и свежего белья, сегодня был густ и тяжел. Его перебивали запахи пота, пыли и немытого человеческого тела — характерный шлейф эшелонов, прибывающих с запада.

Дежурная медсестра Клавдия, женщина с лицом, изможденным от бессонных смен, но с неизменной стальной выправкой, металаcь между носилками. С вокзала только что доставили новую партию эвакуированных — человек сорок, в основном женщины, старики и дети. Они сидели на скамьях вдоль стены, стояли, прислонившись к стенам, с тупой покорностью во взгляде. Очередь на санобработку и распределение растянулась.

— Двигайтесь, граждане, не задерживаемся! — голос Клавдии звучал хрипло, но громко. — Следующие десять человек в санпропускник!

Молодой врач Григорьев, ординатор, только что переведенный из терапевтического отделения, пытался наладить процесс. Он был бледен, на лбу выступили капельки пота. Он еще не привык к этому вавилонскому столпотворению, к этому непрерывному потоку человеческого горя.

— Товарищ врач, — тихо позвала его пожилая женщина, сидевшая на полу, прислонившись к стене. Рядом с ней лежала девочка лет десяти. — Моя внучка… очень горячая, и сыпь какая-то…

Григорьев наклонился. Девочка бредила, ее тело пылало. На бледной коже живота и груди проступала нежная розеолезная сыпь, Григорьев нахмурился.

— Пищевая токсикоинфекция, наверное, — неуверенно пробормотал он, больше для себя. — С обезвоживанием. Клавдия Ивановна, подготовьте капельницу с физраствором, отведите в седьмую палату.

В этот момент из-за его спины раздался спокойный, но режущий воздух, как скальпель, голос.

— Стойте.

Лев Борисов, проходивший через приемное отделение по пути к лифтам, замер на пороге. Его взгляд, холодный и мгновенно оценивающий, скользнул по девочке, по женщине, по еще нескольким сидящим и стоящим фигурам. Он увидел то, что не разглядел Григорьев: у троих взрослых мужчин — такая же сыпь; у одного — характерная одутловатость лица, гиперемия конъюнктив; другой ловил воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег.

Лев сделал два резких шага вперед, отстранил Григорьева и присел на корточки рядом с девочкой. Он провел рукой по ее лбу, внимательно изучил сыпь. Затем его пальцы что-то нащупали у нее в волосах, за ухом. Он отцепил и, встав, поднес к свету. На его пальцах копошилась вошь.

— Сыпной тиф, — произнес Лев тихо, но так, что слово прозвучало на все отделение, как выстрел. — Немедленно! Всех вновь прибывших в изолятор! Всех, кто с ними контактировал в приемнике на карантин! Отделение закрыть на срочную дезинфекцию!

В приемной на секунду воцарилась гробовая тишина, а затем ее разорвал вопль одной из женщин: «Сыпняк! Вшивая смерть!»

Началась паника. Люди ринулись к выходу, сбивая с ног санитаров. Клавдия, не теряя самообладания, рявкнула на двух дюжих санитаров: «Дверь на запор! Никого не выпускать!» Григорьев стоял, белый как мел, смотря на свои руки, которые только что трогали больную.

Лев уже отдавал приказы, не повышая голоса, но каждое его слово было стальным и безоговорочным.

— Клавдия Ивановна, организуйте разделение: здоровые в левое крыло, контактные в правое, явно больные — в изолятор через черный ход. Григорьев, вы сейчас же пройдете в санпропускник, обработаетесь сами и будете курировать карантинную зону. Я объявляю в «Ковчеге» режим ЧС.

Он повернулся и быстрым шагом направился к выходу, к лифту, ведущему в его кабинет. В голове уже стучал мрачный счетчик: инкубационный период, скорость распространения, смертность без адекватного лечения до сорока процентов. Они столкнулись с врагом куда более опасным, чем любая бактерия или пуля — с эпидемией.

Тем же утром, ровно в девять часов, у главного входа в «Ковчег» собралась нестройная группа молодых людей. Сорок семь пар глаз, полных страха, любопытства и отчаянной решимости, смотрели на монументальное здание института, отражавшееся в водах Волги.

