Врач из будущего. Подвиг

Глава 1 Основа

«Я знаю, никакой моей вины…» — но вина ли это?

Или страшная тяжесть ответственности за каждую жизнь, которую не удалось отстоять.

Пролог.

К 1938 году он уже не был испуганным попаданцем в чужом времени. Он был Львом Борисовым, мужем Кати, отцом маленького Андрея, руководителем лаборатории СНПЛ-1 и обладателем страшного знания: до Великой войны оставались считанные годы.

Его миссия сменилась с выживания на опережение. Каждый день был гонкой с апокалипсисом. Он создал не просто лабораторию, а прообраз целого НИИ, разбив команду на отделы: антибиотики под началом Ермольевой, синтетическая химия во главе с гениальным Мишей Баженовым, витаминология, фармакология…

Они работали над тем, чего у страны не было: сульфаниламиды, чтобы опередить немцев, 12-канальные ЭКГ для полевых госпиталей, антигистаминные препараты, кровезаменители и многое другое.

Но одних идей было мало. Нужны были ресурсы, масштаб, политическая воля. Он пробивал финансирование в Москве, доказывая, что его разработки вопрос обороноспособности. Он строил «Ковчег» — гигантский научный институт в тыловом Куйбышеве, куда можно будет эвакуировать всё: лабораторию, людей, надежду.

Война стучала в дверь не только сводками. Иностранные агенты пытались похитить Мишу, на него самого было совершено покушение. Система, в лице майора Громова, из надзирателя превратилась в союзника и друга, выдавая ему оружие и усиливая охрану. Чтобы спасти умирающего Булгакова, Лев пошел на сделку с совестью, использовав в качестве донора для первой в СССР трансплантации почки приговоренного к высшей мере. Это была первая кровавая трещина в идеализме его миссии. Цена прогресса оказалась в моральном компромиссе.

Он прошел боевое крещение на Халхин-Голе, увидев своими глазами, как его теория сталкивается с практикой окопной грязи и хаоса. Он вернулся оттуда другим, не кабинетным стратегом, а бойцом этой войны, знающим ее вкус. Вернулся, чтобы с удвоенной энергией строить свой «Ковчег», привлекая в него лучших умов страны: Юдина, Бакулева, Сухареву и многих других.

К июню 1941 года всё было готово. «Ковчег» стоял в Куйбышеве, научный городок с лабораториями, жильем и своей энергостанцией. Команда была эвакуирована. Конвейеры были настроены на выпуск миллионов шприцев, жгутов, капельниц. Антибиотики производились промышленными объёмами.

22 июня, слушая по радио голос Молотова, Лев не испытывал шока. Лишь холодное подтверждение: пора. Его линия фронта пролегала не в окопах, а здесь, в операционных и лабораториях. Его оружием были скальпель и пробирка. Его бойцами — врачи и ученые.

Он смотрел на горящие окна «Ковчега» — его нерушимой крепости, они успели подготовиться. Теперь предстояло выстоять.

Глава 1.

Тишина в квартире была густой, звенящей и искаженной. В ней не было покоя, а была отсутствие одного конкретного звука — раскатистого смеха Лешки, который обычно воодушевлял их по утрам. Первые и последние дни Лешки в стенах Ковчега он привык проводить за завтраком с четой Борисовых. Теперь эта идиллия была баррикадой, отделявшей их настоящие, тревожные будни от призрака прошлого, который уехал в сторону нарастающего гула войны.

Лев стоял у окна, глядя на просыпающийся городок «Ковчега». Внизу, на аккуратных мощёных дорожках, уже кипела жизнь: санитары катили пустые носилки к главному входу, медсёстры несли стерилизационные биксы, а с восточной стороны, со стороны железнодорожной ветки, уже был слышен отдалённый гудок. Первый санитарный эшелон. Он сжал в руке гладкий, отполированный камень — тот самый, что Андрюша вручил ему на пикнике в их последний мирный день. Камень был холодным.

