Врач из будущего. Подвиг

Глава 16 Невидимый фронт

Воздух в лаборатории на восьмом этаже был густым и терпким, пахнущим питательными бульонами и спиртом. Лев Борисов, только что покинувший утреннюю планерку, чувствовал, как эта тревога въедается в легкие, тяжелее любой пыли. Сводки от Юдина и Углова были катастрофическими: по всем фронтам, от Сталинграда до Ленинграда, хирургические отделения захлебывались волной газовой гангрены и сепсиса, нечувствительного к сульфаниламидам. Цифра в 65 % смертности висела в его сознании огненной буквой, выжигая все остальное.

— Смотрите сами, Лев Борисович, — голос Зинаиды Виссарионовны Ермольевой был глухым, без привычной стальной нотки. Она протянула ему чашку Петри. — Штамм № 718. Выделен из раны бойца, умершего вчера в отделении Углова. «Крустозин» и «Норсульфазол» для него как горох об стенку.

Лев взял чашку. Под стеклом буйно разрасталась колония бактерий, жирная, желтоватая, почти торжествующая. Он молча передал чашку дальше — Михаилу Баженову. Тот, щурясь за толстыми линзами очков, лишь тяжело вздохнул.

— Развиваются, гады, — беззлобно констатировал Миша. — Приспосабливаются, естественный отбор в пробирке. Мы их травим, а выживают самые стойкие. Получаем супер-микробов.

— Не поэтизируй, Михаил Анатольевич, — сухо оборвала его Ермольева. — Это не эволюция, это наше поражение. Мы не успеваем.

— Миша прав, Зинаида Виссарионовна, бактерии слишком быстро развивают резистентность, мы действительно не успеваем…

В голове Льва, всплыли фрагменты из другой жизни, из 2018. В бытность Ивана Горького, остро стояла проблема бактериорезистентности, о которой молчало медицинское сообщество. Но здесь, в 1942, о такой проблеме даже не задумывались.

Дверь в лабораторию скрипнула. На пороге стоял Громов, а за ним — невысокий, худощавый мужчина в очках, в идеально застегнутом, но явно поношенном костюме. Его острый, изучающий взгляд скользнул по лаборатории, мгновенно считывая обстановку.

— Лев Борисович, Зинаида Виссарионовна, — кивнул Громов. — Разрешите представить. Коллега из Москвы, Георгий Францевич Гаузе, эвакуирован с институтом. Будет работать с вами.

Гаузе коротко кивнул, не улыбаясь. Его рукопожатие было сухим и цепким.

— Меня интересуют антибиотики, — сказал он без преамбулы, с легким акцентом. — В частности, грамицидин С. Я выделил штамм и наладил производство. Правда, эффективность только поверхностная.

Ермольева взглянула на него с холодным интересом.

— Местное применение это капля в море при системном сепсисе, Георгий Францевич. Мы тонем, а вы предлагаете ложку.

— А если комбинировать? — вмешался Лев, его мозг уже работал, сопоставляя известное ему будущее с реальностью 1942 года. — Ложку с ведром? Местную обработку грамицидином — с системным «Левомицетином», который у нас в разработке? И работать над парентеральными формами самого грамицидина? Не все же антибиотики должны быть как пенициллин.

Гаузе впервые взглянул на Льва с неподдельным вниманием.

— Теоретически… — он медленно достал из портфеля несколько пробирок с желтоватым порошком. — Но это требует ресурсов и времени. Которого, как я понимаю, у нас нет.

— Времени всегда либо мало, либо нет вовсе, — отрезал Лев. — Зинаида Виссарионовна, давайте подключим Георгия Францевича к работам по «Левомицетину». И… — он сделал паузу, собираясь с мыслями, облекая знание в гипотезу. — И вот еще «безумная» идея. Мы ищем антибиотики в плесени. А что если посмотреть… на грибы? Высшие грибы. Есть данные, что некоторые штаммы могут продуцировать вещества, активные против грамположительных бактерий, устойчивых к пенициллину. Нужно начать скрининг.