Это были первые студенты только что созданного на базе эвакуированных кафедр Куйбышевского медицинского института. Тридцать девушек в скромных платьях и семнадцать парней, некоторые еще в гражданской одежде, некоторые — в новеньких, но плохо сидящих гимнастерках. Среди них были и вчерашние школьники, и те, кто успел поучиться в Москве или Ленинграде до войны, и даже несколько бывших фельдшеров с фронта, отправленных на повышение квалификации.

Их встретили Лев, Жданов и Катя. Лев стоял, слегка отстранившись, его лицо было маской усталой собранности. Эпидемия тифа держала его в железных тисках, но этот миг был слишком важен, чтобы его пропустить.

Жданов, исполнявший обязанности научного руководителя института, произнес краткую вступительную речь, полную академических оборотов и веры в науку. Затем слово взял Лев.

Он вышел на шаг вперед. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, скользнул по каждому лицу.

— Вам выпала честь, — начал он без всяких предисловий, и его голос, негромкий, но идеально слышимый, заставил всех внутренне подтянуться, — учиться медицине не в стерильных аудиториях мирного времени, а в горниле самой страшной войны в истории человечества. Там, за этими стенами, умирают люди. От ран, от голода, от болезней. Ваша задача — научиться их спасать. Здесь нет места сомнениям, слабости и сантиментам. Ваша будущая ошибка может стоить жизни бойцу, который защищает ваших матерей и сестер. Запомните это с первого дня.

Он развернулся и толкнул тяжелую дверь. Группа, ведомая Катей и Ждановым, потянулась за ним.

Первым делом они попали в приемное отделение. Картина, однако, была не той, что несколько часов назад. Царил строгий порядок. Весь поток был разделен на три четких ручья, отгороженных друг от друга импровизированными барьерами из фанеры. Санитары в дополнительных халатах и повязках направляли людей. В воздухе висел резкий запах хлорамина.

— Приемно-сортировочный блок, — пояснила Катя, идя впереди. — Сейчас он работает в режиме эпидемиологической угрозы. Обратите внимание на разделение потоков: «зеленая» зона — для чистых, «желтая» — для контактных, «красная» — для больных с установленными инфекциями. Это основа выживания института в таких условиях.

Один из парней, самоуверенный, с аккуратным пробором, усмехнулся:

— На фронте проще. Там хоть видно, от кого прятаться.

Лев, шедший чуть впереди, не поворачиваясь, бросил через плечо:

— На фронте вас прикроет ротный пулемет. Здесь ваш пулемет — вот это. — Он указал на табличку с инструкцией по дезинфекции рук. — И если вы его забудете, вы убьете не только себя, но и половину госпиталя. Запомнили, товарищ будущий врач?

Парень смущенно потупился.

Далее их провели по второму этажу. Через стеклянные окна в стенах операционных студенты увидели, как работает Сергей Сергеевич Юдин. Он проводил резекцию желудка. Его движения были точны, быстры и экономны. Студенты, прильнув к стеклу, замерли, затаив дыхание. Это была высшая математика хирургии.

— Не романтика, — голос Льва вернул их к реальности. — А ремесло. Тяжелое, грязное, часто безнадежное. Но именно оно решает, жить человеку или нет.

На седьмом этаже их ждал контраст. В отделении физиотерапии и ЛФК царила почти бодрая атмосфера. Валентин Николаевич Мошков, демонстрировал на выздоравливающем бойце с ампутированной рукой систему упражнений с резиновым эспандером.

— Видите? — гремел он. — Мышцы атрофируются без нагрузки! Мы должны заставить их работать! Мы возвращаем не просто тело, мы возвращаем волю!

Студентка с двумя толстыми косами и умными, серьезными глазами тихо спросила у Кати:

— А правда, что здесь делают трансплантации? Говорят, доктор Вороной…

Катя одобрительно кивнула.

— Правда. Но это высший пилотаж. Сначала вы должны научиться не заносить инфекцию при банальном шве. Все высотные этажи, с восьмого по двенадцатый, — это научно-исследовательские лаборатории. Доступ туда — по особому пропуску и только после сдачи экзаменов. Ваша задача на ближайший год — освоить азы там. — Она указала на этажи выше, где располагались учебные аудитории и библиотека.

Экскурсия закончилась в главном холле. Студенты стояли в растерянности, впечатленные и напуганные открывшимся им миром. Это был не просто институт. Это был гигантский, сложный организм, живущий по своим суровым законам. И теперь они стали его частью.

