"Маяк только один" – 3. "Таможня дает добро"

IV

В себя Роман пришёл от сильного толчка. Разлепил кое-как глаза — и обнаружил себя скорчившимся в позе эмбриона между световым люком и якорной лебёдкой. Пароход немилосердно швыряло из стороны в сторону, и простёганная в два слоя парусина, под которой он неведомо как оказался, не могла приглушить рёв ветра и свирепый гул волн. Почему, с какой стати на смену средиземноморской летней пасторали в одно неразличимое мгновение пришёл свирепый разгул стихий? Ответа не было, да Роман не пытался его искать — все его силы, физические, и душевные, уходили на то, чтобы удержаться, вцепившись, в какую-то гнутую железяку. Ещё удар, и ещё — в бок впивается острый угол так, что хрустят рёбра. Палуба проваливается куда-то вниз, на миг к горлу подступает тошнота, словно в падающем лифте — и мгновение спустя доски поддают тело, жёстко, словно сапог великана тряпичную куклу, и только брезентовый полог не даёт продолжить полёт по дуге, за бортю Штормовые волны одна за одной бьют в борт, отчего судно гудит гигантским бубном, и скрежещет, корчась в судорогах, набор корпуса, не в силах сопротивляться напору, легко, словно бумагу, скручивающему, сминающему корабельную, спокойной плавки сталь.

Сколько это продолжалось — минуты, часы, дни? — понять он не смог. Закончилось всё так же внезапно, как и началось — внезапно, словно по щелчку пальцев неведомого режиссёра, выстроившего эту невероятную мизансцену. Роман лежал под чехлом, вцепившись скрюченными пальцами в тиковые доски палубы. Рот наполняла слюна пополам с кровью и крошками отколовшейся от зубов эмали, а прижатое к палубе ухо улавливало в чреве судна металлические скрипы и потрескивания — словно шпангоуты, измождённые бешеной нагрузкой, сбрасывали напряжение, накопившееся в клёпаных стыках. Роман сделал попытку подняться на колени — и добился лишь того, что болезненно приложился крестцом о какой-то выступ. Тогда он перевернулся на спину, отодвинул брезентовый полог и…

Ни облачка, ни тучки, ни иного признака бушевавшего только что шторма не было в бездонном голубом небе. Он приподнялся на локте. Качки, механической вибрации под палубой нет и следа; не дымит пароходная труба, словно трюмные машинисты с кочегарами остановили скольжение шатунов и поршней, погасили котлы, стравили через клапаны давление пара — и теперь судно, лишившееся движущей силы, недвижно застыло на водной глади. На палубе ни души, пароход словно вымер… надолго ли?

Мир вокруг поменялся до неузнаваемости образом. Берег стал ближе — теперь до него было не больше двухсот метров. Место серых округлых валунов, между которых пенился прибой, заняло нечто вроде волнолома, сооружённого из больших обтёсанных гранитных блоков, на нём — рыбаки с длинными удочками. За волноломом высится лес мачт, их вертикальные линии, перечёркнуты реями, окутаны лесенками вант и паутинками такелажа. Дальше видны красные черепичные крыши — город, порт? Словно на венецианских пейзажах Айвазовского, подумал Роман, видевший картины великого мариниста год назад в галерее, в Феодосии — и тут за спиной протяжно взревел гудок.

Неподалёку, метрах в ста от парохода, стояло другое судно — гораздо больше размерами, грузное, с высоченными чёрными, круто заваленными внутрь бортами — точь-в-точь огромная галоша или утюг, декорированный по прихоти чокнутого дизайнера тремя мачтами и короткой, сплющенной с боков трубой. Бока калоши прорезали прямоугольные отверстия, из которых, как и из бочкообразных выступов по обеим оконечностям корпуса, смотрели на мир пушечные стволы. Форштевень далеко выдавался вперёд, словно таран на древнегреческих и древнеримских триремах. Да это и есть таран, запоздало сообразил Роман, а само судно — не что иное, как броненосец, вроде тех, что строили в конце позапрошлого, девятнадцатого века и снабжали, согласно тогдашней военно-морской моде, подобными опасными украшениями.

