Профессор Амлетссон

Глава 9

Вотерфорд, общежитие преподавателей Королевского Университета,

Народно-Демократическое Королевство Ирландия.

Двадцать с чем-то лет назад.

Я уже привык было к тому, что в комнате живу один: рассчитан стандартный дорм на троих, но мне клятвенно обещали, что к новому преподавателю не подселят больше никого.

В тот день я почуял подвох с самого начала вечера — после того, как умаялся работать сперва с туповатыми студентами, после — с того же свойства, но возведенного в степень, университетской бюрократией. Не то, чтобы я действительно провидел будущее — что бы там не придумывал себе отец, с прогностической темпоралкой у меня было чуть лучше, чем совсем никак — но день… Располагал. Да, располагал.

Ключи от комнат положено сдавать на выходе из дормитория, и я, как и многие другие иностранные работники, старательно соблюдал инструкцию, но это было утром.

Сейчас я взбежал по короткой лестнице, ведущей от уличной двери в небольшой холл рекреации, случайно шуганув двоих аспирантов, лениво споривших о чем-то у крашеной дешевой умброй стены. Затем — простучал набойками каблуков по полустертым каменным плитам пола, и, пройдя таким образом мимо двух пар стрельчатых окон, уставился сквозь стекло на то место, где ожидал узреть искомое.

Обычно он, то есть ключ — плоский, немного зазубренный стерженек желтого металла, слегка искрящий давно не обновлявшимся конструктом подобия, висел на нарочитой доске прямо под номером комнаты, чем-то выжженном на светлом дереве. Сама доска уже лет сто, наверное, намертво причарована к стене позади монументального кресла сторожа. Кресло, опять же, по традиции, занимает не менее монументальная фигура владельца: пройти незамеченным мимо тролля, пусть и мелкого, озерного, считается делом невозможным, и хранимое потому пребывает в надежнейшей сохранности.

Номер ключа и комнаты был интересный — 347. Сочетание это ничего не значит ни с точки зрения классической нумерологии, ни какой-нибудь каббалистики, просто трехзначное число, но есть в нем нечто такое…

Комнат в коливинге было тогда почти ровно сто: по пять десяков на каждом из двух этажей. Именно моя была или лишней, или запасной — как поглядеть.

- Почему триста сорок семь? - спросил я как-то у вардена — если кто не в курсе, то именно так на местный необычный манер называется должность коменданта здания. - Ладно, если сто один, но ведь…

- Таковы вы все, умники! - недовольно проворчал вопрошаемый.

Вообще-то, мы с ним одного человеческого вида: познакомились, обнюхались и сразу ощутили нормальную в подобных случаях приязнь.

По этой причине, и еще по ряду других, мы почти дружим, настолько, насколько это возможно, когда один из хвостатых мужчин едва разменял четвертый десяток, второй же успел потерять левую ногу в боях Чёрно-Коричневой войны — году в семнадцатом прошлого века или чуть позже того. Еще дело могло быть в том, что оба мы с ним черно-белой масти, а это, знаете ли, сближает.

В тот раз его всегдашнее хорошее отношение было размыто какими-то житейскими неурядицами, спрашивать о которых я посчитал бестактным. Еще была ненулевая вероятность того, что именно с этим вопросом к нему подходят куда чаще, чем ему самому хотелось бы, и все это отставному ветерану попросту надоело до сиреневых чертиков.

- Я ведь не просто так спрашиваю, - принялся настаивать на своем тогда-еще-ассистент кафедры. - И от номера этого, и от самой комнаты за конскую милю тянет пространственной физикой, и я не знаю, кто это колдовал... Не хотелось бы однажды проснуться двухмерным, или и вовсе неевклидовым — я как-то привык к нынешней форме бытия!

- Если ты только об этом, - старик сменил гнев на милость, хоть и очевидно было, что это ненадолго, - то беспокоиться не о чем. Это было, - варден неопределенно повел рукой, - спорное и до конца не утвержденное решение господина ректора, в смысле, о расширении.

- Расширении… Этажа? - уточнять не требовалось, понятно было и без того, но я знал, что старику требуется не тихий слушатель, а активный собеседник, и потому решил сделать человеку приятное.