— Папа, а дядя Леша сейчас тоже завтракает?

Лев обернулся. Андрей сидел за большим обеденным столом, аккуратно орудуя ложкой с кашей. Его большие, ясные глаза, так похожие на Катины, смотрели на отца с безжалостной детской прямотой.

Катя, стоявшая у буфета, замерла с чайником в руке. Взгляд её встретился с взглядом Льва. В нём не было паники, только усталая, тяжёлая грусть, которую они научились делить пополам, не произнося ни слова.

— Наверное, сынок, — тихо сказал Лев, подходя к столу и садясь напротив. — Только, наверное, не кашу, а армейскую перловку.

— Она вкусная?

— Не очень, — честно ответил Лев. — Но дядя Леша сильный, он всё съест, что быть сильным.

Он поймал на себе взгляд жены, они оба думали об одном. Не о перловке, а о том, что знали об Белостокском выступе. О том, что означала эта зловещая тишина из той части фронта, где, по последним сводкам, шли тяжелейшие бои в окружении врага. Лешка был там уже больше недели. Писем не было по понятным причинам.

— Тебе пора, — тихо сказала Катя, ставя перед ним чашку с чаем. — Сегодня общая планерка на шестнадцатом. И Юдин ждёт тебя в операционной.

Лев кивнул, делая глоток. Чай был горьким, как полынь. Он встал, поцеловал сына в макушку, на секунду прикоснулся ладонью к Катиной щеке. Прикосновение было ответом: «Я с тобой, держись». Он вышел из квартиры, и дверь закрылась за ним, оставив внутри ту самую звенящую тишину, которую он уносил с собой, как рану.

Что бы отогнать наваждение, Лев быстрым шагом поднялся по запасной лестницы в свой кабинет на 16 этаже. Отдышавшись, он собрал все мысли в кучу, и уверенно зашагал в сторону лифтов.

Спускаясь на лифте с тринадцатого на первый этаж, Лев физически ощущал, как меняется воздух. Стерильная прохлада административных этажей сменялась густой, насыщенной атмосферой клиники. Запах хлорки перебивался сладковатым душком гноя, крови и пота — неотъемлемым ароматом войны, который уже успел въесться в стены нового здания.

Двери лифта открылись, и его встретил ровный, мощный гул. Это не был хаос, а скорее работа гигантского, сложного механизма, который он сам и спроектировал.

Приемное отделение «Ковчега» больше напоминало хорошо организованный вокзал в час пик. Санитары в белых халатах несли носилки по размеченным на полу цветным линиям — красной для срочных, зелёной для ходячих, жёлтой для детей и гражданских. Медсёстры с заведёнными за спину планшетами чётко фиксировали данные, сверяясь с временными жетонами, которые вешали на шею каждому поступившему. Система триажа, которую Лев и Катя внедряли ещё в Ленинграде, здесь, в Куйбышеве, была отточена до автоматизма.

В центре этого вихря, у огромной грифельной доски с текущей раскладкой по отделениям, стояла Катя. В её позе, в твёрдом, звучном голосе, не было и тени той уставшей женщины, которую он оставил полчаса назад на кухне.

— Следующего! Рядовой, осколочное ранение бедра, жгут наложен два часа назад. Пусть на зелёную, но срочно к рентгенологу на подтверждение, возможна трещина в бедренной. Санитар, несите!

Лев постоял минуту, наблюдая. Он видел, как молодой врач, Петров, один из новичков, принял мальчика лет семи с матерью. У ребёнка был явный аппендицит: он лежал, поджав ноги, лицо залито потом. Мать, испуганная, плакала. Петров посмотрел на них, потом на очередного поступающего раненого с окровавленной повязкой на животе, и лицо его скривилось от внутренней муки.

— Товарищ врач, — тихо, но чётко сказал Лев, подходя. — Ваше решение?

Петров вздрогнул.