Он вылез из-под лебёдки и сделал попытку подняться на ноги. Получилось только с третьего раза — колени дрожали, помятый бок отзывался тупой болью, палуба перед глазами раскачивалась, плыла. Он кое-как доковылял до леера и принялся осматриваться. Над броненосцем, над лесом мачт, над незнакомым городом, с голубых, по-средиземноморски бездонных небес сияло солнце. Вились с надрывными детскими криками чайки, пестрели на водной глади белые, бурые, жёлтые лоскуты парусов и скорлупки гребных лодок. Над берегом, над крышами, на фоне шпиля то ли собора, то ратуши, вырисовывались в дымке пологие, сплошь поросшие лесом горы. С противоположной стороны бухту — даже не бухту, а широкий залив — ограничивал мыс. На самом его конце, на вершине серого, нависающего над водой утёса смотрела в небо белая башня маяка — и Роман сразу, с первого взгляда понял… нет, не понял, а каким-то шестым чувством ощутил, что этот маяк и есть средоточие этого незнакомого, удивительного, но, несомненно, реального мира.

Пароход оживал. Забегали люди, застучала, сотрясая корпус мелкой дрожью, машина. Судно дало ход, проползло около полукилометра и снова замерло. Матросы под руководством зычно ругающегося на «эсперанто» боцмана принялись крепить швартовые концы к большой, склёпанной из железных листов бочке, покачивающейся на волнах. С правого борта спустили шлюпку, и вслед за гребцами в неё спустился давешний тип в хэмингуэевском свитере. Капитан с мостика помахал ему рукой, прощально квакнул гудок, и шлюпка, отвалив от борта, полетела, подгоняемая ударами вёсел.

— Рамон, ты куды подився? — заорали за спиной, добавив матерный оборот. — Ходи сюды, треба на чорножопых у трюмах подивитися — подохли вже, чи ще ни?

«Рамон» — это имя значилось в краснокрестном аусвайсе. «Си, амигос!» — крикнул оман, и порысил на зов. Ссориться с вооружёнными до зубов, явно недовольными жизнью украинцами (им, судя по помятым физиономиям, крепко досталось во время недавнего светопреставления) не стоило.

Но, как бы скверно им не пришлось бандитам — это были цветочки в сравнении с тем, что пришлось испытать запертым в трюмах беженцам. Стоило распахнуть крышки люков, и наружу, отравляя чистый морской воздух, хлынул густой смрад, запахи нечистот и рвотных масс. И звуки — крики, рыдания, мольбы людей, истерзанных заточением в этих поистине нечеловеческих условиях.

Испытание теснотой, духотой, качкой выдержали не все — в первом трюме умерло двое, во втором насчитали четыре трупа. Роман ожидал, что умерших без затей выбросят за борт, но нет — бандиты швырнули в люки холщовые мешки и потребовали зашить в них тела, после чего запихнуть поглубже прямо в трюмах, ну а а если кто вздумает протестовать — то мертвецов прибавится. Угроза сопровождалась помахиванием автоматным стволом, так что протестующих не нашлось. Роман же сделал вывод, что бандиты не решились вытаскивать трупы на палубу — видимо, не хотели, чтобы эти действия заметили с лодок, во множестве шныряющих вокруг.

Кроме шестерых умерших пострадало ещё десятка полтора пленников — от качки, толчков, ударов, швырявших несчастных в темноте о стены, об углы дощатых нар, сколоченных в трюмах, калеча, ломая кости… Роман вместе с бандитами принялся таскать и спускать в люки пятилитровые пластиковые бутыли с водой — содержимое их было мутное, нечистое, точно не из супермаркетов — и кирпичи серого, скверно пропечённого хлеба. К хлебу добавили десяток банок консервов; на недоумённый вопрос — «как же они их будут открывать?» — последовало ожидаемое «жрать захочут — видкриють». Спрашивал Роман по-английски, с вкраплениями испанских слов — меньше всего ему хотелось быть изобличённым. Но бандитам было не до того — разобравшись с пленниками, они убрались в тень надстройки, расселись на раскладных стульях и стали откупоривать банки с пивом.

