"Маяк только один" – 3. "Таможня дает добро"

II

…Уходили мы из Крыма среди дыма и огня… — промурлыкал под нос Роман. Эта строка запомнилась Роману по известному советскому ещё фильму. Собственно, в фильме-то её не было, имелся только душераздирающий эпизод с плывущим за пароходом конём. Роман наткнулся как-то в Интернете на пост, где утверждалось, что создатели фильма вдохновились стихами поэта-эмигранта Николая Туроверова, заинтересовался, проверил — верно, есть такие стихи! А вот с чего они пришли ему в голову именно сейчас — это был вопрос. Хотя… почему бы и нет? Конь, правда, не плывёт в кильватерной струе, корма рыбацкой посудины ниже, чем у французского парохода, и сам он не стреляет с этой кормы в конскую голову, давясь от слёз, чтобы потом и себе пустить пулю в лоб… Зато остальное во многом похоже: забитый людьми пирс, крики, рыдания, стрельба, дымные столбы над городскими кварталами, длинные, тоскливые гудки, которыми обмениваются стоящие в гавани суда. Небо над головой — бездонное, пронзительно голубое, в точности как над Севастополем, куда Роман наведался этим летом во время отпуска. А ещё — ощущение подступившей беды, от которой только и остаётся драпать, сломя голову.

Конечно, ощущение это не сравнить с тем, что довело до суицида персонажа Высоцкого. Для Романа происходящее не более, чем эпизод его журналистской карьеры, материал для очередного репортажа — а вот для перепуганных, измученных людей, толпящихся на тесной палубе это катастрофа, потеря всего. На миг ему стало стыдно за то, что он стоит у фальшборта, отстранённо наблюдает за агонизирующим городом вместо того, чтобы бежать, помогать, вкалывать кому-то последние ампулы промедола. А ведь так нельзя, если воспринимать чужие беды так близко к сердцу, то придётся бросать профессию — слетишь с катушек и либо сопьёшься, либо забудешь о журналистской объективности и превратишься в примитивного агитатора.

Вот только строки полузабытого поэта никак не идут из головы — как и неясное ощущение совершённого предательства, после которого только и остаётся стреляться…

…Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня;

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная,

Что прощается со мной…

Баркас обогнул тяжело лежащий на поверхности бухты сухогруз, с кормы которого свешивался греческий флаг, и пошёл быстрее. Дизелёк под палубой стучал ровно, беженцы постепенно успокоились, уселись на палубу и потащили из сумок пластиковые бутылки с водой и нехитрую снедь. Женщина, судя по облику, из сирийских арабов, предложила Роману пшеничную лепёшку — на груди у неё он заметил позеленевший медный крестик непривычной формы. Он вспомнил слова шкипера — что он везёт на Кипр беженцев-христиан, чудом уцелевших после учинённой ИГИЛовцами десять лет назад резни — и вот теперь едва не ставших жертвами боевиков, чьи отряды свирепствуют сейчас в окрестностях Алеппо и Хомса. Вот для кого всё это подлинная трагедия — а для него так, рабочий эпизод, тема для поста в телеге или другой соцсети.

Кстати, о телеге… Роман извлёк из кармана смартфон. Дозвониться не удалось ни по одному из номеров, и тогда он набрал СМС-ку главному редактору. В нескольких словах информировал начальство, что до Тартуса добраться не вышло, а, значит, беспокоить военных смысла нет; что он сумел сесть на судно и, как только доберётся до цивилизации, сразу же выйдет на связь.

Смартфон пискнул, поверх текста завертелся бублик. Роман проверил заодно приложение-навигатор — и тут облом, «нет соединения с Интернетом»… Он спрятал смартфон, подумав, что неплохо бы его подзарядить, облокотился на фальшборт и откусил кусок лепёшки. На ближайшие часов десять-двенадцать — или сколько там этому корыту ковылять до берегов Кипра? — от него больше ничего не зависело.

Прибрежные сирийские воды, как и широкий, около пятидесяти морских миль пролив между материком и островом Кипр — это форменный проходной двор, причём в любое время года. Чего тут только нет: и рыболовная мелочь, и каботажные посудины, и сухогрузы всех мастей, и частные яхты, от мелких, одномачтовых, до огромных, роскошных, стоимостью в десятки миллионов долларов. Кровавая каша, бурлящая на континенте, обычно не выплёскивается за береговую черту — так что команды и пассажиры всех этих судов чувствуют себя в безопасности. Тем более, что среди коммерческих и прогулочных посудин нет-нет, да мелькнёт сторожевой катер с полощущимся за кормой турецким флагом, а то и НАТОвский или российский фрегат, спешащий куда-то по своим военно-морским делам.