- Ну да, - продолжил комендант. - Второй этаж собирались вывести в усредненное пространство — на шесть коридоров по пятьдесят дормов, чтобы всего, вместе с первым, получилось триста пятьдесят. Три комнаты — технические и хозяйственные, смекаешь?

Я, конечно, смекал, что и подтвердил согласным кивком и парой взмахов хвоста.

- Так вот, зерно-инициатор посадили как раз с той стороны, с которой теперь примыкает единственное получившееся помещение, как раз твоя комната, - собеседник мой продолжил уже куда более воодушевленно: видимо, уверился в том, что вопрос мой — не начало набившей оскомину шутки.

- И, как всегда, то ли господин королевский ректор передумал, то ли денег не нашлось… - сразу же догадался я. - Нумерацию же внесли в ведомости, а бюрократы…

- А их поди заставь поменяй хоть что-то, уже внесенное в бумаги и заверенное Особо Важной Печатью, - варден изобразил плевок, хотя сплевывать на чистый пол, разумеется, не стал.

Впрочем, я выяснил все, что хотел — ну триста сорок седьмой и триста сорок седьмой, беда большая. Главное, что пространственное расширение получалось стабильным, на нулевом зерне, и проблемами потому не грозило.

Памятный разговор с варденом состоялся многим ранее, теперь же я хотел всего-навсего получить свой ключ… Которого не оказалось на привычном месте.

Я присмотрелся: не просто так, но довольно тренированным — всякий физик сам себе прибор — эфирным зрением. Мало ли, повесили не на тот гвоздь, кто-то удачно пошутил с чарами сокрытия…

- Брум, - немного смущенно сообщил мне сторож… Или мне так показалось, потому, что разбираться в скудной мимике троллей я как не умел тогда, так не научился и после. - Брум-брум… Амлетссон!

Пришлось согласиться: действительно — ведь я он и есть.

- Брум. Новый ключ. Заказал, - озерные тролли — вполне себе люди, вот только говорят немного странно. Отсюда и это их «брум», без которого не начинается ни одно предложение, и категорическое нежелание пользоваться личными местоимениями.

- Меня устраивал старый ключ, - не очень вежливо сообщил я. Впрочем, озерные тролли, да еще молодые — всего-то третья сотня лет — все равно не понимают всех нюансов культурного обращения, - господин Вальди. Или с тем ключом, ну, первым, что-то случилось?

- Брум. Сосед, - понятно ответил сторож. - Брум, сейчас в дому.

В дому, то есть, в моем, до сей поры личном, дорме, действительно оказался посторонний хуман, то есть человек базовой линии: взаправду — новый сосед.

Мне он не понравился сразу — хотя бы тем, что отодвинул от окна кровать, застеленную моим одеялом, переместив на место той обеденный стол.

Еще он, не стол, конечно, а новый сосед, пах разом странно и как-то хрестоматийно, что ли: соленым жиром, крепким фермерским мылом и будто бы дешевым дистиллятом, но последним — не очень убедительно. Позже оказалось, что запахи я угадал верно, ну, кроме одного. Тем спиритусом, который вини, пах не напиток, но одеколон, какового незваный гость вылил на себя столько, что и у менее нюхастого человека с непривычки резало бы глаза.

Образ довершала плохо выстиранная клетчатая рубаха навыпуск: такую вот красно-синюю клетку даже наши, исландские, хуторяне, носят только в том случае, когда совсем уже нечего на себя надеть.

- Гриш, - непонятно произнес хуман, протягивая руку, впрочем, довольно чисто вымытую и с коротко остриженными ногтями. - Я есть твой сосед от этот самый день.

- Локи, - руку я решил пожать. - У тебя интересный акцент. Ты грек или турок?

- Я есть еврей, - Гриш сделал страшные глаза. - Нет, ты не антисемитизм?

- Не, у нас таких не водится, - я зачем-то решил все отрицать. - Еврей и еврей, все равно.

- А, ты антисемитизм да! - сразу и огорчился, и странно обрадовался, собеседник. - Всякий, который говорить на еврей, что все равно, скрывать против!

- Вот сейчас, прости, я ничего не понял, - мне, конечно, все было понятно — не так уж сильно новый сосед коверкал новобританский: иные ганеши или камало делают это невообразимо страшнее. Дело было в другом: мне очень сильно, до икоты и выпадения шерсти с ушей, захотелось поссориться со вновь прибывшим турком, греком или кто он там оказался на самом деле.

