Врач из будущего. Подвиг

Глава 11 Сигнал из глубины

Воздух в ОРИТ был густым и спертым, несмотря на усилия вентиляции. Его вытесняли запахи — хлорки, пота, сукровицы и сладковатый, тошнотворный дух гниющей плоти, который не брал даже хлорамин. Лев Борисов стоял у дальней койки, вглядываясь в лицо бойца. Торакальное ранение, дренаж по Бюлау, вроде бы стабильно. Пульс ровный, чуть учащенный, давление на нижней границе нормы. По всем видимым параметрам — держится.

Но Лев не отходил. Он чувствовал это кожей, что-то было не так. Не та бледность, не та глубина дыхания. Не хватало какого-то звена, самого важного — объективного подтверждения его клинического предчувствия.

— Дежурная сестра! — его голос прозвучал резко в ночной тишине отделения.

Из-за ширмы появилась Татьяна, молодая женщина с уставшим, но предельно собранным лицом. В ее глазах не было страха, лишь ожидание задачи.

— Товарищ главный врач?

— Вот этот боец, Семенов. Вы ничего не замечаете?

Татьяна внимательно посмотрела на раненого, ее взгляд скользнул по лицу, губам, кончикам пальцев.

— Цианоза нет, Лев Борисович. Дышит ровно, двадцать два раза в минуту. Но… — она замолчала, подбирая слова. — Он не синеет, доктор, это верно. Но как-то… сереет, что-ли. Кожа становится восковой, матовой. И взгляд… становится пустым, остекленевшим. Пока я не встряхну его слегка за плечо и не заставлю глубоко подышать. Тогда на минуту проясняется.

Ее слова повисли в воздухе, точные и неумолимые, как приговор. «Сереет» и «Пустой взгляд». Это были не симптомы из учебника, это был язык опыта, наблюдения, стоявшего на грани интуиции. И это было куда страшнее любой синюшности. Синий цвет это крик организма. Серебристая матовость это шепот перед самым концом.

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Они все здесь, в этом отделении, были слепцами. Они тыкались пальцами в слонов раненой плоти, пытаясь по косвенным признакам, по шепоту, угадать, где таится самая большая опасность. Они ждали, пока тело само закричит о помощи, а нередко этот крик был уже последним.

Он кивнул Татьяне.

— Спасибо. Продолжайте наблюдение, усильте оксигенацию.

Он вышел из ОРИТ, и не заходя в свой кабинет, провел обход, его шаги отдавались гулко в пустующих коридорах. Было шесть утра. Он прошел мимо спящих палат, мимо тихо гудящих аппаратов «Волна-Э1», мимо операционных, где уже начинали готовиться к утренним плановым вмешательствам. Его не остановила ни усталость, ни голод. В голове стучала одна мысль: «Эхолот. Нам нужен эхолот, чтобы видеть сквозь туман».

После, Лев спустился инженерный цех. Здесь пахло машинным маслом, озоном и раскаленным металлом. Даже ночью здесь не затихала работа: стучали молотки, шипели сварочные аппараты, скрежетали напильники. Льва здесь знали, и дежурный мастер лишь кивнул ему, указывая головой вглубь цеха, где у большого верстака, заваленного схемами и обломками аппаратуры, сидели главный инженер Крутов и его правая рука, Анатолий Невзоров.

Крутов смотрел на какую-то деталь, зажатую в тисках. Невзоров, худой и жилистый, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, что-то чертил. Они оба подняли глаза на Льва.

— Лев Борисович? — Крутов удивленно поднял бровь. — Что случилось? Опять с «Волной» проблемы?

— Хуже, — отрезал Лев, подходя к верстаку. Он взял мел и кусок фанеры. — Мы вслепую ведем корабль в тумане, Николай Андреевич. Нам нужен эхолот.

Крутов скептически хмыкнул, отложив напильник.

— Эхолот? Для Волги? Не до гидроакустики нам сейчас, Лев Борисович.

— Да это я так, метафора. Не для Волги конечно, а для крови. Нам нужен прибор, который будет показывать насыщение крови кислородом. Не «посинел — не посинел», а в процентах. Объективный показатель в процентах.

В цехе на секунду воцарилась тишина, прерываемая лишь гулом вентиляции. Крутов смотрел на Льва, как на сумасшедшего.