Но сейчас море было пусто, словно выметено метлой — сиеста у них всех что ли?.. Баркас неторопливо полз на север, над рубкой вертелось коромысло радара. Беженцы, битком забившие палубу, успокоились и задремали, укрывшись каким-то тряпьём, среди которого выделялись золотистые полотнища изотермических одеял — несколько запечатанных пакетов с ними раздали людям сразу после погрузки на баркас. Роман собрался перекинуться десятком слов с шкипером, но тут стоящий на полубаке матрос-араб, босой, в подвёрнутых до колен джинсах и замасленной футболке с изображением анимешных персонажей, заорал, указывая вправо по курсу — примерно на час тридцать, как говорят военные и пилоты.

Напересечку баркасу шло судно. Поначалу Роман решил, что это яхта, очень большая, старательно стилизованная под старину — с узким, чёрным корпусом, острым «клиперским» форштевнем, низкой надстройкой, тонкой трубой, выкрашенной в чёрный цвет и двумя высокими, слегка наклоненными к корме мачтами. Из трубы валил дым — и не лёгкий прозрачный дымок, как бывает, когда корабельные дизеля плохо отрегулированы, а густые, чёрные клубы, намекающие на сгорающий в топках уголь.

Роман нахмурился — что за дикость, как их вообще в порты пускают — в наше-то время повальной борьбы с углеродным следом и прочими зловредными выбросами? До первого экологического патруля, или как они называются в здешних водах… Он оглянулся на шкипера — тот стоял, опираясь на стенку рубки и невозмутимо смотрел на ретро-диво. Беженцы же повскакивали, загомонили и столпились у фальшборта, лопоча что-то и тыча пальцами в приближающееся судно. Баркас накренился, и шкипер, отвлёкшись от увлекательного зрелища, заорал на пассажиров, отгоняя их от перегруженного борта. Те не обратили на возмущённого судоводителя внимания, и тогда он вытащил из-за пояса большой никелированный револьвер и принялся палить в воздух. Это возымело действие. Воплей, гомона меньше не стало, зато беженцы расползлись по своим местам, и оттуда продолжали рассматривать пароход.

Это именно пароход, осознал Роман, а никакая не яхта, пусть даже и в стиле «ретро». Такие вот парусно-паровые посудины ходили в этих водах в конце девятнадцатого века; встречались они и после Первой Мировой. Большое, с длинным корпусом, нещадно пятнающее голубые средиземноморские небеса жирной угольной копотью, судно, однако, не производило впечатления эксклюзивной, вылизанной до блеска игрушки повёрнутого на старине миллиардера. Когда пароход приблизился, стали видны неопрятные рыжие полосы на бортах, закопченная труба, мятые кожуха вентиляторов, свисающий из клюза разлапистый адмиралтейский якорь На фоне неба рисовались ажурные лесенки вант, решётчатые салинги и рангоут — как на учебных парусниках, вроде «Крузенштерна» или «Товарища». А ещё — стук машины, слышный даже с такого расстояния. Роман словно наяву увидел, как ходят облитые зелёным маслом шатуны, снуют туда-сюда отполированные до зеркального блеска штоки цилиндров; как вращается в опорных подшипниках дейдвуда гребной вал, как суетятся вокруг голые по пояс, потные, в угольной пыли и пятнах масла, машинисты…

Он помотал головой, отгоняя непрошеное видение. В самом деле, что за вздор — откуда в две тысячи двадцать четвёртом году взялось всё это стимпанковое великолепие, тянущее не на один миллион долларов? Нет, быть того не может — но с другой стороны, не обманывают же его собственные глаза?

Пароход издал один за другим три прерывистых гудка. Под кормой забурлило, судно замедлило ход, поворачиваясь к баркасу бортом. Шкипер дёрнул рукоятку газа, сбрасывая обороты дизеля, и приветственно помахал пароходу рукой. Оттуда замахали в ответ, и Роман увидел висящий стоящего у борта мужчины «Калашников» — что вблизи берегов раздираемой гражданской войной страны не сулило ничего, кроме проблем.

Он снова покосился на шкипера. Тот по-прежнему стоял и рассматривал приближающееся судно, гоняя из угла в угол рта изжёванную, давно погасшую сигару. На пароходе уже суетились матросы, спуская с высокого борта трап. Беженцы, увидев это, загомонили громче, раздались гневные выкрики. Шкипер крякнул, вытащил из-за пояса давешний револьвер и трижды пальнул в воздух. В ответ с парохода простучала короткая очередь, фонтанчики воды взметнулись возле борта.

