"Маяк только один" – 3. "Таможня дает добро"

V

— Так ты, значит, журналист? — спросил шкипер. Он и в самом деле напоминал мультяшного капитана и, похоже, не только внешне. — Ну и угораздило же тебя, парень…

Роман сидел в кают-компании — небольшой, не слишком просторной, с поперечными деревянными брусьями (бимсы, кажется? Кто их разберёт…) на потолке, отделанной, однако, с претензией на роскошь. Судовладелец, кем бы он ни был, не жалел на обстановку средств: панели из тёмного, с благородным красноватым оттенком дерева, бронзовые подсвечники и уголки на особой, «штормовой» решётке, уложенной на столешницу — чтобы не ездила по ней при качке посуда… В буфете сияет начищенное серебро; на каждой кружке, на каждом подстаканнике, на каждом серебряном графине — силуэт шхуны с трапецевидными парусами на трёх мачтах… И надписи, «Квадрант-II», русскими буквами и латиницей. Латинский алфавит использовался в языке, на котором говорили и жители Зурбагана (так, оказывается, назывался город на берегу бухты) и команды судов, прибывающих в порт Зурбагана и уходящих прочь. Куда, откуда, зачем? — объяснения были слишком невероятны, Роман предпочёл оставить их осмысление на потом. Пока он понимал одно: все эти корабли, откуда бы они ни являлись — и их пароход в том числе — находили дорогу по свету маяка. Вроде бы, ничего удивительного, маяки для того и ставят, чтобы они указывали путь мореходам — но уж очень выделяли здесь это слово, выговаривали его именно так, Маяк, с большой буквы — и это несомненно, означало что-то очень, очень важное…

Всё это Роман выяснил в течение последних полутора часов, заодно с именем шкипера — Михаил Христофорович Осетинов, гражданин Российской Федерации, в настоящий момент пребывающий вдали (да ещё и в какой дали!) от родных берегов. Что до названия судна, то его он узнал ещё до того, как спустился в кают-компанию — прочёл сначала на корме шхуны, а чуть позже — на спасательных кругах, висящих на леерах.

Скверные ожидания, с которыми Роман карабкался в лодку, не сбылись. Никто не собирался гнать его прочь, или выдавать бандитам. Мальчишка (на плече его оранжевой, расстёгнутой на груди рубашки действительно висело нечто вроде аксельбанта, только не из плетёного шнура, а из чего-то вроде толстой, широкой тесьмы) поприветствовал гостя на том же, похожем на эсперанто, языке. Роман, как мог, ответил — две-три фразы он успел подслушать у матросов парохода, добавил несколько слов на английском, испанском и французском. Юный лодочник (или бакенщик?) взялся за вёсла и направил свою лодочку ко входу на внутренний рейд, прочь от парохода. Там по-прежнему лязгал металл, и суетились на корме люди — побег Романа пока оставался незамеченным. Он жестами показал, что готов сесть за вёсла; мальчишка кивнул, и тогда Роман отвязал привязанную к пайолам пару длинных вёсел и стал по вставлять их в уключины. С первым он справился легко, а когда взялся за второе, то рукоятка первого, чья лопасть болталась в волнах, чувствительно угодила ему по лбу. Какими, кажите, словами отреагировал бы любой русский человек на такую коллизию? Именно их и произнёс Роман — и едва не вывалился из лодки, услышав в ответ: «Русский? С Земли?»

Придя в себя после секундного ступора — «Как? Откуда? Почему?..» — он уселся на переднюю банку и принялся грести. Лодка прошла мимо броненосца — он высился из воды мрачной, чёрной скалой, и лишь редкая цепочка огоньков окаймляла палубу и мачты, — и направилась, подгоняемая ударами теперь уже четырёх вёсел, вглубь бухты. По дороге и Роман, и его спутник говорили без умолку, обильно пересыпая речь специфическими сугубо российскими словесными конструкциями, которыми юный бакенщик (или всё же лодочник?) как выяснилось, неплохо владел. Однако, матюги не несли в его исполнении характера нецензурной брани –мальчишка нахватался их от кого-то и теперь вставлял к месту и не к месту, стараясь сделать свою речь понятнее для нового знакомого.