Лев, глядя на них, почувствовал странный укол чего-то похожего на надежду. Эти юнцы, еще пахнущие домом и школьной партой, — это было будущее. Будущее, которое он должен был успеть подготовить к еще более страшным испытаниям.

Кабинет Льва на шестнадцатом этаже превратился в штаб по борьбе с эпидемией. Воздух был густ от махорки и напряженного молчания, прерываемого скрипом перьев по бумаге и глухими ударами кулака по столу. Лев стоял у большой карты Куйбышева и области, утыканной флажками. Красные — очаги тифа. Их было уже с десяток.

— Докладывайте, — его голос был ровным, но в нем слышалась усталость. — Пшеничнов, у вас самые свежие данные.

Алексей Васильевич Пшеничнов, обычно энергичный и подтянутый, сейчас выглядел постаревшим. Он нервно теребил край папки.

— Данные с железнодорожных узлов и из эвакуированных лагерей катастрофические. Люди еду неделями без санобработки. Педикулез почти стопроцентный. В лагере под Безымянкой за сутки госпитализировали сорок человек с типичной клиникой. Смертность в условиях переполненных госпиталей, без адекватного ухода и лечения, доходит до сорока процентов, как вы и говорили, Лев Борисович. Это бомба замедленного действия.

Владимир Никитич Виноградов, сидевший в кресле с видом человека, несущего на своих плечах все болезни мира, тяжело вздохнул.

— Наша поливакцина… она еще сырая. Мы ускорили испытания в десять раз, но для массового применения нужны месяцы. Сейчас мы можем говорить о защите для ограниченного контингента. Медперсонала, например.

— Месяцев у нас нет, — резко парировал Лев. — Через месяц эпидемия сметет и город, и все тыловые госпитали. У нас есть дни. Сашка?

Александр Михайлович Морозов, его правая рука, смотрел в свой ведомственный планшет, его лицо было каменным.

— Дефицит всего, Лев. Хлорамин Б на исходе. Смена белья — одна простыня на троих в сутки. Мы стираем кипячением, но сушить негде, майские ночи холодные. Мыло хозяйственное — по десять грамм на человека в день. Это смех.

— Не смешно, — буркнул Громов, стоявший у окна и наблюдавший за городом. Его фигура в форме НКВД отбрасывала длинную тень. — Ситуация требует жестких мер. Предлагаю закрыть «Ковчег» на полный карантин. Никого не впускать, никого не выпускать. Прекратить прием эвакуированных. Обезопасить хотя бы этот объект.

В кабинете повисла тяжелая пауза. Все понимали логику чекиста, «Ковчег» был стратегическим активом. Его потеря была недопустима.

Лев медленно прошелся по кабинету, его ботинки глухо стучали по паркету. Он остановился перед Громовым.

— Иван Петрович, я вас понимаю. Но мы госпиталь. Наш долг принимать раненых и больных. Если мы закроемся, мы предадим свою суть. Мы превратимся из «Ковчега» в осажденную крепость, которая смотрит, как тонут другие.

— Ваша сентиментальность может погубить всех, Лев Борисович, — холодно заметил Громов.

— Это не сентиментальность, — возразил Лев. — Это расчет. Если эпидемия вырвется за пределы эвакопунктов и ударит по городу, она дойдет и до нас, через тех же самых санитаров и врачей, которые живут в городе. Мы не отсидимся, мы должны бороться там, где фронт.

Он повернулся к остальным.

— Вот наше решение. Работаем в условиях строжайшего противоэпидемического режима. Все сотрудники — круглосуточное дежурство с проживанием в институте. Санпропускник — обязательная обработка для всех, кто входит и выходит. Усилить дезбарьеры между этажами. Пшеничнов, вы получаете от меня карт-бланш. Ускоряйте испытания вакцины. Используйте все, что есть. Я беру на себя всю ответственность.

Его последняя фраза повисла в воздухе. Все знали, что значит «вся ответственность» в 1942 году. Но иного выхода не было.

Инфекционный барак, развернутый в одном из изолированных крыльев первого этажа, был адом. Воздух пропитан запахом пота, хлорки и болезни. Стоны, бред, тихий плач. Студенты-практиканты, приведенные сюда Виноградовым, стояли бледные, пытаясь скрыть страх за масками профессионального интереса.