— Лев Борисович, мы инженеры, а не волшебники. — Он развел руками. — Какой такой процент? Заглянуть внутрь человека? Это ж…

Но Лев уже рисовал на фанере. Примитивную схему: палец, с одной стороны — источник света, с другой — приемник.

— Смотрите. Кровь, насыщенная кислородом, — артериальная, — и кровь без кислорода — венозная, поглощают свет по-разному. По-разному! — он подчеркнул мелом. — Если мы возьмем два источника света, с разной длиной волны… скажем, красный и инфракрасный… и будем измерять, сколько прошло через ткань…

Лев месяцами вынашивал идею, продумывал все мелочи, ведь создать это в 1941 было подстать подвигу. Он говорил быстро, страстно, выписывая формулы поглощения, объясняя принцип фотоплетизмографии. Крутов слушал, хмурясь, его могучее тело выражало глубочайший скепсис. Это было за гранью его инженерного мира шестеренок, рычагов и токарных станков.

Но Невзоров, до этого молчавший, вдруг выпрямился. Его пальцы, испачканные машинным маслом, потянулись к рисунку. Он не сводил глаз со схемы, его лицо озарилось внутренним светом понимания.

— Два светофильтра… — прошептал он. — Разница в поглощении… Пульсацию артериальной крови можно выделить… Гальванометр… — Он поднял на Льва горящий взгляд. — Лев Борисович, это… это же гениально. В теории — абсолютно работоспособно.

Крутов посмотрел на своего инженера, потом на Льва.

— Ну, если Толик говорит, что работоспособно… — он тяжело вздохнул. — Ладно. С чего начнем, профессор? С красного и синего фонариков?

— С красного и инфракрасного, — поправил Лев, и в его голосе впервые за эту ночь прозвучали нотки надежды.

Работа закипела с того же утра. Инженерный цех превратился в подобие алхимической лаборатории, где колдовали над светом и тенями. Невзоров, загоревшись идеей, казался неистощимым. Он через Сашку раздобыл где-то звукосниматель от киноаппарата «КС-50».

— Вот фотоэлемент, — он показывал Льву и Крутову маленькую стеклянную колбочку. — Чувствительный, но нужно подобрать свет.

Проблема источников света оказалась сложнейшей. Перебрали все лампы накаливания, что были в запасе — от карманных фонариков до лампочек от микроскопов. Свет был либо слишком слабым, либо слишком рассеянным. Невзоров предложил использовать светофильтры.

— Целлофан от конфетных оберток, — сказал он, разворачивая красный фантик. — Для красного спектра сгодится. А для инфракрасного… темное стекло. От сварочных очков, попробуем?

Крутов, все еще ворча, что они занимаются ерундой, пока «нормальные» аппараты ломаются, тем не менее, нашел и принес пару стекол от старой сварочной маски. Лампу поместили в самодельный кожух, с двух сторон приладив светофильтры, которые можно было менять с помощью простейшего рычажка.

Самый сложный этап, калибровка, занял несколько дней. Первые испытания на себе, на добровольцах из инженеров, давали совершенно хаотичные показания. Стрелка гальванометра дергалась, не показывая никакой внятной зависимости.

— Помехи, — хмурился Невзоров. — Фоновая засветка, дрожание рук…

Лев, уже почти отчаявшись, наблюдал за мучениями инженеров. И тут его осенило.

— Затемнение! — сказал он. — И калибруем не на здоровых, а на больных. Берем бойца с явной гипоксией — синюшного, с хрипами в легких, и бойца в стабильном состоянии. Снимаем показания с обоих и ищем разницу.

Это сработало. Когда датчик — деревянная прищепка, внутрь которой были вмонтированы источник света и фотоэлемент, — закрепили на пальце бойца с отеком легких и накрыли темной материей, стрелка гальванометра дрогнула и замерла на низком значении. На здоровом санитаре, который зашел в цех с очередным вопросом по снабжению, показания были заметно выше.

Момент истины наступил тихо, без фанфар. Невзоров посмотрел на шкалу, потом на Льва, потом снова на шкалу.

— Так… — прошептал он. — А ведь оно работает. Пусть грубо, погрешность огромная, но тенденция ясна. Мы можем выделять тех, кому хуже всего. Мы можем… заглядывать внутрь.

Крутов, наблюдавший за экспериментом, утирая пот со лба грязной ветошью, покачал головой.

— Чертова чертовщина какая-то. По свету… заглядывать внутрь человека. Ни за что бы не поверил.