— Товарищ директор… Ребёнка… но у него явно не перфорация, можно подождать. А вот красноармеец…

— Смерти нет? — перебил Лев, глядя ему в глаза.

— Н… нет.

— Тогда ваш долг — сохранить обе жизни, а не выбирать, кому умирать. Ваша задача — эффективно распределить ресурс. Ребёнка по жёлтой линии в общую хирургию на шестой этаж, предупредите, что случай срочный. Раненого по красной, в абдоминальное на четвёртый. Иначе вы потеряете и того, и другого из-за задержки. Поняли?

Голос Льва был не гневным, но жестким. В нём звучала тяжесть принятия сотен таких решений. Петров, побледнев, кивнул и бросился отдавать распоряжения.

Катя подошла ко Льву, проведя рукой по влажному лбу.

— Всё в порядке? — спросил он.

— Пока справляемся. Ночью поступило сто семьдесят человек. Смертей — четыре. От кровопотери. — Она посмотрела на него, и в её глазах он прочитал всё то же, о чём думал сам. Цифры были относительно хорошими, но каждая — как нож.

— Юдин ждёт, — сказал Лев, касаясь её локтя. — После операции планерка на шестнадцатом.

— Уже всё готово, — кивнула Катя, и её взгляд снова стал собранным и острым. — Иди, я побуду здесь и скоро поднимусь.

Он оставил её дирижировать этим оркестром боли и надежды и направился к лифтам, ведущим в операционный блок на втором этаже.

В предоперационной Лев наскоро вымылся, сменил халат. Воздух здесь пах уже не просто антисептиком, а особым коктейлем из эфира, крови и человеческого пота — запахом битвы со смертью в её чистом виде.

Войдя в операционную № 1, он попал в другой мир. Здесь царила почти монастырская сосредоточенность. Под ярким светом мощных ламп на столе лежал молодой танкист. Грудь его была раскрыта, как страшная книга, обнажая пульсирующее средостение. Возле него, подобный скале, стоял Сергей Сергеевич Юдин. Его огромные, казалось бы, неуклюжие руки двигались с ювелирной, потрясающей точностью.

— А, Лев Борисович, — не отрываясь от раны, проворчал Юдин. — Прекратите топтаться у порога и вставайте ко мне. Покажите-ка, как вы лигатуру на верхнюю полую накладываете. У меня новый ассистент от вида крови позеленел, вывели его.

Лев, не говоря ни слова встал напротив мастера. Его пальцы сами нашли нужное движение — быстрый, точный захват, наложение зажима, лигатура. Юдин одобрительно хмыкнул.

— Так-то лучше. Ваше место здесь, у стола, Лев Борисович. Я понимаю, ваш «Ковчег» это глыба. Лаборатории, институт… Бог с ним, с Пшеничновым и его вакцинами от тифа, без них никуда. Но смотрите… — Он ловко провёл скальпелем, расширяя доступ. — Ваши руки помнят, рни рождены для этого. Администрацию может тянуть и Катя, она умница, стратег. А вы… вы хирург, не давайте себе сгинуть под бумагами.

Это не была критика. Это была констатация факта, произнесённая с уважением коллеги и старшего товарища. Лев молча кивнул, чувствуя странное облегчение. Здесь, в сиянии операционных ламп, над живой, хрупкой человеческой плотью, все его сложные мысли о ресурсах, кадрах и сводках упрощались до одной-единственной цели — спасти этого человека. Это было мучительно, но до чистой ясности просто.

Они работали молча, слаженно, как единый механизм. Через сорок минут главная угроза жизни была устранена.

— Ну вот, — Юдин откинулся назад, и по его лицу, залитому потом, расползлась улыбка. — Ещё один чёрт будет очно являться фрицу в кошмарах. Спасибо, Лев Борисович. Теперь пойдемте на вашу гору Олимп, на шестнадцатый этаж.

Лев вышел из операционной, чувствуя на своих пальцах память о прикосновении к тёплым, живым тканям. Предупреждение Юдина звенело в ушах. Он снова посмотрел на свои руки. Да, он был хирургом. Но он был и директором, который должен был обеспечивать работу всех остальных в этой гигантской мастерской спасения.