Виноградов подошел к одной из коек. На ней лежала женщина лет тридцати пяти, лицо ее было землистым, с желтушным оттенком. На коже классическая розеолезная сыпь, но также виднелись мелкие кровоизлияния, петехии. Из носа сочилась кровь.

— Коллеги, — обратился Виноградов к студентам, его спокойный, методичный голос был глотком свежего воздуха в этом ужасе. — Перед нами сложный случай. Кроме типичных симптомов сыпного тифа — лихорадка, сыпь, помутнение сознания — мы видим желтуху и геморрагический синдром. Ваши предположения?

Студент с пробором, тот самый, что усмехался утром, решил блеснуть знаниями.

— Вирусный гепатит? Желтуха явно указывает на поражение печени.

— А сыпь? — тут же парировала студентка с косами, та самая, что спрашивала о трансплантациях. — При гепатите такой не бывает. И геморрагический синдром не характерен в такой степени. Это больше похоже на геморрагическую лихорадку.

— Браво, — раздался голос с порога. В бараке появился Лев. Он подошел к койке, кивком поблагодарив Виноградова за предоставленное слово. — Дифференциальная диагностика — это как детектив. Вы смотрите на улики. Сыпь — классическая для тифа. Желтуха и кровоточивость — осложнения. Сыпной тиф болезнь системная. Он бьет по сосудам, по нервной системе, а в тяжелых случаях и по печени, и по почкам, вызывая токсический гепатит и усиливая ломкость капилляров.

Он взял историю болезни, пролистал.

— Смотрите, — он показал на температурный лист. — Волнообразная лихорадка. Анализ крови — лейкопения, тромбоцитопения, все сходится. Это сыпной тиф с поражением печени и геморрагическим синдромом. Редкое, но описанное в литературе осложнение. Лечение — симптоматическое. Борьба с интоксикацией, поддержание сердечной деятельности, попытка остановить кровотечения. Прогноз… — Лев взглянул на женщину, — тяжелый.

Студенты молча переваривали информацию. Теория из учебников оживала перед ними в самом мрачном своем проявлении. Молодой врач Григорьев, работавший в этом бараке, подошел ближе.

— Лев Борисович, мы пытаемся, но… у нее продолжается носовое кровотечение, слабость нарастает.

Лев внимательно посмотрел на Григорьева. Тот был измотан, но в его глазах горела искра — он уже не тот растерянный юнец, что был утром.

— Тампонада передних носовых ходов? — коротко спросил Григорьев.

— Не нужно никаких тампонад, это воспрещается, и запретить пациенту запрокидывать голову! Капельницу с глюкозой и аскорбиновой кислотой не снимать. И, Григорьев… — он понизил голос, — вы хорошо держитесь, так держать.

Эта простая похвала заставила Григорьева выпрямиться. Он кивнул и бросился выполнять указания. Лев же, проводив его взглядом, снова погрузился в свои мрачные мысли. Они диагностировали один сложный случай. Но завтра их будет десять, а послезавтра сто. И так до тех пор, пока вакцина не появится. Если появится.

Кабинет Льва. Бессонная ночь отяжелела веками, но смыть напряженную ясность мысли не смогла. Перед ним, как приговор, лежали предварительные результаты испытаний поливакцины на животных. Данные были обнадеживающими, но недостаточными. Пропасть между лабораторными мышами и человеком была все еще слишком велика.

Дверь открылась, и в кабинет вошли трое: Пшеничнов, выглядевший совершенно разбитым, незнакомый сухопарый мужчина в очках и строгом, но поношенном костюме, и, замыкая шествие, старший майор Артемьев, лицо которого не выражало ровным счетом ничего.

— Лев Борисович, — голос Пшеничнова срывался от усталости. — Разрешите представить. Профессор Лев Васильевич Громашевский, эпидемиолог, эвакуирован из Харькова. Профессор настаивал на срочной встрече.

Громашевский не стал тратить время на любезности. Его слова были отточены, как хирургический инструмент.

— Товарищ Борисов, я ознакомился с вашими данными и с ситуацией в городе. Вы стоите на пороге катастрофы. Ваша вакцина единственный шанс ее предотвратить. Но тестировать ее в обычном режиме — значит подписать смертный приговор тысячам.