Лев не слышал их. Он смотрел на примитивный, уродливый, опутанный проводами прибор, и видел будущее. Он видел мониторы в ОРИТ, видел цифры на экранах, видел спасенные жизни, которые раньше ускользали сквозь пальцы. Это была всего лишь первая, робкая строка в новом протоколе. Но за ней должна была последовать целая книга.

Актовый зал на шестнадцатом этаже был полон. Собрались все начальники отделов, заведующие лабораториями, ведущие хирурги. Воздух был густым от табачного дыма и напряжения предстоящего разговора. Лев стоял у большой карты снабжения, приколоченной к стене, и его взгляд скользнул по собравшимся. Юдин с Бакулевым о чем-то тихо спорили в углу. Ермольева, строгая и собранная, просматривала свои бумаги. Жданов, откинувшись на стуле, смотрел в окно на заснеженную Волгу.

— Товарищи, — начал Лев, и в зале мгновенно наступила тишина. — Мы пережили первую военную зиму. Самую тяжелую. Мы работали на пределе и сверх предела. Но теперь мы должны не просто выживать, мы должны усиливаться. И первое усиление это кадры.

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание.

— С огромным трудом, мы смогли вырвать из блокадного Ленинграда выдающихся специалистов. Товарищи, приветствуйте Георгия Артемьевича Зедгенидзе. С сегодняшнего дня он возглавляет все направление рентгенологии и диагностики в нашем институте.

Из-за стола поднялся сухощавый, подтянутый мужчина с умными, внимательными глазами. В зале раздались сдержанные, но доброжелательные аплодисменты. Все понимали, что значит «вырвать из блокадного Ленинграда». Это была награда сама по себе.

— Его первым заместителем и правой рукой станет Самуил Аронович Рейнберг, — продолжил Лев. — А над тем, чтобы наша, с позволения сказать, аппаратура не разваливалась и хоть что-то показывала, будет колдовать лучший «рентген-техник» страны, человек, способный заставить работать даже груду металлолома — Вениамин Аронович Цукерман.

В зале прошел одобрительный гул, имена были известны. Это был высочайший уровень.

— И это не все, — Лев повернулся к другому концу стола. — Отделение экстренной хирургии — наш передний край — с сегодняшнего дня принимает под свое командование Федор Григорьевич Углов. Его принцип, как мне известно, — «нет безнадежных ранений, есть недостаток мастерства и упорства». Уверен, его упорства нам всем хватит с лихвой.

Углов, молодой, с жестким, волевым лицом, кивнул, не улыбаясь. Его принимали сдержанно — молод, не так неизвестен. Но Лев видел в нем ту самую сталь, которая была нужна сейчас. И знал о его подвигах в блокадном Ленинграде из исторических хроник.

— И наконец, — Лев указал на пожилого, спокойного человека с умным, усталым лицом. — Наше терапевтическое отделение, фундамент всей нашей работы, принимает Владимир Никитич Виноградов. Он научит нас видеть болезнь не только в ране, но и во всем организме. Что, как мне кажется, нам всем давно пора вспомнить.

Виноградов мягко улыбнулся в ответ на аплодисменты. Его авторитет был непререкаем, и его появление все восприняли с облегчением.

Лев наблюдал за реакцией. Юдин изучающе разглядывал новичков, особенно Углова. Бакулев что-то шептал Ермольевой. Команда усиливалась, но вместе с новыми силами приходили и новые амбиции, новые характеры. Здоровая конкуренция была на руку делу, но требовала от него, Льва, еще более ювелирной работы дирижера.

После собрания Лев пригласил к себе в кабинет рентгенологов. Зедгенидзе, Рейнберг и Цукерман вошли, осматриваясь. Кабинет был в меру обустроен: карта, доска, стол, пара кресел, графин с водой.

— Прошу, присаживайтесь, — Лев указал на стулья. — Как дорога? Как Ленинград?

Разговор был тяжелым. Зедгенидзе, сухо и без эмоций, рассказывал о бомбежках, об обстрелах, о работе в подвале, о том, как умирали пациенты. Рейнберг молча кивал, Цукерман хмуро смотрел в пол. Лев был рад, что смог предотвратить ужасающий голод в блокадном городе.

— Мы вас вытащили не только для того, чтобы чинить старые аппараты, — Лев плавно перевел тему, когда пауза затянулась. — Я хочу поговорить о будущем. О том, какой должна быть диагностика завтра.

Он подошел к небольшой классной доске, висевшей на стене.