В лаборатории на секунду воцарилась тишина. Ермольева смотрела на Льва так, будто он предложил лечить сепсис плясками с бубном.

— Грибы? — переспросила она. — Лев Борисович, мы не микологами здесь работаем.

— А должны, — мягко, но настойчиво парировал Лев. — Война заставляет. Это задел на будущее, на тот день, когда пенициллин окончательно сдаст позиции.

Миша Баженов поднял голову.

— Для глубинного культивирования таких грибов, для масштабного скрининга, нужны ферментеры, Лев. Специальные аппараты, с термостатирующими рубашками, мешалками… — он развел руками. — Вся сталь уходит на танки и на корпуса для «Катюш». Нам не выделят ни килограмма.

Лев почувствовал знакомое, давящее чувство — стена ограничений эпохи, о которую разбивались его самые продуманные планы.

— Хорошо, — он повернулся к Громову, который молча наблюдал за дискуссией. — Иван Петрович, поговорите с Сашкой. Пусть он изыщет возможности, любые. Свалка утиля, уничтоженные заводы, что угодно. Нам нужны эти ферментеры, хотя бы два. Это вопрос тысяч жизней.

Громов кивнул, его лицо не выражало ничего, кроме привычной сосредоточенности.

— Разберемся, — коротко сказал он. — Будет вам ваше железо.

Лев посмотрел на чашки Петри с жирными колониями, на озабоченное лицо Ермольевой, на сосредоточенного Гаузе. Они стояли на передовой невидимого фронта, и враг здесь был куда изощреннее и беспощаднее любого немецкого танкиста. И отступать было некуда.

Обходя палаты, Лев видел не только раны и повязки. Он видел апатию в глазах, вялое движение рук, отталкивающие миски с пресной, серой баландой, от которой воротило даже его, привыкшего ко всему. Голод и авитаминоз работали сообщниками инфекции, подтачивая последние силы организма. Бойцы угасали не от ран, а от истощения.

В своем кабинете он устроил импровизированное совещание. Перед ним сидели Арсений Павлович Ковалев, его витаминолог, и Михаил Баженов, от которого пахло какой-то новой химией.

— Арсений Павлович, ситуация с витамином С критическая, — начал Лев без предисловий. — Налаженного производства не хватает уже даже на госпиталя. Нужен резервный, дублирующий источник.

Ковалев, маленький, юркий человек, развел руками.

— Цитрусовых нет, черной смородины тем более. Шиповник весь собрали, что был…

— Хвоя, — прервал его Лев. — Сосновая, еловая. Витамина С в ней предостаточно, организуйте заготовку. Силами персонала, комсомольцев, кого угодно. Наладим в аптеке производство хвойного экстракта или хотя бы витаминного напитка. Для наших пациентов и, если получится, для детских домов в городе. Дети гибнут от цинги. Благо хоть на фронте пока достаточно.

Лицо Ковалева прояснилось.

— Это… это мы можем! Я берусь!

— Прекрасно. Теперь ты, Миша, — Лев повернулся к Баженову. — Вкус. Наша пища не просто безвкусна, она отвратительна. Организм ее отторгает на подсознательном уровне, нужен усилитель.

Миша скептически хмыкнул.

— Соль и перец не помогают?

— Нет. Мне нужен конкретный химический агент, глутаминовая кислота. А точнее, ее соль — глутамат натрия. — Лев взял листок бумаги и начал быстро рисовать схему. — Его можно получить гидролизом пшеничного глютена… или, на худой конец, из свекловичной патоки. Задача — сделать так, чтобы похлебка с картофельными очистками пахла для мозга мясом. Чтобы больные хотели ее есть.

Баженов взял листок, в его глазах загорелся знакомый Льву огонек научного азарта.

— Глутамат… Интересно. Рецепторы на языке… Обмануть их. Да, это возможно, я посмотрю что можно сделать.