— Я это прекрасно понимаю, — холодно парировал Лев. — Но я не вижу иного выхода, кроме как ускорять доклинические испытания.

— Есть выход, — Громашевский снял очки и принялся методично протирать стекла. — Ускоренные испытания на добровольцах, из числа заключенных и приговоренных к высшей мере. Их жизнь уже кончена, но они могут принести последнюю пользу государству, на которое работали.

В кабинете повисла ледяная тишина. Пшеничнов смотрел в пол, его руки дрожали. Артемьев, прислонившись к косяку двери, равнодушно изучал потолок.

— Вы предлагаете мне проводить опыты на людях? — голос Льва был тихим и опасным.

— Я предлагаю вам спасти жизни тысяч советских граждан, бойцов и детей, — поправил его Громашевский. — Цена — несколько десятков жизней предателей и вредителей. Математика, как видите, проста.

— Мы врачи! — Пшеничнов вдруг выпрямился, его лицо залила краска. — Мы давали клятву «не навреди»! Какая разница, кто перед тобой — герой или предатель? У постели больного нет идеологии!

— Ошибаетесь, Алексей Васильевич, — в разговор вступил Артемьев. Его ровный, бесстрастный голос звучал зловеще. — Идеология есть всегда. И сейчас она диктует необходимость жестких решений. У системы есть… ресурсы для таких испытаний. И воля их использовать.

Лев медленно поднялся из-за стола. Он подошел вплотную к Громашевскому. Его собственное дыхание было ровным, но внутри все горело.

— Профессор, я ценю ваш опыт. Но здесь, в «Ковчеге», мы не палачи. Мы не будем ставить опыты на людях, пусть даже приговоренных. Это не медицина, это изуверство. И пока я здесь главный, этого не произойдет.

Громашевский смерил его взглядом, полным холодного презрения.

— Ваш гуманизм убьет больше людей, чем моя решимость. Вы предпочитаете, чтобы умирали невинные.

— Я предпочитаю искать другие пути! — отрезал Лев. — Совесть это не роскошь, профессор. Это основной инструмент врача. Без нее мы превращаемся в мясников, вон из моего кабинета.

Громашевский, не сказав больше ни слова, развернулся и вышел. Артемьев, бросив на Льва нечитаемый взгляд, последовал за ним.

Пшеничнов остался, тяжело дыша.

— Лев Борисович… а если он прав? Если из-за наших принципов…

— Молчи, Алексей, — Лев обернулся к окну, глядя на раскинувшийся внизу город. — Не давай им сломать тебя. Не становись одним из них.

«Из нас…» — пронеслось в голове Льва, вспомнив историю с Булгаковым.

На следующий день, во время обхода одного из эвакопунктов, куда Пшеничнов лично отправился, чтобы организовать карантинные мероприятия, он почувствовал резкую слабость и головную боль. К вечеру температура поднялась до сорока. Его срочно доставили в изолятор «Ковчега» с диагнозом: сыпной тиф.

Лежа в отдельной палате, в бреду и жару, он потребовал к себе Льва и своих заместителей.

— Испытывайте… на мне, — выдохнул он, когда Лев склонился над ним. — Я… первый доброволец. Все данные… тщательно фиксируйте. Если умру… так тому и быть. Но если выживу… мы получим бесценные клинические данные. Быстрее, чем на ком бы то ни было.

Лев сжал его горячую руку. Он хотел возражать, но видел в его глазах не только жар болезни, но и стальную решимость. Это был его выбор и его жертва.

— Хорошо, Алексей, — тихо сказал Лев. — Мы будем испытывать на тебе. Но это не отменяет антибиотико- и симптоматическую терапию!

Лев стоял над койкой Пшеничнова, изучая температурный лист. Кривая, достигнув своего пика на пятый день болезни, начала медленное, но неуклонное снижение. Сам Алексей Васильевич был слаб, как ребенок, но в его глазах горел уже не бред, а ясный, острый интерес исследователя.

— Температура 38.2, — хрипло проговорил он, пытаясь приподняться на локте. — Сознание полностью ясное. Сыпь начинает бледнеть. Лев Борисович, данные… Фиксируйте… На седьмой день после заражения начало спада. Осложнений со стороны ЦНС не наблюдается…

— Лежи, Алексей, — Лев аккуратно поправил подушку за его спиной. — Все данные твои ассистенты снимают по часам. Ты дал нам больше, чем могла бы дать любая лабораторная мышь. Теперь твоя задача выжить.

