"Маяк только один" – 3. "Таможня дает добро"

III

Из всех карт Гринландии, которые мне доводилось видеть на Земле, ближе всего соответствовала действительности — то есть географии того мира, куда занесла меня и моих друзей непостижимая магия маяков и Фарватеров — та, что украшала стену комнаты в музее Грина в Феодосии. Конечно, и она полна неточностей — и, тем не менее, видно, что художник Сергей Бродский не просто опирался на кропотливую реконструкцию, выполненную на основе произведений писателя, но своими глазами видел карты, сделанные Грином, так сказать, «с натуры».

Конечно, и это достаточно условно — насколько мне известно, сам Грин, хоть и успел совершить путешествие из Зурбагана в Лисс (туда — морем, вокруг полуострова, на южной оконечности которого стоит городок Дагон; оттуда — сушей, по шоссе через Арлингтон и дальше, по горным ущельям, через перевал к Зурбаганской бухте) — но, не будучи профессиональным картографом, мог составить, разве что, весьма приблизительные наброски, без масштаба, с нарушениями пропорций, искажёнными очертаниями береговых линий, островов и прочих географических подробностей. Тем не менее, общее представление о Гринландии она давала, и не один поклонник творчества писателя мечтал совершить путешествие по изображённым на ней морям и землям — неважно, на парусной шхуне, в дилижансе, или верхом на крепкой лошадке, с полными припасов седельными сумками и карабином в чехле у луки седла.

Мечтали, конечно, многие — а вот совершить нечто подобное в реальной, не вымышленной жизни и в столь же реальной, не вымышленной стране довелось мне одному. Дело в том, что по возвращении в Зурбаган я решился-таки выполнить старую задумку и пройти на парусах вокруг всего полуострова — в Гель-Гью, потом в Дагон, Покет, Каперну. Провести несколько дней в Лиссе и, покинув его, подняться к северу до самого Гертона — после чего, пройдя заливом Бурь, посетить порт Аламбо. Возвращаться я планировал так же по морю — обогнув с юга остров Рено, миновать восточный архипелаг и вернуться в Зурбаган с северо-востока. Всё это по моим расчётам должно было занять от двух до трёх недель, включая неизбежные остановки в портах для пополнения запасов, мелкого ремонта, да просто посмотреть достопримечательности — туристы мы, в конце концов, или кто?

Мы — это ваш покорный слуга и Тави. Помнится, услыхав впервые «Мадам Тави Гартвик к вашим услугам, сударь!..» я невольно вздрогнул — но потом выяснилось, что имя «Тави» распространено здесь довольно широко и Грин попросту позаимствовал его для одной из самых известных своих героинь. В отличие от своей литературной «тёзки», мадам Гартвик была вполне обеспечена и не нуждалась в поисках места чтицы при богатых бездельниках[1], рискуя при этом стать объектом беспардонных домогательств. После смерти супруга, таможенного чиновника из Лисса (бедняга свернул шею, свалившись с лошади), она унаследовала его состояние. Брак был бездетным; поносив приличное время траур, Тави решила, что жизнь на этом не заканчивается, и перебралась из Лисса сперва в Сент-Риоль, а потом и в Зурбаган, где и состоялось наше знакомство. Случилось это на веранде, пристроенной к крошечному трактирчику; я пригласил её на танец, а потом, когда музыка смолкла, проводил партнёршу до столика — и остался за ним. Узнав, что я обучаюсь на Лоцмана, она, изобразила почтительное «О-о-о!», что означало готовность слушать истории о плаваниях и приключениях, которыми, несомненно, полна жизнь любого, кто избрал эту уважаемую стезю. И я, конечно, не разочаровал собеседницу, пустившись в рассказы о проломленный абордажными топорами гребнястых черепах, о скелетах на палубе, о набитых сокровищами сундуках в затопленных трюмах, о диких кошках на горных тропках далёкого острова и о трёх разноцветных лунах в чужих небесах…

С тех пор прошло почти два года, которые мы провели вместе — насколько это позволяла профессия Лоцмана. Впрочем, здесь это в прядке вещей: мужчина покидает дом, порой, надолго; женщина же — возлюбленная, подруга, жена — остаётся ждать.