— И последнее, — Лев достал из ящика стола другой рисунок — эскиз грибницы вешенки. — Белок. Его критически не хватает. Эти грибы растут на опилках, быстро, почти без ухода. Не нужно его собирать, как говорит нам наркомздрав. Мы может организовать систему выращивания грибов по всему союзу. Организуй опытную плантацию на свободных площадях на одиннадцатом этаже. Это не антибиотик, но это еда. Белковый десант в нашем тылу.

Через неделю Лев и Баженов стояли в столовой «Ковчега». Повар, огромный, дородный мужчина по имени Степан, ранее работавший в ресторане «Астория», с опаской взял маленькую баночку с белым порошком, который вручил ему Миша.

— Это что же, по-вашему, соль какая-то волшебная? — буркнул он, но щепотку порошка все же бросил в котел с варевой из капусты и перловки.

Через минуту он попробовал ложку. Его лицо, обычно хмурое, изменилось странным образом. Он замер, потом попробовал еще раз.

— Степан, что такое? — спросил Лев.

Повар медленно поставил ложку. В его глазах стояла неподдельная влага.

— Лев Борисович… Да это же… — его голос дрогнул. — Как будто курицу туда положили. Настоящую, с бульоном… Я не понимаю… Это же черт знает что! Но… вкусно, очень вкусно.

Это была маленькая, но осязаемая победа. Победа над пресностью, над отвращением, над одной из множества линий обороны, которую выстраивала смерть.

Тишина в кабинете была звенящей. Лев сидел, уставившись в сводки, но цифры расплывались перед глазами в мутные пятна. Усталость была тяжелой, свинцовой, накапливающейся неделями. Он чувствовал себя сапером, который разминирует бесконечное минное поле, зная, что следующий шаг может стать последним.

Дверь тихо открылась, вошла Катя с двумя кружками в руках. Пахло настоящим, крепким кофе.

— Пей, — просто сказала она, ставя кружку перед ним. — Или ты снова планируешь ночевать здесь, как в прошлый раз?

Лев с благодарностью взял кружку, почувствовав жар через фарфор.

— Спасибо Катюш. Нет, сегодня пойду домой. Просто… нужно было это все переварить. — он махнул рукой на бумаги. — Мы воюем с бактериями, с голодом, с системой… Иногда кажется, что следующее на очереди — законы физики. И они точно окажутся сильнее.

Катя села напротив, обхватив свою кружку руками. Ее лицо было худым, осунувшимся, но взгляд оставался ясным и твердым.

— А с кем ты хотел воевать? С ними и воюем. И пока мы воюем, Андрей спит в своей комнате. И тысячи таких же, как он, где-то тоже спят. Пусть не здесь, в тепле, а в подвалах, но спят. А не лежат в мерзлой земле. Мы воюем именно за это, за право на сон и на будущее.

Он посмотрел на нее, и его сердце сжалось от странной смеси боли и нежности. Она всегда умела найти самые простые слова для самых сложных вещей.

— Ты права, всегда права. — он сделал глоток чая. Горечь взбодрила. — Как ты сама? Спишь хоть иногда?

Она пожала плечами, и в этом жесте была вся ее усталость.

— Как все, урывками. Знаешь, я ему пишу, Лёше. Письма в никуда, в пустоту. Не знаю даже, доходят ли. Просто… описываю, как Андрей подрос, как Миша с Дашей возятся с Матвеем, как наш «огород» с грибами на одиннадцатом этаже пошел в рост… Чтобы не сойти с ума. Чтобы чувствовать, что он где-то там… есть.

Лев молча протянул руку через стол и накрыл ее ладонь своей. Это был жест, более красноречивый, чем любые слова. Они сидели так несколько минут, два острова тишины и понимания в бушующем океане войны. Простые слова, простой жест, но именно они и держали их на плаву, не давая сорваться в отчаяние. И пусть со стороны могло казаться что они отдалились за прошедший год, на деле же, каждый из них чувствовал глубокую связь.