— Вакцина… — упрямо прошептал Пшеничнов. — Она работает?

— Предварительные результаты твоего случая, в сочетании с данными доклинических испытаний, показывают эффективность на уровне прогноза в 70–75 процентов, — голос Льва был ровным, но в нем слышалась давно забытая нота надежды. — Это достаточно для запуска в ограниченное производство, я уже отдал распоряжение.

Пока Пшеничнов боролся с болезнью, его заместители, под руководством Льва, днем и ночью обрабатывали данные. И теперь, с карт-бланшем, механизмы закрутились с невероятной скоростью.

Кабинет Льва снова стал штабом, но на сей раз штабом наступления.

— Артемьев! — Лев бросил трубку телефона, связывавшего его с Москвой. — Я только что пробил решение через Наркомздрав. Немедленно находим свободные мощности на биохимическом комбинате! Все остальное — твоя задача.

Майор Артемьев, исчезнув на несколько часов, вернулся с новостью, что часть цехов фармзавода № 2 уже перепрофилируется под его личным контролем.

— Ермольева! — Лев уже стоял в лаборатории антибиотиков на 8 этаже. — Мне нужна ваша помощь с технологией глубинного культивирования, хотя бы консультация.

Зинаида Виссарионовна, не отрываясь от микроскопа, кивнула.

— К вечеру направлю к Пшеничнову двух своих лучших технологов. Они знают, как выжать из нашего оборудования максимум.

— Сашка! — Лев почти столкнулся с ним в коридоре у лифта. — Снабежние! Флаконы, пробки, иглы, спирт! Я не знаю, как, но к завтрашнему утру все должно быть!

Сашка, с своим вечным планшетом, лишь тяжело вздохнул и потер переносицу.

— Иглы есть, спирт есть, а вот стеклянные флаконы катастрофа. Но… есть идея. Использовать ампулы от новокаина, их хоть отбавляй.

Уже через сорок восемь часов первый цех биокомбината, заставленный допотопными автоклавами и линией для розлива, выдал первую опытную партию — 500 доз поливакцины. Технолог, заправлявший процессом, с гордостью доложил Льву:

— Лев Борисович, если ничего не сломается, можем выдавать до десяти тысяч доз в сутки! Это при условии, что сырья хватит.

Лев взял в руки один из крошечных флаконов. Жидкость внутри была прозрачной, почти невесомой. А в ней надежда на спасение тысяч жизней.

— Хорошо, — он поставил флакон обратно на стол. — Начинаем немедленную вакцинацию персонала «Ковчега», всех сотрудников эвакопунктов и железнодорожных узлов. Первые партии на фронт, в части, где зафиксированы вспышки.

Он вышел из цеха. Воздух был густой, пропитанный запахом дрожжей и спирта. Но для Лява он пах победой. Еще одной, маленькой, вырванной у смерти в ее же владениях.

Учебная аудитория на 15 этаже была забита до отказа. Студенты сидели на скамьях, стояли вдоль стен, толпились в проходах. Напротив них, за столом, сидели Лев, Жданов и — к всеобщему удивлению — бледный, исхудавший, но живой Пшеничнов, пришедший на свое первое занятие после болезни.

Жданов открыл занятие, представив эпидемию сыпного тифа как «грандиозный природный эксперимент».

— Вы стали свидетелями не просто вспышки заболевания, — его голос звучал лекционно-размеренно, — вы увидели, как система здравоохранения, доведенная до предела, может мобилизоваться и дать отпор. Это — высшая школа медицины.

Затем слово взял Лев. Он подошел к большой доске, на которой мелом были схематично нарисованы этапы развития эпидемии.

— Забудьте на время о патогенезе и циклах развития риккетсий, — начал он. — Давайте разберем эту ситуацию как управленческую задачу. Первый этап: идентификация угрозы. Что мы сделали неправильно?

Студент с пробором, уже без прежней самоуверенности, поднял руку.

— Не распознали угрозу на этапе приемного отделения, приняли тиф за отравление.

— Верно, — кивнул Лев. — Ошибка на самом нижнем уровне. Цена — несколько часов потерянного времени и десятки новых контактов. Второй этап: локализация. Что спасло ситуацию?