— Георгий Артемьевич, вот представьте… если мы будем делать не просто один снимок, а множество, с разных углов. Десятки, сотни. А потом… возьмем вычислительную машину, или хотя бы группу математиков с логарифмическими линейками, и сложим эти снимки вместе. Но не просто в кучу, а так, чтобы построить… послойное изображение органа. Срез. Как если бы мы резали тело тонким ножом и фотографировали каждый слой. Как томограф… теоретически это возможно?

Зедгенидзе замер, его глаза расширились. Он смотрел на доску, словно видел там призрак.

— Послойно?.. — он медленно протер очки. — Это… фантастика. Но… математически, в принципе… да, возможно. Формулы существуют, Рауля никто не отменял. Но, Лев Борисович, счетных мощностей таких нет. Это годы расчетов на один снимок!

— Я понимаю, — кивнул Лев. — Но сама идея? Она рабочая?

— Рабочая… — Зедгенидзе все еще не мог прийти в себя. — Да, слабо говоря, что рабочая.

Тогда Лев повернулся к Цукерману.

— Вениамин Аронович, а если пойти с другой стороны? Оставить рентген. Представьте мощное магнитное поле. Очень мощное. Тело человека состоит из воды, а значит, из атомов водорода. Ядра водорода… их можно представить как маленькие магнитики. Если их «раскачать» этим полем, а потом слушать, как они «звенят», возвращаясь на место… По этому «звуку», этой частоте, можно ли построить карту? Карту плотности тех самых водородов? По сути, карту внутренних органов? Без всякого облучения.

В кабинете повисла гробовая тишина. Цукерман смотрел на Льва так, будто тот только что предложил полететь на Луну на самоваре. Он поправил очки, несколько раз открыл и закрыл рот.

— Магнитное поле… Ядерный магнитный резонанс? — наконец выдохнул он. — Лев Борисович, это… это уже из области ядерной физики, это Капица, это Ландау! Это же… — он замолкал, подбирая слова. — Это безумие. И… и гениальность одновременно. Как идея… она существует. В теории. Но реализация… — он развел руками. — Над этим надо думать. Очень долго думать.

Ученые ушли из кабинета возбужденные, ошеломленные, унося с собой семена идей, которые должны были прорасти через десятилетия. Лев остался один. Он не ожидал, что они построят КТ или МРТ в ближайший год. Но он дал им направление. Задел на будущее, которое однажды станет настоящим.

Следующее общее собрание через неделю было оперативным и жестким. Лев вел его, как полевой командир, выслушивая донесения с передовой.

— Достижения, проблемы, Предложения, — очертил он формат. — Кратко.

Первым слово взял Баженов.

— Полиглюкин стабилен, выходим на плановые объемы. Но для нового антибиотика, нужен парафин высокой очистки и толуол, их нет. Без этого у нас стопор.

— Ермольева.

— «Левомицетин» стабильно показывает феноменальную активность против тифозных и дизентерийных палочек. Но скрининг штаммов — ручная работа. Мне нужно еще пять лаборанток, или мы теряем темп. Опытные партии заканчиваются, нужно думать о массовом производстве.

— Морозов, как снабжение?

— С пергаментом для порошка вопрос решен, — он отстучал карандашом по столу. — Дали наряд заводу. Но теперь встал вопрос с железнодорожными вагонами. Приоритет у танков и снарядов, наши грузы стоят на тупиках.

— Юдин, хирургия.

— Аппараты Борисова-Юдина работают без осечек. Возвращаем в строй тех, кого раньше списали бы в инвалиды. Но! — он ударил кулаком по столу. — Качество шовного материала — говно! Простите мой французский. Кишки рвутся, как гнилые нитки! Предлагаю срочно искать замену, хоть конский волос!

— Углов, экстренная хирургия.

— Людей не хватает. Бригады работают на износ, люди падают с ног. Сутками не выходят из операционной, нужна срочная ротация, вторые и третьи смены. Иначе скоро оперировать будет некому.

— Виноградов, терапия.

— Коллеги, мы так увлеклись фронтом, что можем потерять тыл. — Его голос был тихим, но его слушали все. — У сотрудников — дисвитаминозы, обострения язв, гипертонические кризы. Люди не доедают, не досыпают, работают на измор. Это бомба замедленного действия. Нужна программа укрепления здоровья самих медиков.

— Жданов, наука.

