Профессор Амлетссон

Глава 5

Я никогда не был студентом: матушка родила меня вовсе неспособным к наукам.

Гальфрид Бетан

Итак, это оказалась не аллергия, или она, но не совсем.

Более того, заклятие на меня наложили такой силы, что, имейся в виду смертельное заболевание, моя мученическая кончина стала бы вопросом пары часов.

Рацион дозволенный съежился образом отвратительным. Теперь мне стало нельзя есть любое зерно и все, что из зерна делают, любую птицу, белый сахар и все, что его содержит…

Радовало то, что не запретили баранину и говядину, а еще рыбу — причем она, рыба, теперь в пищу прямо рекомендовалась.

Неприятие алкоголя и интересные вкусовые ощущения, каковые в беговую собачью диету, разумеется, не входят, злой проклинатель добавил, видимо, уже от себя.

Лет десять назад такие сложные пищевые требования меня бы, натурально, подкосили — в плане даже не качества жизни, а вполне себе ее уровня.

Ревущие двадцатые в старушке-Европе ознаменовались жутким кризисом перепроизводства и массовым сдуванием финансовых пузырей, причем что кризис, что сдувание происходили за океаном, а цены на продукты росли, почему-то, у нас, на островах и на материке. Исключить дешевую курицу и питаться дорогой рыбой — такой рацион я бы попросту не потянул.

Поэтому — хорошо, что кризисы давно закончились, а еще — что у меня довольно высокое жалованье. Я бы даже сказал, неприлично высокое.

Как уже неоднократно сообщалось, должность я занимаю почетную и хлебную (буквально несколько часов, как, скорее, рыбную). Я — настоящий профессор, преподаю в Королевском Университете Ватерфорда, и делаю это хорошо. Профессор я, кстати, не только в смысле «тот, кто читает лекции»: я доктор философии в области физики и я заведую кафедрой.

Наступил, кстати, понедельник.

Странное дело: неделя, отчего-то, начинается с воскресенья, первый рабочий день же — всегда понедельник. Понять это настолько же невозможно, как и безумную имперскую систему мер: и то, и другое можно только выучить наизусть.

Работа профессора заключается, в том числе, в обучении студентов: вдруг из кого-то из них получится не очередной менеджер по продажам, зачем-то потративший четыре года на университетский бакалавриат, а хороший специалист, полезный не только в смысле готовности брать кредиты и покупать товары.

Сегодня не было лекций и семинаров, но были дипломники: двое юношей с горящими глазами, а также — я и близко не обольщался на счет преподаваемой специальности — причина горения глаз, томления душ и тремора конечностей, то есть, увлеченная физикой симпатичная девушка.

Работать собрались на кафедре, работая же, я пью чай.

Так делаю не только я: несмотря на то, что чаепитие — очевидная сассеннахская традиция, и в Ирландии ее поддерживать не полагается, чай для наших целей — самый удобный напиток. Он недорого стоит и его можно много выпить, не задумываясь об артериальном давлении, качестве обжарки и помола, количестве сахара и молока и многих других особенностях, сопровождающих, например, кофе.

Для целей чаепития у меня на кафедре, конечно, имеется специальная чашка, широкая и неглубокая. Формой она напоминает миску, размерами же — скорее, небольшой таз.

Кстати, я знаю немецкий язык: по-немецки «чашка» будет «ди Тассе». Слово напоминает советское, случайно выученное, «tasique», и это как раз тот случай, когда созвучие означает еще и схожее значение.

Тазик занял свое место на моем столе — похожем на низенькую кафедру, специально установленном в рабочем зале, среди бумажных стен наглядных пособий и прошлогодних дипломных работ. Я, соответственно, уселся на свой любимый, нарочно заклятый хулиганским заклятием от чужих афедронов, табурет, и приготовился слушать — заодно и обжигающе-горячий чай должен был остыть до температуры, приемлемой для лакания. В том, что чай мне пить, по-прежнему, можно и вкусно, я удостовериться уже успел.

Студенты стояли напротив скопом, смотрели на меня внимательно и мялись нерешительно.

Я невольно вспомнил себя в их, или почти их, возрасте: год одна тысяча девятьсот девяносто восьмой, лето, приемная кампания университета Рейкъявика: тоже, кстати, три года как Королевского.

В зале, занятом приемной комиссией, народу в тот день было не много, а очень много: в университете Рейкъявика в тот год был чудовищный конкурс, почти тридцать человек на одно место на каждом факультете из популярных.

Это достигла нужного возраста та самая поросль, что была засеяна и взошла одновременно со мной: детям одна тысяча девятьсот восемьдесят первого массово исполнялось семнадцать, они заканчивали школу и норовили продолжить учебу.

Университет, конечно, престижнее и перспективнее в смысле профессии, но такое образование очень дорого стоит, и даже не самые бедные родители старались пристроить отпрыска на королевский счет: получалось не у всех.

Мне повезло: отец мой, Амлет Ульрикссон, и думать не думал о том, чтобы интересоваться мнением старшего сына по поводу того, чем оному сыну зарабатывать на хлеб. Он, со свойственной северным хуторянам практичностью, просто ткнул указательным когтем в специальность, на которую было меньше всего желающих, и не прогадал: проходного балла хватило с запасом, а ближайшие конкуренты неожиданно отстали от абитуриента Амлетссона почти на тридцать пунктов из возможных ста.