Делать больше было нечего и Роман, прихватив пару банок (украинцы, к его удивлению жадничать не стали), направился на полубак.

Вопросов накопилось море. Что это был за шторм, куда он их забросил, как называется город, раскинувшийся по берегам бухты, откуда взялся броненосец, словно сошедший со страниц книг по истории флота, на каком языке говорят матросы — сплошь вопросы, и ни одного ответа! Попытка расспросить украинцев ожидаемо закончилась ничем — ему велели заткнуться и не лезть, куда не надо, сопроводив совет матюгами. Роман совету последовал — и вот теперь устроился за знакомой лебёдкой (там, как он имел возможность убедиться, его не было видно ни с мостика, ни с палубы) и стал озирать окружающий пейзаж — море, берег, суда в гавани, город и утёс с возвышающейся на нём маячной башенкой.

После примерно часа наблюдений он уже мог с уверенностью сказать, что залив — на самом деле никакой не залив, а пролив, отделяющий бухту и город от длинной островной гряды. Многочисленные суда (Роман пытался считать, но сбился на четвёртом десятке) входили в гавань, покидали её, отстаивались на бочках на внешнем рейде, прятались за волноломом, теснились у пирсов. По проливу, ближе к островам, проходили под парусами каботажные посудины, дымили пароходики, мелькнуло даже военное судно — с длинным, узким корпусом, парой мачт и отчаянно коптящей трубой — настоящий проходной двор, перекрёсток водных путей, местный Босфор, если судить по интенсивности судоходного трафика.

Противоположный берег пролива, высокий, скалистый, лежал, километрах в шести-семи, и Роман, как ни напрягал зрение, не смог разглядеть никаких деталей. А вот ближе к пароходу, километрах примерно в полутора обнаружилось нечто примечательное — окружность метров трёхсот в поперечнике, составленная из бело-красных бакенов. Удивительно, подумал он, зачем это понадобилось — может, круг из бакенов обозначает опасную мель? Но для этого достаточно двух-трёх, а тут их не меньше полутора дюжин…

Ответ он получил неожиданно. В центре круга возник вихрь призрачный, едва различимый на фоне берега, заметный только по дрожанию воздуха. Размеры его были невелики — метров двадцать в поперечнике и около сотни метров в высоту, и пока Роман всматривался — вихрь дрогнул и пропал в тусклой вспышке, а на его месте, в самом центре появился корабль. Большой трёхмачтовый парусник с белым корпусом, украшенным широкой зелёной полосой от носа до кормы — он возник вдруг, ниоткуда, и Роман не успел уловить момента его появления.

Удивительно, но никто не обратил на это внимания. Ни матросы, копошащиеся на палубе, ни люди в лодках, ни капитан по-прежнему торчавший на мостике — а ведь все они несомненно, всё видели! С опозданием Роман сообразил, что их пароход тоже побывал в загадочном круге. После чего — дал ход, отполз на километр с небольшим и встал на бочку, где сейчас и пребывает…

Значит, и они появились тут таким же таинственным образом, и явление большого корабля ниоткуда, в самом прямом смысле из воздуха — для местных обитателей дело привычное, ничем не примечательное? Похоже, так оно и есть…

На паруснике тем временем началось движение. По нижним, самым длинным реям разбежались фигурки. Вниз поползли тяжёлые желто-бурые полотнища парусов, выгнулись, ловя ветер, судно и медленно двинулось прочь из круга, в сторону прохода в волноломе, возле которого чернела на воде калоша броненосца. Роман проводил его взглядом и повернулся к таинственному кругу, намереваясь продолжить наблюдение. В том, что рано или поздно терпение его будет вознаграждено, молодой человек почему-то не сомневался, и даже нашарил за поясом смартфон. Заряд батареи семьдесят процентов, повербанк залит под завязку — так почему бы не запечатлеть поразительное явление на видео? Журналист он, в конце концов, или кто?