Лифт плавно поднял его на самый верх, в актовый зал на шестнадцатом этаже. Панорамные окна открывали вид на всю громаду «Ковчега» и уходящую за горизонт ленту Волги. Внутри зала, за огромным дубовым столом, собрался цвет советской медицины. Это зрелище всегда немного перехватывало у Льва дыхание.

Катя уже сидела на своём месте справа от его кресла, её лицо было сосредоточено, перед ней лежала кипа бумаг. Рядом — Дмитрий Аркадьевич Жданов, что-то оживлённо обсуждавший с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой. Чуть поодаль курили, сбившись в кучу, хирурги: Юдин (успевший быстрее переодеться и подняться на другом лифте), Бакулев, Куприянов. Рядом с ними — патофизиолог Богомолец и фармаколог Аничков. У окна стоял молодой, но уже подававший огромные надежды Николай Амосов, внимательно слушавший Владимира Филатова. В зале присутствовали и другие ключевые фигуры: Пшеничнов, Летавет, Сергиев, Ковалёв, Простаков, Сухарева. И, конечно, его старое ядро: Сашка и Миша Баженов, выглядевший, как всегда, отрешённым гением, погружённым в свои формулы.

— Коллеги, — начал Лев, и в зале воцарилась тишина, — прежде чем мы перейдём к текущим проблемам, давайте ещё раз окинем взглядом наш инструмент. «Ковчег» — это не просто больница или НИИ. Это единый организм, аналогов которому нет в мире. Многие из вас работают здесь недавно, и не все ещё полностью осознали его архитектуру. Катя, проведем ликбез.

Екатерина Михайловна кивнула и встала, подойдя к большой схеме здания, висевшей на стене.

— Итак, в цифрах, — её голос был чёток и ясен. — Общий коечный фонд на текущий момент — полторы тысячи коек. При необходимости, за счёт свободных помещений и перепрофилирования лабораторий, мы можем развернуть до двух тысяч двухсот. Штатная численность — две тысячи сто человек. Сейчас у нас одна тысяча двести, и это наша главная головная боль. А теперь по этажам.

Она взяла указку, и взгляд десятков лучших умов страны последовал за её движением.

— Первый этаж — приёмно-сортировочный и экстренный блок. Приёмное отделение с чёткой системой триажа. ОРИТ на пятьдесят коек под руководством Владимира Александровича Неговского — он отвечает за всех тяжёлых, за тех, кто между жизнью и смертью. Там же — лаборатория экстренных анализов, отделение экстренной хирургии и рентгенология. Задача первого этажа — принять, стабилизировать и распределить. Это наша «прифронтовая полоса».

Лев видел, как Неговский, сидевший в первом ряду, сурово кивнул. Его изобретения и протоколы реанимации уже спасли тысячи жизней.

— Второй этаж — сердце хирургии, операционные. Восемь специализированных операционных блоков. За общую координацию работы хирургических бригад и торакальную хирургию отвечает Александр Николаевич Бакулев. — Бакулев, известный своей смелостью, поднял руку в знак приветствия. — Абдоминальную хирургию курирует Пётр Андреевич Куприянов. Там же, на втором, ЦСО и отделение переливания крови. Без второго этажа всё остальное бессмысленно.

— Третий и четвёртый этажи — хирургические отделения для тяжёлых ранений. Торакальное, сосудистое, абдоминальное, отделение гнойной хирургии. За общее руководство хирургическим корпусом и самые сложные случаи отвечает Сергей Сергеевич Юдин. — Юдин громко покашлял, но в его глазах читалось удовлетворение. Система была выстроена логично.