Сам факт того, что ко мне, в нарушение всех и всяческих договоренностей, подселили непонятно кого, да еще столь неопрятного, бесцеремонного, и…

- Я есть беглец, - зачем-то уточнил то ли гость, то ли сосед. - Не так, не беглец: бе-же-нец. Советская Россия, понять?

Советский, значит… С красными мне до той поры драться не приходилось: однако, все случается впервые!

Драки не вышло. Совсем не вышло. Я не успел даже замахнуться: советскому оказалось достаточно моего предвкушающего оскала, и нет, тогда я не улыбался, а если и скалился, то нехорошо.

Незваный гость весь сжался, забился в угол и принялся оттуда, поскуливая, непонятно жаловаться на жизнь. Внимательно прислушавшись к словам, я опознал вечные латинские, древние греческие, и, кажется, немецкие корни, но в сочетании столь невообразимом, что понял сразу: это и есть советский! Мне ведь уже говорили, что он непохож ни на один язык, но напоминает все наречия мира сразу…

Драки не вышло: простите, просто не поднялась рука.

О том, кто таков мой новый сосед, откуда он взялся, сколько планирует делить со мной мою личную комнату и каких еще гадостей от него стоит ждать, я выяснил постепенно: дня за три.

- Я — важный советский ученый! - сообщил мне сосед примерно к концу, как раз, третьего дня общения. - Вынуждено переместился из Союза в Европу, мне дали квоту, квота беженца была только сюда.

Из сказанного я понял сразу несколько вещей.

Во-первых, мой незваный гость то ли специально придуривался, изображая незнание человеческого языка, то ли обладал феноменальными лингвистическими способностями: всего за два дня он перешел с голубиного английского на красно-драконий, если вы понимаете, о чем я. Булькающее звучание и глотание некоторых согласных совершенно не мешали мне понимать его, соседскую, обновленную речь.

Во-вторых, соседушка не очень корректен, или, если проще, любит прихвастнуть: я совершенно точно знал, что любой, хоть сколько-нибудь значимый, советский ученый (а еще ханьский, джунгахорский, аньгутский — и откуда там еще бывают ученые, стремящиеся в свободу и демократию?) проходит по особому разделу и место, где поселиться, выбирает сам.

В-третьих, назвать себя евреем он, конечно, мог, но, видите ли… Накануне была суббота, и в этот день как-бы-еврей совершенно нормально работал! Еще жир, которым дядька пах в самом начале, оказался свиным, кроме того… Впрочем, и первых двух признаков мне хватило для того, чтобы понять — врёт.

- Что же здесь, в нашей глуши, забыл настоящий деятель науки с той стороны рассвета? - издевательским тоном обострил ваш покорный слуга. - Да еще в настолько неприятной компании, как выселенный — по причине крайней конфликтности — в нестабильный дорм ассистент кафедры общей физики?

Советский вроде-бы-ученый сделал вид, что меня не понял… Или решил относительно ловко сменить тему.

- Ужас. Тихий, тоскливый, серый ужас — вот что такое этот ваш советский союз, - я как-то сразу понял, что название своей бывшей уже страны Гриш произносит со строчных букв. Такое, знаете, как-то ощущается. Почти-точно-не-еврей, между тем, продолжил.

- Все ходят в военной форме или в ее подобии. Все друг за другом следят. Каждый на каждого стучит! - привычная уже робость его куда-то делась. Тощие плечи расправились, плохо выбритый подбородок вознесся ввысь, глаза загорелись почти фанатичным огнем. - Спросите, а как же свобода? А нет ее! Нет, и никому она не нужна! А я ведь пробовал! Говорил, требовал, увещевал! Я писал в газеты, я звонил на радио, я…

- Ты слишком дофига говоришь о себе в первом лице, - решил я прервать неостановимый какой-то поток. На самом деле, мне куда больше хотелось закричать в голос нечто вроде «горшочек, не вари!» — как в старой сказке, но, с учетом моей специализации и силы намерения заткнуть болтливого дурака, случиться могло всякое, в равной степени нехорошее и для моего визави, и, как ни странно, меня самого.