Намёк был понят правильно — пассажиры баркаса снова повалились на палубу, закрывая головы руками, словно это могло спасти от пуль. Матрос-араб, ничуть не удивлённый происходящим, побежал вдоль борта, вываливая наружу старые автомобильные покрышки, и баркас мягко ткнулся в высоченный, чёрный, в потёках ржавчины, пароходный борт. По раскачивающему трапу на палубу баркаса слез автоматчик — картинно расставил ноги, вскинул автомат (укороченный АКС-74, «ксюха» с парой рожков, перемотанных синей изолентой) и дал над самыми головами беженцев длинную, на пол-магазина очередь. За очередью последовала длинная тирада, в которой русские матерные периоды густо перемежались характерными украинскими оборотами — и Роман понял, что, кажется, влип всерьёз.

Он попятился к противоположному борту, стараясь, чтобы между ним и пришельцем оказалось как можно больше народу. Нащупал под рубашкой паспорт, швырнул в воду. На миг его прошиб холодный пот — документ не хотел тонуть, болтался в волнах возле борта, словно подмигивая оттуда двуглавым орлом, вытесненным золотом на вишнёвой корочке. «Заметят, вытащат…» — заметалась в голове паническая мысль, но тут движок затарахтел, проворачивая винт, и клятый аусвайс утянуло под корму баркаса.

Автоматчик, как и все остальные, ничего не заметил, и Роман с облегчением перевёл дух. Теперь можно хотя бы не опасаться, что его пристрелят на месте — облик пришельца, татуировки на груди под распахнутым жилетом (свастики, профиль Степана Бандеры, изображения мёртвых голов, «Железных крестов» и тризуба) не оставляли сомнений, что именно так он и сделает, едва опознает в пленнике клятого москаля. Как и другие его приятели — Роман видел, как минимум, двоих. Они стояли наверху, принимая взбирающихся по трапу беженцев. Под мышкой у одного был зажат румынский «Калашников» с проволочной загогулиной приклада и деревянной рукояткой на цевье, за спиной у второго болтался израильский «Узи». Они со смешками и матюгами, по одному выдёргивали беженцев наверх, обыскивали и отправляли дальше, в руки своих «коллег». Обыск вёлся не слишком старательно — украинцы ограничивались тем, что наскоро охлопывали карманы беженцев, отбирали документы и телефоны, уделяя особое внимание женщинам. Одной из них была та, что угостила Романа лепёшкой — теперь он видел, что она, хоть и не молода, но вполне привлекательна, со стройной фигурой, которую безуспешно пытается скрыть складками арабской накидки. Рядом с женщиной тёрся пацанёнок лет двенадцати, босой, в разодранной на пузе футболке — взгляды, которые он бросал на украинцев, не сулили тем ничего хорошего.

Такое безалаберное отношение к делу была Роману на руку. Он, было, собрался отправить вслед за паспортом и пистолет, но передумал. Ствол ещё надо незаметно вытащить из штанины — а это риск, куда больший, чем шанс, что его найдут при обыске. Да хоть бы и нашли — ну, отберут, ну в зубы дадут, переживёт как-нибудь…

Была и другая проблема — смартфон. Отдавать его не хотелось, а улучать момент, приматывать остатками скотча к второй лодыжке — значило спалиться наверняка. Роман засунул гаджет за ремень, на место выброшенного паспорта, а вместо него положил в карман джинсов кнопочный мобильник, найденный в бардачке брошенной машины. Пристроился в конец очереди, ведущей к трапу, попутно получив тычок в спину от матроса-араба (тот, вооружившись помповым дробовиком, суетился, наводя порядок на палубе) и стал ждать.

Уловка сработала. Обыскивавший Романа украинец извлёк мобильник и принялся нажимать кнопки. Список контактов его не заинтересовал — фамилии были на арабском. Роман успел заметить, что из всей вооружённой четвёрки этот язык знал только владелец румынского автомата, а тот очень кстати был занят беседой со шкипером. Речь, насколько он смог понять, шла о размере вознаграждения за партию беженцев, взятую на борт парохода. «Поставщика» не устраивали условия сделки — он грозно орал и требовал прибавки, украинец вяло отбрёхивался, мешая английские и арабские фразы.

Досматривавший вещи Романа украинец закончил изучать мобильник, выбросил его за борт и взялся за документы. Повертел карточку Красного Креста, сличил фотографию с оригиналом и, удовлетворённый результатом, швырнул удостоверение в ящик, в котором уже лежали разноцветные корочки, изъятых у других пленников. В том, что и он, и остальные пассажиры баркаса, теперь именно пленники, а задержавшие их люди не имеют никакого отношения к иммиграционной службе, Турции, Кипра или какого-нибудь ещё государства, сомневаться не приходилось. Это были обыкновенные бандиты, промышляющие торговлей людьми — Роман не раз слышал о подобном, как и о том, что занимаются они, в том числе и торговлей органами. Он сделал попытку потребовать документы назад — но получил лишь болезненный тычок стволом в солнечное сплетение. После чего бандит показал на бухту каната и на скверном английском приказал сесть, и держать язык за зубами. Требование было подкреплено матерными оборотами с вкраплениями соловьиной мовы.