— Пойдем домой, — тихо сказала Катя. — Андрей спрашивал сегодня, когда папа придет. Он нарисовал тебе новый корабль.

Лев кивнул, с трудом поднимаясь из-за стола. Да, пора домой, завтра снова будет битва.

Холодный октябрьский ветер ворвался вместе с носилками в приемное отделение. Санитары, срывая голоса, кричали: «Тяжелого! Срочно в операционную!». Но не это привлекло всеобщее внимание. На носилках лежал человек в серой, пропитанной грязью и кровью форме, резко контрастирующей с привычной советской. Гауптман вермахта, немец.

Льва, которого вызвали на сортировку, будто ударило током. Рядом, как тень, возник Громов.

— Ранен в живот, — без эмоций констатировал старший майор. — Пулевое ранение, был стабилизирован в полевом госпитале. Его рота была захвачена нашими разведчиками. Он единственный выживший. И он ценен, очень. Приказ с самого верха — спасти любой ценой. Он знает дислокацию штаба и планы на ближайшую операцию.

В этот момент в отделение вошел Сергей Сергеевич Юдин. Его взгляд упал на носилки, и лицо, обычно выражавшее лишь профессиональную сосредоточенность, исказилось гримасой чистого, неподдельного отвращения.

— Нет, — сказал он тихо, но так, что слово прозвучало громче любого крика. — Я не буду. Пусть один из молодых оперирует, или пусть сдохнет. Я не притронусь к этой фашистской мрази. Я, Сергей Юдин, не для того спасал тысячи наших бойцов, чтобы сейчас возиться с тем, кто отдавал приказы их расстреливать.

Громов повернулся к нему, и его голос стал низким, опасным.

— Сергей Сергеевич, вы не поняли. Его смерть это провал операции, за которую уже отдали жизни двенадцать наших разведчиков, он знает многое. Его показания могут спасти множество жизней.

— А я спасаю жизни! — вспыхнул Юдин. — Конкретные жизни! А вы предлагаете мне спасать того, кто эти жизни уничтожает! Нет, Иван Петрович. Это уже не медицина, это цирк.

Лев стоял, сжимая кулаки. Внутри него все кричало. Голос Ивана Горькова, циничного врача из будущего, шептал: «Он всего лишь пациент. Диагноз — перитонит. Этиология не имеет значения». Голос Льва Борисова, мужа Кати, отца Андрея, кричал: «Это тот, кто бомбит наши города, кто убивает таких, как Леша». Но был и третий голос — голос хирурга. Хирурга, давшего клятву.

— Я сделаю это, — тихо, но четко произнес Лев.

Юдин и Громов обернулись к нему.

— Ты с ума сошел, Лев! — в голосе Юдина прозвучало неподдельное изумление.

— Я не палач и не следователь, Сергей Сергеевич! — резко парировал Лев, глядя на Юдина. — Я понимаю необходимость в разведданных, но я в первую очередь врач. И мой долг спасти жизнь, которая находится на моем операционном столе. Всю остальное оставьте при себе.

Он не стал ждать ответа, развернулся и пошел в опер-блок.

В операционной царила ледяная атмосфера. Немецкий офицер, молодой, с аристократичными, заострившимися от боли чертами лица, лежал на столе. Его глаза были открыты, в них читался не страх, а какое-то отрешенное недоумение. Ассистировал Льву молодой врач Петров — бледный, испуганный. Юдин стоял в углу, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Он не ушел, но и не приближался.

Операция прошла в гробовом молчании, нарушаемом лишь щелчками инструментов и сдержанными командами Льва. Он работал с холодной, безразличной точностью. Вскрыл брюшную полость, эвакуировал гной, ушил. Руки делали свое дело, а сам он парил где-то под потолком, наблюдая за со стороны за этим странным, почти кощунственным действом — спасением врага.

Когда последний шов был наложен, Лев отступил от стола.