— Предлагаю создать единый научный совет. Координировать исследования, убирать дублирование. Чтобы Баженов не синтезировал то, что уже есть у Ермольевой, а Аничков не изобретал велосипед, который уже придумал Простаков.

Лев резюмировал, принимая решения на ходу.

— Баженов, список по реактивам Сашке, он пробивает через Артемьева. Ермольева, пишите заявку на лаборанток, утвержу. Сашка, вагоны — твоя головная боль, подключай Громова, ссылайся на приказ Ставки №… — он назвал номер. — Юдин, по шовным материалам… есть идея по шелку, займемся. Углов, сформируй график, Катя поможет. Виноградов, готовь программу, выделим пайки, организуем обязательные осмотры. Жданов, совет — отличная идея, ты во главе.

Он был дирижером, и оркестр, хоть и уставший, и фальшивящий на некоторых инструментах, играл. Скрежетал, стонал, но играл.

Триумф, маленький и тихий, случился через неделю. В ОРИТ поступил боец с закрытой черепно-мозговой травмой. Сотрясение, вроде бы ничего серьезного. Сознание ясное, жалоб нет.

Лев принес в отделение свой «эхолот». Прибор, обмотанный изолентой, с торчащими проводами и деревянной прищепкой вместо датчика, вызывал у медперсонала скорее недоумение, чем восторг.

— Новый аппарат, — коротко пояснил Лев, закрепляя датчик на пальце бойца. — Будем смотреть глубже.

Невзоров, стоя рядом, щелкнул переключателем. Стрелка гальванометра дрогнула и замерла на отметке.

— Восемьдесят пять, — тихо сказал Лев, смотря на шкалу. — Сатурация восемьдесят пять, у него скрытая гипоксия.

Неговский, подошедший к койке, скептически хмыкнул.

— Лев Борисович, клиника не соответствует. Парень в сознании, розовый, дышит сам.

— Прибор показывает иначе, Владимир Александрович, — мягко, но настойчиво парировал Лев. — Давайте проверим. Усилим оксигенотерапию.

Неговский, пожимая плечами, согласился. Через час непрерывной подачи кислорода Невзоров снова снял показания. Стрелка медленно, но неуклонно поползла вверх. До восьмидесяти восьми, девяноста. Боец субъективно отметил, что «в голове прояснилось».

Это была не громкая победа. Это было тихое, техническое подтверждение. Прибор не просто работал. Он увидел то, что было скрыто от самых опытных глаз.

Неговский, глядя на стрелку, медленно кивнул.

— Я рад, что у нас появилось такое чудо техники. Нужно собрать на каждую койку интенсивной терапии! Срочно!

Лев повернулся к Сашке, который как раз зашел в отделение.

— Сань, готовь бумаги на опытную партию в десять штук. Высший приоритет. Этот аппарат назовет «пульсоксиметр».

Сашка, одним взглядом оценив ситуацию, лишь кивнул и достал свой вечный планшет.

— Будет сделано.

Он пришел домой далеко за полночь. В квартире пахло хлебом и чем-то домашним, уютным. Катя сидела на диване, при свете лампы зашивая Андрюше варежку. Сын давно спал.

Лев молча разделся, подошел и сел рядом, положив голову ей на колени. Он чувствовал, как дрожат ее руки. Она не сказала ни слова, просто отложила шитье и принялась медленно, нежно проводить пальцами по его вискам, по его волосам.

Он закрыл глаза. В тишине слышалось лишь потрескивание фитиля лампы и его собственное неровное дыхание.

— Я сегодня снова видел, как на меня смотрят, — прошептал он, уткнувшись лицом в складки ее платья. — Зедгенидзе, Углов, Виноградов… Они ждут, что я буду всегда знать ответ. Что я буду всегда прав. А я иногда не знаю, Катя. Я просто делаю следующий шаг. Как будто наощупь в кромешной темноте.

Ее пальцы продолжали свой мягкий, успокаивающий массаж.

— А они и не догадываются, — так же тихо ответила она. — И не должны. Это твоя война, Лев. И ты ее выигрываешь. По одному проценту сатурации, по одному спасенному бойцу, по одному новому прибору.

Они сидели так долго, в тишине, которую не нарушал даже отдаленный гул города. И в этой тишине, в ее прикосновении, он черпал силы для нового дня. Для следующего шага. Его «Ковчег» больше не был просто плавучим госпиталем, отбивающимся от волн. Он стал научной крепостью, и ее гарнизон, пополненный новыми силами, был готов к долгой осаде.