Спорить с вооружёнными до зубов бандитами — затея, изначально бессмысленная, даже если в штанине у тебя спрятан пистолет с полным магазином. Роман послушно уселся на указанное место и, ожидая, пока украинцы закончат с обысками, задумался: а с какой это стати его отделили от прочих пленников? Вероятно, дело в документах — а может, и в его внешности, ведь с своей русой шевелюрой, веснушчатой круглой физиономией он мало походит на сирийца…. Варианты тут могут быть любые — например, требования выкупа или, скажем, попытка вербовки. Такие преступные организации — а эта компашка явно принадлежит к одной из них, — должны иметь своих людей повсюду, и лишний «сотрудник» им не помешает. Правда, с тем же успехом, это мог быть и допрос с последующей ликвидацией опасного свидетеля, и вот тогда и придёт время вспомнить о пистолете.

Роман стал прикидывать, как упадёт на палубу, как в перекате выдернет ствол из брючины — и тут мысли его были прерваны самым трагическим образом. Украинец с румынским клоном «калаша», оказывается, не собирался удовлетвориться созерцанием женских форм, прикрытых складками одежды. Пройдясь туда-сюда перед сгрудившимися в кучку беженцами, он ткнул пальцем в одну из женщин, ту самую, что дала Роману лепёшку. Она ещё во время обыска привлекла внимание бандита, и теперь он выволок её из толпы, и принялся ощупывать — грубо, бесцеремонно — словно рабыню, купленную на невольничьем рынке. Роман замер, не зная, что предпринять — любое движение вызвало бы удар прикладом, а то и выстрел — и лишь скрипел зубами в бессильной ярости.

Женщина рванулась, пытаясь освободиться от сжимающих её запястье пальцев. Бесполезно — негодяй сбил её с ног оглушительной оплеухой, ухватил за волосы и поставил перед собой на колени. Другой рукой он расстёгивал ширинку; остальные бандиты весело улюлюкали и давали советы — и тут произошло то, что Роман ещё долго видел в самых скверных своих снах.

Мальчишка, сын, вырвался из рук державшего его беженца, ужом проскользнул между двумя другими и подскочил к насильнику. Роман не заметил, откуда он вытащил нож, обычную китайскую дешёвку, вроде кнопочных «стилетов типа мафия», какие можно приобрести в любой мелочной лавке. Узкое лезвие с размаху вошло украинцу в пах на два пальца выше расстёгнутого ремня. Тот заорал и сложился вдвое, обеими руками ухватившись за пострадавший орган. Автомат выскочил из-под локтя и загрохотал по палубе, но пацана это не заинтересовало — он выдернул клинок и следующим движением полоснул насильника по кадыку. Вскинул с победным криком нож — и отлетел к леерам, пропоротый тремя очередями в упор. Мать замерла на мгновение, невероятно долгое, как показалось Роману, издала дикий, звериный крик и кинулась к убийце, выставив скрюченные, словно когти, пальцы — добежать, вцепиться, выцарапать глаза — и получила свою порцию свинца в живот. Беженцы вопили от ужаса, рыдали женщины, один из бандитов, тот, с татуировками, дал длинную очередь, над головами. Пленники повалились ничком, изо всех сил вжимаясь в выскобленные до белизны доски. Два других украинца возились вокруг убитого — тот уже перестал дёргаться, — а Роман всё сидел, оцепенело, не шевелясь, боясь сделать хотя бы вдох. Не хотелось верить, что это происходит на самом деле — вот, сейчас, стоит только зажмурить глаза, а потом снова открыть, и кошмар рассеется, словно дурной сон, словно наркотическая галлюцинация, словно колдовской морок…

Кошмар, увы, и не думал рассеиваться, морок тоже. Романа грубо вздёрнули за рукав и направили к трапу — не к тому, по которому в трюм загоняли беженцев, а к другому, с поручнями из латунных, позеленевших от сырости прутьев и ступеньками из тёмного, похожего на дуб, дерева. Ещё один тычок в спину, от которого он едва не скатился вниз кубарем — и вот они уже в длинном коридоре, по обеим сторонам которого тянутся двери кают, отмеченные нумерованными кругляшами. Что дальше — запихнут в одну из них и уж там примутся допрашивать по-настоящему? Пистолет больно врезался в лодыжку, и Роман подумал, что в тесной каюте проще будет его выхватить, а уж там будь что будет…