— Все. Теперь дело за антибиотиками и его организмом, — сказал он, и его голос прозвучал хрипло. Он вышел из операционной, не глядя ни на Юдина, ни на Петрова.

В коридоре он прислонился к прохладной стене, чувствуя, как его всего трясет от нервного напряжения и глухой, безысходной ярости. Он только что спас человека. И чувствовал себя от этого грязно.

Глубокой ночью, возвращаясь с экстренного консилиума на втором этаже, Лев услышал доносящиеся из-за двери в подсобку у подвала странные звуки. Не крики и не голоса, а глухие, методичные удары, перемежающиеся сдавленным, животным рычанием.

Он толкнул дверь. Помещение, где хранилась тара и упаковочные материалы, было освещено одной тусклой лампочкой. В центре, окруженный осколками дерева и смятыми ящиками, стоял Алексей Алексеевич Артемьев. Его форменный китель был сброшен на пол, рубашка промокла от пота. Он с невероятной, бешеной силой молотил по остаткам деревянного ящика, превращая его в щепки. Его лицо, всегда бесстрастное и холодное, было искажено такой болью и яростью, что Лев на секунду замер в нерешительности.

— Алексей Алексеевич? — тихо окликнул он.

Артемьев замер, словно застыл в воздухе. Он медленно повернулся. Его глаза были красными, в них не осталось ничего человеческого — только первобытная, звериная боль.

— Борисов… — его голос был хриплым, сорванным. — Уходи отсюда.

— Что случилось? — Лев не уходил, оставаясь в дверях.

Артемьев с силой пнул кусок ящика. Он с грохотом ударился о стену.

— Пришло письмо… Из Смоленской области, — он говорил отрывисто, с трудом выговаривая слова. — Моя деревня… Талашкино. Немцы… карательный отряд. За связь с партизанами… — он сделал шаг к Льву, и его глаза сузились. — Всех. Понимаешь? Всех! Стариков, женщин, детей… Мою бабку… Ей семьдесят лет было, она читать не умела, а ее… как собаку…

Он не договорил, его тело содрогнулось в беззвучном рыдании. Он схватился руками за голову и медленно осел на корточки среди обломков. Сильные, привыкшие держать все под контролем плечи тряслись.

Лев подошел и молча сел рядом на разбитый ящик. Он не говорил ничего, не пытался утешать. Какие могут быть слова? Он просто сидел, давая этому человеку, этому олицетворению системы, возможность выплакать свою личную, ни с чем несоизмеримую боль. Они сидели так несколько минут в звенящей тишине подсобки, два абсолютно разных человека, объединенные общим горем и общим врагом.

Наконец Артемьев поднял голову. Слез не было, только сухая, жгучая ненависть.

— Теперь понимаешь, Борисов, почему я здесь? — прошептал он. — Почему мы делаем то, что делаем? Не для сводок. Не для наград. А чтобы уничтожить их всех до последнего.

Лев молчал. Он понимал. И от этого понимания на душе становилось еще холоднее.

Последние дни октября принесли с собой первый настоящий иней, покрывший грязные улицы Куйбышева хрупким белым налетом. В кабинете Льва собрались ключевые персоны прошедшего месяца.

Миша Баженов, сияя, протянул Льву небольшую пачку, завернутую в пергамент.

— Первая опытная партия, глутамат натрия. Производим уже несколько килограммов в неделю. Степан, наш повар, уже требует открыть цех. И… — он не мог скрыть улыбки, — «грибная ферма» на одиннадцатом этаже дает первый урожай. Вешенки. Ковалев уже подсчитал — даже с одной этой комнаты мы можем получать до десяти килограммов свежих грибов в неделю. Это белок, Лева! Настоящий!

— Это хорошо, Миша, — Лев кивнул, но в его голосе не было энтузиазма. — Очень хорошо, вы молодцы.

Ермольева, напротив, была мрачна.

— С грамицидином и «Левомицетином» — продвижение есть. Гаузе — гений, не спорю. Но о тех самых грибах-цефалоспоринах… — она взглянула на Сашку.