— Пятый этаж — ожоговое и нейрохирургическое отделения. Василий Васильевич, это ваш плацдарм. — Крамер кивнул. — А заведующий первого ожогового отделения в союзе, Иустин Ивлианович Джанелидзе, — еще один кивок. — Шестой этаж — травматология и общая хирургия. Сергей Сергеевич также курирует это направление. Там же идут плановые операции для гражданского населения. Война войной, но аппендициты и холециститы никуда не делись.

По залу пробежал сдержанный смех. Это был горький, но необходимый юмор.

— Седьмой этаж — педиатрия, терапия, психиатрия и вспомогательные службы. За педиатрию и психиатрию отвечает Груня Яковлевна Сухарева. — Сухарева, женщина с умными, спокойными глазами, чуть склонила голову. — Сейчас у нас там уже двадцать детей, и будут больные с душевными травмами.

Катя перевела дух и перевела указку на верхние этажи.

— С восьмого по двенадцатый — научно-исследовательский блок. Наша надежда на будущее и наш главный стратегический ресурс. Восьмой этаж — лаборатория антибиотиков. Зинаида Виссарионовна Ермольева, вы — наша главная по антибиотикам и новым штаммам. — Ермольева уверенно кивнула. — Девятый этаж — лаборатория синтетической химии под руководством Михаила Анатольевича Баженова и лаборатория фармакологии Сергея Викторовича Аничкова. — Миша, погружённый в свои мысли, вздрогнул, услышав своё имя. — Десятый этаж — витаминология (Арсений Павлович Ковалёв) и лаборатория патофизиологии Александра Александровича Богомольца. Одиннадцатый этаж — микробиология и разработка вакцин, это царство Алексея Васильевича Пшеничного, и лаборатория тканевой терапии Владимира Петровича Филатова. Двенадцатый этаж — гигиена и радиология Августа Андреевича Летавета и паразитология Петра Григорьевича Сергиева.

Лев наблюдал, как новые сотрудники — Пшеничнов, Летавет, Сергиев — слышат свои имена и понимают, что они не просто винтики, а ключевые стратегические руководители.

— И, наконец, с тринадцатого по шестнадцатый этажи — администрация, образование и архив. Тринадцатый — кабинеты руководства. Четырнадцатый — библиотека. Пятнадцатый — учебные аудитории, где мы будем готовить свои кадры. И этот зал, шестнадцатый этаж, — наш штаб и мой кабинет, правее этого зала.

Катя опустила указку.

— Важно помнить: на каждом этаже, в каждом отделении, остаются свободные, неосвоенные помещения. Это наш резерв, место для роста. Сегодня мы используем мощности на 60–70 %. Наша задача — довести их до ста, потому что война, вероятно, будет долгой. Вопросы по структуре?

В зале на секунду повисла тишина, а затем зал взорвался аплодисментами. Это были не аплодисменты одобрения, а аплодисменты осознания. Осознания масштаба, мощи и ответственности. Они увидели не просто здание, а тщательно спроектированную машину, механизм спасения, где у каждого была своя, жизненно важная роль.

Лев дал собравшимся несколько секунд, чтобы осознать услышанное, прежде чем снова взять слово.

— Екатерина прекрасно обрисовала нашу структуру. Но «Ковчег» — это не только стены и отделы. Это, в первую очередь, люди. И я хочу, чтобы все понимали, кто за что отвечает в этом общем деле. Некоторые ключевые имена уже прозвучали, но я дополню картину.

Он обвёл взглядом зал, встречаясь глазами с каждым из тех, о ком ещё не сказали.

— Начну с научного блока. Дмитрий Аркадьевич Жданов, — Лев кивнул в сторону профессора, сидевшего рядом с Ермольевой. — Возглавляет отдел экспериментальной морфологии на десятом этаже и, по совместительству, является научным руководителем всего «Ковчега». Его работы по лимфатической системе — это фундамент, на котором мы строим будущее медицины. И именно Дмитрий Аркадьевич координирует все исследовательские программы между этажами.

Жданов сдержанно кивнул, его умные, проницательные глаза за стёклами очков внимательно изучали собравшихся.