Студентка с косами ответила без колебаний:

— Жесткое разделение потоков и немедленный карантин. И… личный пример. Когда профессор Пшеничнов… — она смущенно взглянула на того, — добровольно пошел на заражение.

Пшеничнов слабо улыбнулся.

— Это был не героизм, а отчаяние, — поправил он. — И единственный в тех условиях способ получить данные быстро.

Лев продолжил, разбирая этап за этапом: организация карантина, битва за ресурсы, этическая дилемма, прорыв в производстве вакцины.

— А теперь, — сказал Лев, стирая с доски схему, — давайте разберем два клинических случая, которые вы видели. Первый — женщина с желтухой и геморрагическим синдромом. Кто скажет, в чем была главная диагностическая ошибка на начальном этапе?

Молодой врач Григорьев, сидевший среди студентов, поднялся.

— Мы… я искал отдельное заболевание, гепатит. А нужно было искать осложнение основного — тифа. Нужно было видеть картину в целом.

— Правильно, — Лев снова кивнул. — Медицина это не сборник отдельных диагнозов. Это мозайка. И ваша задача собрать её, даже если некоторые детали кажутся лишними.

— А теперь второй случай, — Лев посмотрел на аудиторию. — Мужчина, 50 лет. Доставлен с жалобами на сильную головную боль, лихорадку, светобоязнь. Сыпи нет. Что вы предполагаете?

Студенты зашептались. Посыпались версии: менингит, грипп, энцефалит.

— Анализы показывали лейкопению, — добавил Лев. — И тромбоцитопению. И еще один факт: он уже переболел «сыпняком».

В аудитории воцарилось недоуменное молчание.

— Это болезнь Брилля-Цинссера, — спокойно сказал Лев. — Рецидив сыпного тифа, который может наступить через годы и даже десятилетия после первичного заболевания. Протекает часто атипично, без сыпи. Риккетсии все это время дремали в его лимфатических узлах. Война, стресс, истощение — и вот вам рецидив.

Аудитория взорвалась удивленными возгласами. Такого не было ни в одном учебнике.

— Вывод, — поднял руку Лев, восстанавливая тишину, — эпидемия это не только острое заболевание. Это мина замедленного действия, которая может рвануть через годы. Ваша наблюдательность и знание медицинской истории — такое же оружие, как и скальпель.

Жданов, до этого молча слушавший, заключил:

— Запомните этот урок. Врач на войне это не просто ремесленник, зашивающий раны. Это боец, сражающийся с невидимым врагом. И его оружие знание, ответственность и иногда готовность к самопожертвованию.

После занятия Лев зашел в палату к Пшеничнову, которого уже уложили обратно в постель.

— Ну как, Алексей Васильевич, как себя чувствуете? — спросил Лев, присаживаясь на стул.

— Словно меня пропустили через мясорубку, а потом собрали обратно, — усмехнулся Пшеничнов. — Но, кажется, я теперь имею стойкий иммунитет к собственному детищу. И мы получили бесценные данные о дозировке и периоде формирования иммунного ответа.

Лев положил руку на его плечо.

— Твоя жертва, Алексей Васильевич, спасет тысячи. Я это гарантирую.

Поздний июньский вечер. Лев стоял один в своем кабинете перед большой картой эпидемиологической обстановки. Красные флажки, еще неделю назад усеявшие карту, как корь, теперь поредели. Новые очаги почти не появлялись. Благодаря массовой вакцинации в эвакопунктах и на железнодорожных узлах, благодаря жестким карантинным мерам, эпидемию удалось взять под контроль.

Он подошел к окну. Закат над Волгой был кроваво-красным, торжественным и тревожным. Где-то там, на западе, гремели пушки, гибли люди. Но здесь, в тылу, в стенах «Ковчега», они выиграли еще одну битву. Битву с невидимым врагом.

«Мы победили в этой битве, — думал Лев, глядя на уходящее за горизонт солнце. — Но война с болезнями только начинается. И до победного конца еще очень, очень далеко».

Он глубоко вздохнул и потушил свет в кабинете. Завтра предстоял новый день. Новые раненые, новые болезни, новые вызовы. Но сегодня они выстояли. И в этом был крошечный, но такой важный лучик надежды.