В Зурбагане Тави проживала в богатом, престижном районе — в Верхнем Городе, в собственном доме на Мортирной улице. особняк в Лиссе, построенный её покойным супругом отнюдь не в трущобах так же остался за ней, и сейчас мы были именно там — нежились после бурной ночи на огромной постели, освещённой лучами утреннего солнца, заглядывающего в спальню через окна второго этажа. Из-за распахнутых настежь ставень (их в Лиссе принято делать из узких дощечек, на манер наших жалюзи) доносился городской шум — цокот копыт по мостовой, скрип колёс проезжающих экипажей и телег ломовых извозчиков, выкрики разносчиков, птичий гомон. «Штральзунд» дожидается у пристани в городском порту, и мне в кои-то веки совершенно некуда спешить…

Дела наши, что в Зурбагане, что на острове Валуэр, что в паре-тройке иных мест, включая и Бесов Мыс, шли своим чередом. Дзирта несколько недель провела на больничной койке — заражение оказалось неожиданно серьёзным, и если бы не земные антибиотики дело закончилось бы печально. А так –ущерб ограничился шрамом немного выше локтя — да и тот, если верить хирургу, делавшему операцию, должен рассосаться почти без следа.

Роман (он же Рамон Меркадер) отбыл вместе с Казаковым на Землю. Отчёт, составленный им для таможенного ведомства получил ожидаемое продолжение — комиссия Гильдии поручила ему разобраться в этом паскудном деле до конца, для чего требовалось навестить Ньюфаундлендский маяк. В детали я не вникал, хватало и своих забот — знал только, что для этого был зафрахтован «Квадрант», причём Бонифатьич отказался от услуг Лоцмана (сам справлюсь с астролябией, чай, не новичок!), и что плавание должно продлиться около двух недель, включая сюда некое поручение, которое Роман с Петром должны исполнить на другом конце континента, на берегах Чили.

По окончании миссии оба вернулись на «Квадранте» в Зурбаган. С Петром всё понятно, куда он денется от своего Маяка — а вот Роман сумел меня удивить. Незадолго до отправления на Ньюфаундленд он пришёл ко мне, и заявил, что принял решение не возвращаться пока на Землю. Может быть, позже, скажем, через полгода — а пока ему хотелось бы остаться здесь и участвовать в наших делах… если, конечно, господин Лоцман не будет против…

Господин Лоцман, то есть я, был исключительно «за». Мотивы нашего новичка были мне ясны, и не последнее место в них занимали отношения, установившиеся у него с Дзиртой. Девчонка проявила характер (впрочем, трудно было ожидать иного от капитана военного судна!), настояв на том, чтобы её отправили долечиваться в Зурбаган. Казаков, узнав об этом, спешно отбыл в Мир Трёх Лун — несомненно, рассчитывая застать там некую особу противоположного пола…

Эти события до некоторой степени нарушили мои планы. Дело в том, что у меня было к Роману поручение, и касалось оно личности Александра Грина, периода его жизни с 1918-го по 1923 годы. Почему именно этот промежуток? Во-первых, по нему меньше всего информации, а во-вторых, и это главное — именно с двадцать третьего года в творчестве Грина начинают вырисовываться контуры Гринландии. И как раз в это время (если вообще корректно говорить о совпадении временных промежутков в мирах, соединённых Фарватерами) пропадает из виду Лоцман, в компании которого Грин посетил Мир Трёх Лун и спрятал там Источник…

Конечно, надежды на архивные поиски не слишком много, но попробовать всё же стоило. Поначалу за это собирался взяться Пётр, но я убедил его, что журналистские связи Романа позволят справиться с делом куда лучше — тем более, что парень всё равно собирался вернуться на некоторое время на Землю. Но жизнь, как всегда, перевернула с ног на голову: Роман (он же Рамон) торчит в Зурбагане, проводя дни у больничной койки Дзирты, Казаков же засел на своём утёсе, изводит придирками ни в чём не повинных помощников, не забывая при этом ухаживать за Верой Павловной, которая, поддавшись на его уговоры, решила задержаться на острове. Та, вроде бы, не против, и кое-кто из переселенцев уже заключает пари на исход романа…

— … нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисс, кроме, разумеется, Зурбагана…. — читал я на ходу, то и дело забегая вперёд, оборачиваясь к Тави — и при том ни на миг не отпуская сцепленных рук. Она то заливисто смеялась моему мальчишеству, то спохватывалась — «друг мой, вы же так упадёте и расшибётесь!» — и так всю дорогу из Верхнего Города в порт. Прохожие оглядывались на нас, кто с улыбками, кто недовольно, а я продолжал читать в полный голос, так что из окон вторых этажей, низко нависавших над узкими, мощёными обкатанными морем булыжниками, высовывались люди — что это за чудак, решивший заработать на кружку эля уличной декламацией?..