Тот тяжело вздохнул.

— Ферментеры, Лев… Я облазил все свалки, все заброшенные цеха. Нашел два старых котла. Крутов говорит, что их можно переделать. Но это займет месяц, не меньше. А качественной стали для внутренних поверхностей… — он развел руками. — С танками конкурировать не можем.

— Ищем обходные пути, — безразлично сказал Лев. — Как всегда.

Дверь открылась, вошел Громов.

— Немецкий офицер, Гауптман, — доложил он, — пришел в себя и начинает давать показания. Данные уже проверяются. По предварительной информации данные крайне ценные. Ваша работа, Лев Борисович, возможно, спасла не одну сотню жизней.

В кабинете повисла неловкая пауза. Никто не знал, что сказать. Победа? Да. Но какая-то кислая, двойственная.

Когда все вышли, Лев подошел к окну. Снежинки, первые, робкие, падали на заиндевевшее стекло. Где-то там, за тысячу километров, горел и замерзал в стальных тисках Сталинград. А здесь, в Куйбышеве, его «Ковчег» — тоже держался. Они выстояли еще одну осень. Пережили кризис с антибиотиками, начали побеждать голод, прошли через этическое испытание.

Но за окном была зима. Самая страшная зима в истории. И Лев знал, их главные битвы были еще впереди, конечно если Лёшка не изменит ничего…

Лев столкнулся с Громовым, когда выходил из кабинета. Старший майор, казалось, поджидал его.

— Вопрос с диверсантом закрыт, — тихо, без предисловий, сказал Громов. — Им оказался уборщик Ткачев. Вербовался еще до войны, через родственников. Ликвидирован при задержании.

Лев кивнул, чувствуя неприятный холодок внутри. Слово «ликвидирован» прозвучало так же буднично, как «прооперирован».

— Ясно. Получается отработали угрозу, Иван Петрович. Я рад, что мы с вами заодно. — слегка ухмыльнулся Лев.

— Шутить изволите, Лев Борисович, — так же еле заметно ухмыльнулся майор. — И кстати, Артемьев… — Громов сделал небольшую паузу, подбирая слова. — Спасибо, что тогда не оставил его одного. Ему была нужна поддержка.

Больше они ничего не сказали. Громов развернулся и ушел своим неслышным шагом. Лев смотрел ему вслед, понимая, что в этой войне есть фронты, куда ему ходу нет. И он был благодарен за это. Его фронт был здесь, в операционных и лабораториях.

В их большой и уютной квартире пахло грибами, которые жарились на сковороде, и молоком — маленький Матвей только что уснул на руках у Даши. Миша, сняв очки и потирая переносицу, пытался объяснить жене принцип действия своего нового изобретения.

— Понимаешь, на языке есть специальные рецепторы… они реагируют на белок… а эта штука, глутамат, она их обманывает! Она как кривое зеркало для вкусовых сосочков — показываешь им пустышку, а им кажется, что перед ними целый тазик мяса!

Даша, укачивая сына, смотрела на мужа с нежностью и легким недоумением.

— То есть ты придумал соль, которая врет? — уточнила она, улыбаясь.

Миша засмеялся.

— Если хочешь, то да. Самую что ни на есть наглую, бессовестную обманку. Но зато какая полезная! Сегодня в столовой один дед, который неделю назад отказывался от еды, две порции каши уплетал!

— Главное, чтобы твоя обманка желудок не обманула, — покачала головой Даша, но в глазах ее светилась гордость. — А то будут у нас сытые, но обманутые пациенты.

— Желудок обмануть нельзя, — серьезно сказал Миша. — Его можно только накормить. А вот чтобы захотелось его накормить… для этого и нужна моя волшебная пыль.

Он обнял ее за плечи, и они сидели так в тишине, слушая, как потрескивают на сковороде грибы с их собственной, домашней «фермы». Это был простой, бытовой момент тепла, ради которого и стоило бороться со всем безумием окружающего мира.