— Рядом с Зинаидой Виссарионовной по антибиотикам неразрывно работает наше фармацевтическое направление. Исаак Яковлевич Постовский, — Лев указал на худощавого человека с усталым, но напряжённым лицом. — Он курирует всё направление сульфаниламидов. Его «Норсульфазол» уже пошёл в серию и будет спасением для тысяч раненых, пока мы масштабируем производство пенициллина. Его лаборатория — на девятом этаже, в тесном контакте с Михаилом Анатольевичем.

Постовский поднял руку, коротко поклонившись.

— Не могу не отметить нашего гения химического синтеза, — Лев позволил себе лёгкую улыбку, глядя на Простакова, который сидел, сгорбившись над блокнотом, что-то яростно чертя. — Николай Сергеевич Простаков. Его отдел на девятом этаже подарил нам уже «Промедол» и «Ибупрофен». Сейчас он бьётся над противосудорожными и новыми формулами обезболивающих. И, я знаю, скоро мы получим от него новые прорывные результаты.

Простаков даже не поднял головы, только пробормотал что-то невнятное вроде «…нужно увеличить выход на третьей стадии…», чем вызвал сдержанные улыбки у соседей.

— От химии — к самой смелой хирургии. Юрий Юрьевич Вороной, — Лев посмотрел на человека с аскетичным, одухотворённым лицом, сидевшего чуть в стороне. — Он и его небольшая группа на шестом этаже — это наш прорыв в будущее, трансплантология. Технологии пересадки органов, которые сегодня кажутся фантастикой, завтра станут стандартом. Его работа с почкой спасла Булгакова. Сейчас мы закладываем фундамент для этого «завтра».

Вороной склонил голову, его пальцы нервно перебирали чётки. Он был человеком не слов, а действий.

— И, конечно, наш тыл, — Лев перевёл взгляд на Сашку. — Александр Михайлович Морозов. Мой заместитель по общим вопросам, коммуникации, снабжению и координации всей этой махины. Если в «Ковчеге» что-то работает, от лифтов до поставки реактивов, — это его заслуга. И если что-то не работает, — Лев чуть усмехнулся, — я тоже знаю, к кому идти.

Зал снова мягко засмеялся. Сашка покраснел, но счастливо улыбнулся, поймав взгляд Льва.

— Я назвал лишь часть имён, — заключил Лев, и его голос вновь стал твёрдым и собранным. — Но за каждым из них — отдел, лаборатория, группа преданных специалистов. Мы собрали здесь лучших, и теперь эта сила должна быть направлена на решение двух ключевых задач: кадров и ресурсов. Переходим к ним.

Обсуждение стало ещё более предметным. Теперь, когда каждый присутствующий, от светила до заведующего небольшим отделением, видел себя частью единого, могучего организма, разговор приобрёл качественно новую глубину. Предложения сыпались одно за другим.

— По полиглюкину, — подхватил инициативу Миша Баженов, — упрощённый синтез возможен. Но мне нужны люди, хотя бы десять человек с химическим образованием. И доступ к большому автоклаву.

— Я даю тебе пятнадцать человек из числа студентов-химиков, — немедленно отреагировала Катя, делая пометку. — Автоклав за тобой, отчёт о первых результатах через неделю.

— По аппаратам для внутрикостных вливаний, — вступил в разговор Сашка, — чертежи я уже передал в механические мастерские. Инженер ругается, но говорит, что через две недели сделает два опытных образца.

— Отлично, — кивнул Лев. — Как только образцы будут, тестируем отделении на шестом этаже.

Планерка длилась ещё час. Обсуждали всё — от дефицита материалов до организации дополнительного питания для доноров крови. Но теперь это обсуждение велось с позиции силы, с пониманием, что у них есть для этого все инструменты — от блистательных умов до пустующих помещений, готовых к мобилизации.