Бухта оказалась куда больше, шире, чем казалось с палубы парохода. В темноте Роман затруднился бы точно определить расстояния, как и скорость, с которой они двигалась — но был уверен, что прошло не меньше трёх четвертей часа, прежде чем нос лодочки ткнулся в высокий, выкрашенный чёрной краской борт. Он вскарабкался по верёвочному, с деревянными ступеньками трапу — и испытал невыразимое облегчение, услыхав сначала на знакомом псевдо-эсперанто, а потом и на русском: «Проходи, парень, будь как дома!..»

— Значит, ты журналист… — повторил шкипер. — Из огня, значит, в полымя угодил — от исламских боевиков прямиком к украинским бандитам?

Роман пожал плечами.

— Да, не повезло. Застрял в Алеппо и не успел добраться до российской базы в Тартусе. Вот и пришлось уходить морем, на Кипр…

Шкипер покачал головой.

— А не боязно? Я сам, правда, там не был, сказать не могу — но в газетах прописано, что лютые они, чуть что, головы режут…

Старомодная манера шкипера изъясняться словно вышла из книг или фильмов середины прошлого века.

— Такая работа, Христофор Бони… простите, Михаил Христофорыч…

Романа так и тянуло назвать собеседника именем-отчеством героя известного мультика. Тот и правда, напоминал Врунгеля — седоватая щетка усов, нос картошкой, белый китель с воротником-стойкой, туго застёгнутый под подбородком на все крючки. Даже трубка имелась — она дымилась в бронзовой пепельнице, распространяя по кают-компании аромат дорогого табака.

— Ничего-ничего, паря. — добродушно отозвался «Врунгель». — Меня часто так называют, привык. Если удобно — зови Христофором Бонифатьевичем, но тогда и я уж буду называть тебя Рамоном, как тут прописано. Не против?

И ткнул пальцем в корочку с красным крестом, лежащую на столе.

— Значит, в Сирию тебя по работе занесло? Что ж, повезло, живых остался. Вот и здесь — сбежал от бандитов и прямиком к соотечественникам, то есть к нам, на «Квадрант»! Выходит, везучий ты, Рамон батькович, а это дорогого стоит… Не думал, как дальше жить, чем заниматься?

— Когда мне было об этом подумать? — удивился Роман. — Я меньше суток, ничего не понял, ни в чём ещё не разобрался. Вот пойму, разберусь — тогда и можно будет думать, а пока…

— А пока — оставайся-ка ты на «Квадранте». — Врунгель тяжело поднялся со стула. А он в возрасте, подумал Роман, седьмой десяток разменял, и не вчера… — Ночевать тебе где-то надо, не на пристани же, между бочками? Есть-пить опять же, в портовых кабачках, даром не накормят.Парень ты крепкий, толковый, свой опять же, русский — а у меня как раз матроса не хватает…

— Случилось что-то? — осторожно осведомился Роман. — С мачты сорвался, погиб, утонул?

— Бог с тобой! — Врунгель замахал руками. — Жив-здоров, правда, не сказать, чтобы цел. Я его, поганца, списал на берег за буйство и неумеренное пьянство. Я понимаю, в пору, во время стоянки грех не выпить — но когда пьяного на борт не свои доставляют, хоть и с побитой рожей, а полиция, со связанными руками и бумажкой о штрафе? Ты не подумай, — поспешно добавил он, — сухого закона у нас нет, но меру знать всё же надо, иначе одно свинство выходит и урон репутации!

— Я вообще-то не употребляю… почти. — поспешно сказал Роман. — По праздникам, или там коктейль на каком-нибудь мероприятии, а так — воздерживаюсь.

— Коктейли у нас не в ходу, уж извини. — ухмыльнулся Врунгель. — Но свою чарку в обед каждый имеет. Ты, вот что, парень: сейчас тебя накормят, а потом ступай к боцману. Он тебе одёжку выдаст — робу, штаны парусиновые, башмаки, койку укажет в кубрике… Наутро поставят тебя к работам — пока не освоишься, что-нибудь попроще, медяшку, что ли, драить… Как пробьют шестую склянку, заглянешь ко мне, за авансом — двадцать пять талеров, как одна копеечка! — а после обеда съедем на берег. По лавочкам в порту пройдёмся, а то у тебя даже бритвы с помазком, и тех нет. Тут, знаешь ли, станки не в чести, не говоря уж об электробритвах, обходятся на старинный манер, опасными. Справишься?