— …гавань — грязная, как молодой трубочист; свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана… — повторяла за мной Тави, мешая русские слова с зурбаганскими, — … ночью магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами… — как дивно, как верно подобраны слова! Скажите, друг мой, верно этот Александр Грин бывал в Лиссе?..

…Потом мы сидели на в кофейне, устроенной на площадке нависающего над гаванью утёса. Взбираться туда пришлось по узкой, очень крутой лестнице, вырубленной прямо в сером граните — зато столики, расставленные на открытой террасе, были на одном уровне с салингами большого трёхмачтового барка, отдыхавшего на бочке в окружении шаланд, барок, лодок и прочей водоплавающей мелочи. Марсовые, возившиеся со снастями на тридцатифутовой высоте над палубой барка, отвлекались от своего занятия и кричали моей подруге что-то неслышное, приветственно размахивая белыми, украшенными ярко-красными помпонами, матросскими шапками. Тави улыбалась в ответ и махала в ответ сложенным веером; я же сидел, потягивая крепчайший, с пряностями и солью кофе и желал только одного — чтобы волшебный, полный солнечного света и морского, пропитанного запахами йода и водорослей полдень никогда не заканчивался.

Но — всё когда-нибудь подходит к концу, в том числе и этот напоенный радостью день. Спустя несколько часов я обнаружил себя всё в той же необъятной кровати. В окно заглядывали первые звёзды, ещё бледные, но готовые вот-вот зажечь тот самый магнетический, во весь небосвод, звёздный пожар, о котором писал Грин. Тави сидела напротив меня, согнув левую ножку в колене и обхватив её руками — так, чтобы придерживать край простыни, прикрывающей грудь, поскольку иного прикрытия не было в помине. Всё — и тончайшие шёлковые чулки, и корсет, и тончайшие батистовые с кружевами панталончики — было в беспорядке разбросано по комнате, причём один чулок висел на одном из газовых рожков, укреплённых на стене в головах нашего ложа, и оставалось только гадать, как он там оказался.

— Серж, а где сейчас твои друзья? Чем занимаются?

Это тоже была привычка — называть друг друга на «ты» в постели и на «вы» в иной обстановке, хотя бы и в соседствующей со спальней гостиной. Одна из тех милых привычек, которыми обзаводятся влюблённые парочки, и отказ от которых служит верным признаком того, что в отношениях что-то разлаживается.

Я откинулся на спинку постели, заложив руки за голову.

— А тебе правда хочется это знать?

Она смешно наморщила носик.

— Не очень. Если они, конечно, не собираются снова похитить тебя у меня.

— Обещаю, что, по крайней мере, месяц я ни на шаг от тебя не отойду!

— Всего лишь месяц?

— Ну, ты же понимаешь, я Лоцман…

— Понимаю… — Тави наклонила голову, призывно провела кончиком языка по губам, выпростала левую ножку из-под простыни и провела большим пальцем по моим плечам, спустилась ниже, в глазах её прыгали шаловливые чёртики. — Тогда, может, не будем терять времени?

Безупречно гладкий ноготок оставил в покое густые заросли на моей груди, скользнул ниже, по животу, сдвинул в сторону складки ткани… Я совсем было собрался сдёрнуть простыню прочь и перевести общение в иную, более интимную плоскость — и тут внизу, у крыльца, выходящего на Мортирную, брякнул дверной молоток.

— Да чтоб вас!.. — я едва сдержал нецензурный оборот. — Кого там нелёгкая принесла?

Тави, состроив гримаску, втянула ножку под простыню и в знак крайнего недовольства прикрылась простынёй по самый подбородок. Прошуршали по лестнице шаги, из-под двери высунулся уголок розоватого листка — телеграфная карточка.

— Ну вот, опять… — взгляд серых, полных упрёка глаз. — А говорил — ещё месяц…

Я пожал плечами, всем своим видом изображая глубокое, очень глубокое, бездонное раскаяние… а что, скажите на милость, ещё оставалось?

[1] Речь идёт о героине романа А. Грина «Блистающий мир».