Когда собрание подошло к концу, Лев почувствовал, как гигантская машина «Ковчега», немного поскрипывая и пробуксовывая, сдвинулась с мёртвой точки и начала набирать обороты. Предстоящая работа была титанической, но теперь он видел не только проблемы, но и руки, готовые их решать. Десятки опытных, гениальных или просто преданных рук.

После планерки Лев не пошёл в кабинет. Он направился на шестой этаж, в общехирургическое отделение. Ему нужна была простая, почти рутинная операция, чтобы почувствовать землю под ногами. Чтобы вспомнить, ради чего всё это затевалось.

Ему подготовили мальчика с острым аппендицитом — того самого, с которым утром мучился врач Петров. Лев вышел в предоперационную, где ребёнка уже готовили к наркозу. Мальчик, Саша, смотрел на него широко раскрытыми глазами.

— Дядя доктор, а это больно?

— Нет, совсем не больно, — улыбнулся Лев. — Ты уснёшь, а когда проснёшься, всё уже будет хорошо.

— А у моего папы тоже всё будет хорошо? Он на фронте.

Лев взглянул на медсестру. Та тихо сказала:

— Отец в танковых, под Белостоком.

У Льва внутри что-то ёкнуло. Лешка, снова Лешка. Этот город-призрак, этот выступ, преследовал его.

— У твоего папы обязательно всё будет хорошо, — тихо сказал он ребёнку. — А мы с тобой сейчас быстренько тебя починим, чтобы мама не волновалась.

Операция заняла двадцать минут. Аппендикс был воспалён, но без перитонита. Лев работал автоматически, его руки делали своё дело, а голова была там, в Белостокском котле. Он представлял Лешу не в героической атаке, а в грязном, наспех оборудованном медпункте, где не хватает самых простых вещей — тех самых шприцев, жгутов, антисептиков, которые здесь, в «Ковчеге», было в избытке. Он чувствовал острое, почти физическое чувство вины за свой комфорт, за стерильные условия, за светлые палаты.

— Всё, готово, — сказал он, заканчивая накладывать швы. — даже шрам почти не будет видно.

Когда его отвезли в палату, Лев остался один в операционной. Он вымыл руки и упёрся ладонями в край раковины. Его трясло. Это была не истерика, а глубокая, нервная дрожь от переутомления и сдавленной тревоги. Он спас одного мальчика. А сколько их там, в том аду, умирали без самой простой помощи? И где-то среди них был его друг, почти брат, которому он не смог помочь, кроме как сунуть в руку листок с сухими тактическими советами.

Он глубоко вздохнул, выпрямился и посмотрел на своё отражение. Лицо было уставшим, с резкими складками у рта. Но глаза горели. Горели той самой стальной решимостью, которая и привела его сюда.

«Нет, — сказал он себе мысленно. — Здесь мой фронт. Мой долг сделать так, чтобы отсюда, из этого „Ковчега“, на фронт уходило как можно больше спасённых жизней. Чтобы у того мальчика был шанс увидеть живого отца. Чтобы у Лешки был шанс вернуться».

Он вышел из операционной, чтобы продолжить свой обход. Его война была далека от окопов, но от этого она не становилась легче.

После операции Лев и Сашка спустились в кабинет последнего на тринадцатом этаже. Воздух здесь был густым от запаха махорки и старой бумаги.

— Вот, — Сашка бросил на стол папку с отчётами. — Цифры не врут. Токарь высшего разряда Иванов — призван. Инженер-технолог Семёнова — добровольцем. Лучший лаборант в отделе Ермольевой — мобилизован. Это не санитары, Лев. Это мозги и руки, без них работы встанут.

Лев молча листал отчёт. Каждая фамилия была как нож, он знал многих лично.

— Курсы… Трёхмесячные курсы это капля в море. Научить мыть полы можно за день. Научить проводить тонкий синтез — за год.

— Знаю, — Сашка тяжело вздохнул. — Но иного выхода нет. Будем ставить студентов к опытным, пусть учатся на ходу. И ещё… Громов обещал помочь с бронированием. Но там свои сложности. Каждый оставленный в тылу — это минус один штык на фронте. В военкомате мне это ясно дали понять.