Роман ответил, что да, справиться, хотя и без особой уверенности. Придётся, не ходить же заросшим? Щетина уже сейчас раздражающе колола шею, надо срочно что-то с этим делать…

— Вот и хорошо, вот и славно. — Врунгель кивнул. — Прошвырнёмся по городу, а как стемнеет, заглянем к мамаше Гвинкль. Эль у неё отменный, за ним и побеседуем, обстоятельно, не торопясь…

Сна не было ни в одном глазу. Со стороны пролива в бухту шла волна, мягко, словно на огромных качелях, раскачивая уснувшую шхуну. В кубрике, низком, подпалубном помещении, Роману вместо обещанной койки выделили гамак их простёганной в два слоя парусины — боцман назвал её мудрёным словом «канифас» — обшитой по краям парусиновой же тесьмой с железными люверсами. В люверсы был пропущен тонкий просмоленный канат, которым гамак полагалось цеплять к бимсу — и устраиваться в ней, подобно дачнику, предающемуся послеобеденному отдыху между двумя яблонями. Или вишнями, или какими-нибудь ещё представителями плодово-ягодной флоры, мрачно думал Роман, копошась в парусиновых объятиях этого предмета судовой меблировки. Дачнику-то хорошо, он привычный, небось, не раз безмятежно засыпал в провисшем, покачивающемся ложе на дачном ветерке — а каково новичку, одолеваемому разными мыслями? Повозившись с полчаса, Роман понял, что заснуть не получится. Да и не хотелось ему спать — слишком многое надо было обдумать, и лучше бы снаружи, на свежем воздухе.

Он встал, натянул парусиновые штаны (джинсы, футболка, и пистолет остались в деревянном сундучке, выданном боцманом вместе с прочим «казённым» имуществом) и полез по крутому, с латунными поручнями, трапу на палубу. Обуваться не стал — приятно было ощутить голыми подошвами тёплые, не успевшие остыть за вечерние часы доски. Хотелось лечь, заложив руки за голову, глядеть на звёзды и думать, перебирая мысленно всё, что с ним произошло за этот безумный день. Так Роман и сделал; сон не шёл, тогда он встал, потянулся, разминая затёкшие суставы и, встав у лееров, попытался разыскать «свой» пароход. Или тот уже ушёл? Вроде, перед побегом он не замечал приготовлений к отправлению…

Парохода он не нашёл, как не всматривался в темноту. Внешний рейд тонул во мраке, и лишь огоньки на бакенах «зоны прибытия» да фонари на мачтах судов, стоящих на бочках, еле-ели проглядывали сквозь спустившийся на бухту туман. Оставался единственный вариант: подняться повыше, воспользовавшись верёвочными лесенками, поддерживающими с боков мачты — кажется, они называются ванты? Сказано — сделано; ступеньки приятно щекотали голые ступни, палуба внизу мягко покачивалась. Роман устроился на перекрещенных деревянных брусьях, укреплённых на середине мачты, ухватился за снасти, пожалев мельком, что нет ремня или куска каната, чтобы обвязаться за пояс — и принялся наблюдать.

Пароход вскоре обнаружился на прежнем месте, в километре от броненосца. Некоторое время Роман гадал, обнаружили уже там труп бандита, а заодно и его побег — или до сих пор пребывают в неведении? Больше наверху делать было нечего, и он сполз по вантам на палубу. Постоял у лееров, любуясь картиной ночного Зурбагана — так назвал этот город «Врунгель». К своему стыду он не сразу понял, где он уже слышал это название, а когда всё же вспомнил, то принялся гадать, что это — случайное совпадение, или город основан неведомыми поклонниками литератора Александра Грина? Но если это так — то как они оказались на другой планете (а это именно другая планета, незнакомый рисунок созвездий ясно на это указывал) и, к тому же, как-то исхитряются затаскивать сюда корабли из родного мира? Или он вообще в другом измерении? И вообще — ему всё, что случилось представляется фантастикой, а шкипер «Квадранта», как и все остальные, кого Роман тут встречал — команда парохода, похожий на Хемингуэя тип, мальчишка-бакенщик, даже украинские бандиты — не видят в происходящем ничего, заслуживающего удивления…

Ветерок со стороны пролива наливался ночной свежестью, стало зябко, и он полез вниз, в кубрик, позавидовав попутно матросам шхуны — те соскальзывали по поручням трапа на ладонях, не касаясь ногами ступенек. Интересно, сколько пройдёт времени, пока он сам научится такому, подумал Роман — нет теперь уже Рамон, так ведь его представил новым сослуживцам Врунгель? Он поворочался, устраиваясь в койке-гамаке и не заметил, как провалился объятия в глубокого, без сновидений, сна.