Истории о том, как неопытные гляциологи умудрялись насмерть заморозить собеседника, объект или даже физическое явление на выбор, богато представлены в студенческом фольклоре, наверное, любого университета. Оконченная мной альма матер исключением не являлась, и проверять ни одну из легенд на достоверность желания не было никакого.

Ученый-кипяченый, тем не менее, утих: немного нервно и очень обиженно, но замолчал.

- Ты, во-первых, врешь. С самого начала и прямо сейчас, - я показал клыки в лучшей из своих улыбок: все равно Гриш вряд ли отличил бы злую гримасу от веселой. - Ты не имеешь никакого отношения к науке, ты совершенно точно не гражданский активист, и даже никакой не еврей, даже по отцу, что не считается.

- Позвольте! - дурной пружиной взвился оппонент. - То, что Вы тут местный, не дает никакого права…

- Ты ведь не знаешь о главном душевном свойстве таких, как я? - пришлось проигнорировать встречный пассаж. - Свойстве, из-за которого собакоголовых терпеть не могут представители прогрессивной части человечества?

Собеседник вглядывался в меня разом напуганно и заинтересованно: я сразу понял, что он ждет моих, каких-нибудь, очень опрометчивых слов, чтобы где-то использовать сказанное против меня. Такая манера поведения была мне хорошо знакома, и именно она, манера, окончательно превратила нечаянное мое подозрение в законную уверенность.

- Ты из этих, - я повел носом, как бы принюхиваясь, - неоднозначных. - И в страну ты въехал не по научной квоте, а по… - бывший советский гражданин отшатнулся, а я вдруг понял, что действительно прав. - По два-семь-два-семь. Я вас, веселеньких, за квартал носом чую!

- Мизогинная гетеросексуальная цисгендерная… - обрадованно заорал почти-уже-не-сосед. - Я… Я… Я заявлю на тебя в полицию! Тебя посадят, слышишь, собачий сын, посадят, сдохнешь в камере, тварь! Тебя, да, тебя…

Браться за него руками отчаянно не хотелось: не теперь, после догадки, ставшей уверенностью, и визгливых откровений сексуального мигранта. Однако, делать что-то было надо, и, разумеется, пришлось.

Врезал гаду знатно. Кажется, даже сломал ключицу, но главное было не в том. Гад — упал, упав же, заныл и заканючил: так и ведут себя такие, как он. Вновь сменившееся поведение извращенца уже не могло меня обмануть: достаточно было дать слабину — или просто дать противнику возможность добраться до поста стражи…

Физика пространства — совсем не то же самое, что всякое о температурах, низких и высоких. Однако, это все равно физика.

Нулевое зерно расширения, знаете ли, имеет одно замечательное свойство: его очень легко вывести из стабильного состояния… Если, конечно, знать, как это сделать. Так уж вышло, что я — знал.

…Кто вообще сказал, что наилучшая боевая стихия — это огонь?

В самом деле, для того, чтобы поднять температуру до сколько-нибудь опасных величин, требуется такой расход эфирных сил, что лучше применить сотую часть потребного для чего-то другого. Например, можно создать прямо из воздуха летящую пулю или призвать мелкого демона, особенно жадного до человеческой плоти и крови — оба способа, грамотно примененные против человека, убьют того с куда меньшими затратами времени и сил, а также с ничтожной мерой опасности для самого убийцы…

На моей стороне был его величество Холод — точнее, самая низкая из возможных на физическом плане температур. Нуль по Ранкину, он же минус четыреста пятьдесят девять и шестьдесят семь по Фаренгейту — удивительная штука! Прекращаются почти все процессы, возможные во Вселенной, в том числе, магические…

Я захлопнул дверь комнаты с внешней стороны, и одним пассом остудил хорошо видимое эфирным зрением стабилизированное пространственное зерно. До того стабилизированное. Дорм разом утратил привязку к физическому плану, и попросту перестал быть — вместе со всем своим содержимым, в том числе, пока еще живым.

…Как я объяснялся с королевской полицией, королевскими же магическими экспертами, журналистами популярных радужных изданий, как восстанавливал утраченные документы, равно как и многом другом неприятном… А также о том, какую компенсацию мне выплатили за перенесенную чудовищную опасность — в общем, я расскажу обо всем этом когда-нибудь потом, если расскажу вовсе.

Тогда же я впервые ощутил некую приязнь к жителям далекой Страны Советов.

Сами понимаете, почему.