— Я поговорю с Громовым ещё раз, — твёрдо сказал Лев. — Наши «штыки» это спасённые жизни. Одна налаженная линия по препаратам стоит того, он это понимает.

Разговор прервал стук в дверь, вошла Катя. Её лицо было напряжённым.

— Лев, тебя ждут в шестом отделении. Поступил мальчик, семи лет. Осколок в двух сантиметрах от бедренной артерии. Юдин на обходе в другом крыле.

— Иду, — Лев тут же поднялся. — Саш, действуй по курсам. Максимально ускорь всё.

В операционной № 4 на втором этаже царила напряжённая тишина. На столе лежал маленький, почти прозрачный мальчик. Ассистировал Льву тот самый молодой врач Петров, который утром мучился с триажом.

— Пинцет, — тихо сказал Лев. Его руки, только что державшие карандаш на планерке, теперь с ювелирной точностью работали с живыми тканями. — Видишь? Осколок вошёл здесь, но прошёл по касательной. Главное — не трясти его при извлечении.

Петров, бледный, смотрел, затаив дыхание. Лев работал быстро, почти не глядя на инструменты, которые сестра вкладывала ему в руку.

— В военно-полевых условиях такой случай могли бы и пропустить, — продолжал Лев, его голос был ровным, учительским. — Ребёнок бы умер от внутреннего кровотечения через сутки. Наша задача такое не пропустить.

— Товарищ директор… а как вы…

— Опыт, — коротко ответил Лев, аккуратно извлекая окровавленный осколок и бросая его в металлический лоток с глухим стуком. — И знание анатомии, которое ты получил в институте, ее забывай его. Лигатуру.

Операция заняла не больше двадцати минут. Когда последний шов был наложен, Лев отступил от стола.

— Всё, Петров. Дальше твоя работа. Наблюдать, следить за температурой. Первые двенадцать часов — самые критичные.

— Спасибо, товарищ директор… я…

— Учись, коллега, — Лев начал мыть руки. — Здесь, за моей спиной, скоро будут стоять десятки таких же раненых. И не у всех будет директор института в качестве хирурга.

Поздний вечер застал Льва в его кабинете на шестнадцатом этаже. Сводка за день: поступило 203 человека. Прооперировано 47. Умерло 6. Все от массивной кровопотери, которую не смогли компенсировать.

Он откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Перед ним стояли три главные проблемы, как три головы Цербера:

Кадры. Решение — ускоренные курсы, бронь через Громова и Артемьева.

Кровь и кровезаменители. Решение — упрощённый синтез полиглюкина, внутрикостные вливания.

Леша. Решения не было. Была только тишина.

Он взял со стола камень, подаренный Андрюшей. Он сжимал его в ладони, пока кости не начинали ныть. Эта боль была его якорем. Она не давала ему уплыть в отчаяние.

В дверь постучали, вошла Катя. Она принесла ему стакан крепкого чая и два бутерброда.

— Ты ничего не ел с обеда.

— Спасибо, — он поставил камень на стол. — Как ты?

— Держимся, — она села напротив, глядя на него с безграничной усталостью и нежностью. — Саша уже набрал первую группу на курсы. Тридцать человек. Миша с командой заперся в лаборатории. Говорит, к утру будет первая пробная партия полиглюкина по новой схеме.

Они сидели в тишине, пили чай. Слова были уже не нужны. Они были двумя половинками одного целого, двумя капитанами на одном корабле в страшном шторме.

— Он жив, Лев, — тихо сказала Катя, словно угадав его мысли. — Леша жив, я чувствую.

— Я тоже, — прошептал он. — Но чувства ненадёжный союзник, нам нужны факты.

Он потянулся к стопке телеграмм. Следующая смена начиналась через шесть часов. А у него ещё была куча отчётов, которые нужно было подписать. Его война продолжалась.