(45)

Дожидаться долго не пришлось. В течение следующих двух часов призрачный вихрь появлялся трижды — возникал, крутился несколько мгновения и бесследно пропадал, всякий раз оставляя вместо себя очередное судно. В первый раз это был архаичного вида пароход — с облезлой носовой фигурой под форштевнем, двумя мачтами, и огромными, выкрашенными с белый цвет решётчатыми кожухами гребных колёс. В кругу он тоже не задержался– зашлёпал плицами и пополз прочь, но не ко входу на внутренний рейд, а вдоль волнолома, где и встал у свободной бочки. Видимо, подумал Роман, этот пароход, как, впрочем, и их собственный — своего рода транзитники, не собирающиеся задерживаться в порту. И если он прав — то продолжат ли суда путь обычным порядком, или их отбытие будет сопровождаться новыми спецэффектами?

Второй гость возник в круге спустя четверть часа после парохода — ничем не примечательная двухмачтовая шхуна с похожей на будку надстройкой на высокой корме. Едва выйдя из круга, шхуна вздёрнула все паруса, когда-то ярко-зелёные, а теперь выцветшие под действием солнечных лучей, морской соли и ветра, и направилась к дальнему выходу из пролива. Это уж точно не транзитники, понял Роман, у них свои дела под здешними небесами. И ещё одну деталь он отметил — за несколько секунд до появления вихря, маяк производил серию их трёх-четырёх ярких, постепенно затухающих вспышек. И мысленно завязал узелок на память — будет повод поломать голову на досуге как связаны эти два явления, и связаны ли они вообще?

Следующего визитёра пришлось ждать больше часа. Роман уже решил, что в череде загадочных появлений наступил перерыв — возможно, предусмотренный неким графиком? — и полез в карман за шоколадным батончиком, которым он предусмотрительно запасся в судовом буфете. Потому и пропустил возникновение третьего вихря, а когда поднял глаза — в центре круга стояло самое необычное судно из всех, что он когда-либо наблюдал своими глазами, вживую. Подобную посудину — широкую, седловатую, с высоко задранными носом и кормой, и парой мачт, стоящих не одна за другой, а попарно, поперёк корпуса судна, он видел на экране телевизора, когда в прошлом году решил-таки посмотреть амазоновский сериал «Кольца власти». И паруса были такие же — перепончатые, как у китайских джонок, словно крылья то ли драконов, то ли гигантских летучих мышей…

Несколько минут он рассматривал визитёра, а когда на палубе засуетились, разворачивая паруса по ветру, крошечные фигурки — поднял бинокль, едва ли не всерьёз ожидая увидеть серебряный блеск нуменорских доспехов. И разочарованно вздохнул, обнаружив вместо них полуголых матросов, отличавшихся от прочих своих собратьев, разве что кирпично-красным цветом кожи да полным отсутствием растительности на головах.

Крылатый корабль двинулся ко входу на внутренний рейд. Темнело; ночь быстро спускалась на гавань и город быстро, как это в Средиземноморье или Крыму. Маяк загорелся ярче — но не острыми, колющими глаз вспышками, а ровным, белым светом. Роман, вернувшийся к наблюдению за загадочным кругом (зона прибытия, как он его назвал), обнаружил, что возле бакенов появились лодки. Всего их было три; маленькие, на одного гребца, они несли на корме по тускло светящейся лампе. Когда лодка подходила к очередному бакену — гребец оставлял вёсла и зажигал от лампы фонаре на его верхушке. Один за другим засветились все бакены и Роман залюбовался тем, как огоньки колышутся, отражаясь в воде, как пересекает круг светящаяся дорожка от возвышающегося на утёсе маяка.

Он наслаждался этим зрелищем минут пять, гадая, почему на небе не видно луны — то ли они попали сюда в новолуние, то ли её тут вообще нет, как явления природы — как вдруг обнаружил, что одна из лодок повернула в сторону парохода. До неё было метров сто, и без помощи бинокля можно было разглядеть гребца — подростка, судя по сложению и росту, лет двенадцати. Лица видно не было, мальчишка сидел к нему спиной, и стоящая на носу лодки лампа бросала отсветы на оранжевую, с белым шнуром на плече, рубашку.

Лодка, прикинул Роман, должна пройти метрах в десяти от судна. До воды недалеко, метра два с половиной от силы невысокий, до воды недалеко, метра два от силы — но если просто спрыгнуть вводу, всплеск наверняка привлечёт внимание людей на палубе. Правда, там сейчас довольно шумно — матросы на корме возятся с якорной цепью, перекрикиваются грохочут кувалдами, зычно распоряжается боцман — такая какофония способна заглушить звуки и погромче… Но нет, рисковать не стоит — лучше спуститься тихо, по канату, а потом плыть наперерез лодке. Главное, чтобы его не заметили на воде — но тут уж ничего не поделать, надежда на то, что полубак закроет пловца от посторонних взглядов. Лодка всё ближе, до неё не больше тридцати метров — всё, тянуть больше нельзя… Роман воровато огляделся, ухватил кончик троса, уложенного возле лебёдки аккуратной бухтой и вывесил за борт. Секунда, другая… лодка приближалась, он видел, как мальчишка-гребец сгибается и разгибается, орудуя вёслами. Канат коснулся воды — пора!

— Эй, Рамон, ти куды? Скупатьися хочешь, або в ухилянты подався? Ни, мы так не домовлялися!

Матросы на корме гремели цепями, поэтому Роман не услышал, как подошёл Микола. Он обернулся — и уткнулся взглядом в тризуб на груди под распахнутой камуфляжной курткой, висящий на плече автомат и гнусную ухмылку. Думать было некогда, говорить не о чем — он прыгнул на украинца с места, оттолкнувшись обеими ногами, выставив руки перед собой. Удар пришёлся в диафрагму — бандит, явно такого не ожидавший отлетел и с размаху приложился затылком о лебёдку. Что-то хрустнуло, тело бандита обмякло — потерял сознание, свернул шею, проломил череп? Разбираться было некогда; Роман выдернул из штанины «Беретту», уткнул ствол в грудь, напротив сердца, и навалившись сверху, трижды нажал на спуск. Выстрелы прозвучали глухо — вряд ли за грохотом на корме кто-то мог их услышать. Тело бандита дёрнулось, изогнулось в конвульсии и замерло; Роман запихнул его между лебёдкой и люком, туда, где прятался от шторма, старательно укрыл брезентом. Шлюпка уже поравнялась с форштевнем, всё, тянуть больше нельзя, сейчас или никогда!

По канату Роман спустился на руках, упираясь подошвами в борт. Пистолет, который он забыл спрятать в карман или назад, под штанину, больно впивался в ладонь, и из-за этого он едва не сорвался и не полетел в воду. Но обошлось — бесшумно соскользнув с троса, он оттолкнулся ногами от борта, моля небеса о том, чтобы не привлечь к себе внимание всплеском, рябью на «лунной дорожке», протянувшейся от маяка. И снова обошлось: гребец заметил его и подработал вёслами, развернув лодку так, чтобы борт её заслонял пловца от парохода. Роман сначала закинул внутрь пистолет (тот загремел по доскам на днище лодки) и перевалился сам, изо всех сил вжимаясь в планширь. И только тут понял, что лодочник может и не согласиться забрать его с собой. И что тогда делать — прыгать за борт и топиться, не дожидаясь, когда это проделают с ним побратимы убитого бандита?