Через пять лет (я, как раз, успел закончить вторую ступень, и получить магистерскую шапочку), в том же помещении приемной комиссии будущих гляциологов не оказалось вовсе: Его Величество решил, что специалистов по льду и холоду выпустили достаточно, и в дальнейшем финансировании специальности отказал. Оставшиеся студенты, конечно, доучились, но почти все — с переводом на смежные кафедры факультета физической магии.

Соответственно, я стал специалистом не просто дипломированным, но и страшно редким, а значит — востребованным, что, впрочем, проявилось не сразу.

Много позже отцово решение, моя отличная учеба и редкость специальности привели к переезду в края недалекие, но значительно более теплые: Исландия и Ирландия — почти соседи, но во второй, в отличие от первой, совсем не бывает снега и температура зимой редко опускается ниже десяти градусов по Цельсию.

Меня же не занесло, но пригласили преподавать, в университет самого южного из крупных городов Эрина, чем я и занимался по сию пору, медленно спиваясь и активно выступая в кабацких драках по пятницам.

…- таким образом, результат работы можно сразу же предложить властям Исландии, Канады или Советской России. - Барышня, тем временем, заканчивала вступительную речь. Основную ее часть я, задумавшись о прошлом, пропустил — не забывая умело кивать в нужных местах.

- Давайте разберем последний тезис детальнее, - надо было сделать вид, что мне не все равно, и я действительно верю в то, что выпускница собирается работать по специальности. - Почему Вы назвали эти три страны? Положим, Канадский Нунавут — да, Krajnii Sever — я специально произнес название территории по-советски, чтобы было понятно, о каком именно севере идет речь — тоже да, обе территории — зоны сплошной вечной мерзлоты. В Исландии таковой нет, или почти нет, экономическая целесообразность применения методики вызывает сомнения.

- Профессор, но Исландия выбрана потому, что она тут, близко! Если Университет примет решение, натурные эксперименты на ледниках обойдутся намного дешевле, чем в Северной Америке! - еще девушка, конечно, имела в виду, но не сказала «а еще потому, что Вы, профессор Амлетссон, исландец, и Вам будет приятно упоминание Вашей Родины в моей дипломной работе».

Профессору Амлетссону, кстати, было почти все равно. Родина там или нет, а менять, пусть и ненадолго, благословленный Зеленый Эрин обратно на страну Льда-И-Пламени не хотелось категорически, отработка же натурных испытаний запросто могла закончиться долгой командировкой одного хвостатого профессора по месту его, профессора, происхождения.

- Давайте поступим так, - я специально состроил самую умильную из доступных мне морд: мои гуманоидные друзья говорят про такую «так и хочется погладить». - Будем скромнее. Убирайте из работы любые упоминания Исландии, север же СССР, наоборот, обозначьте ярче. Начать научную карьеру с совместной работы с учеными из-за той стороны Рассвета, в Вашем случае, будет очень даже уместно и полезно для дальнейших связей. В общем, поменяйте формулировки, тут удалите, здесь добавьте, и попробуем предзащиту, например — я демонстративно повернулся к огромному календарю, занимающему половину южной стены — в четверг, сразу после обеда. Да, в пятнадцать часов.

Можно было и обрадоваться тому, что так легко удалось пусть не спровадить, но перенести излишне активную барышню на другой день, но дипломников оставалось еще вдвое больше, чем прошло.

Я дождался, пока за девушкой закроется дверь, и сделал морду суровую и серьезную, даже немного оскалился, показав краешки клыков.

Студенты, так и не привыкшие к моим эскападам за почти четыре года бакалавриата, одинаково сбледнули с лица.

- Кто следующий? - уточнил я сквозь клыки.

Однако, следующим оказался не студент.

- Шалом, уважаемый профессор! - сей господин имел привычку врываться на кафедру как к себе домой, невзирая на время суток, наличие студентов и даже проведение занятий. Был он огромного росту, столь же колоссального жизнелюбия, немного тучен и чудовищно грассировал: последнее, впрочем, частично объяснялось маленькой гоблинской шапочкой, неизвестными силами удерживаемой на почти налысо стриженной макушке. Имя его, что первое, что последнее, не выговаривалось нормальным человеком в принципе, и мы, сотрудники университета, звали его, для краткости, Эдвином или даже просто Эдом, а он и не возражал.

Чем Эд занимался в Университете, не мог внятно объяснить никто, включая многоуважаемого господина ректора, но, однако, эфирная сигнатура его личности позволяла проходить в любые, даже самые запертые, помещения, включая даже кафедру художественной трансмутации металлов, куда посторонних не пускали совсем. Зачем Эдвин явился уже на мою кафедру, тоже было не совсем ясно, но я, на всякий случай, гостю обрадовался.

- Здравствуйте, ребе! - никаким раввином Эдвин, конечно, не был, но когда-то учился в самой настоящей ешиве, а еще ему было приятно, когда друзья называли его именно так, с намеком. - Вы будете смеяться, но у меня к Вам есть дело!

Эдвин остановился, будто налетев с разбегу на стену, каменную или стальную, но полностью прозрачную. Дело, как правило, было у него и ко всем, но никак не у каждого и к нему, и постоянно-внезапный гость кафедры сразу был озадачен, удивлен и обрадован.

- Вы делаете мне интересно! - гоблинскую манеру речи, точнее, анекдотичное представление о таковой, гость имитировал очень похоже, что было интересно и самую чуточку смешно. - Скажите, что я буду иметь с Вашего до меня дела, и мы сможем договориться!

- Ребе, - я замялся. Рассказывать о своей проблеме, постепенно перерастающей в беду, в присутствии персонала и студентов кафедры не хотелось. - Может быть, выйдем пообедать? Здесь, прямо через дорогу, есть кошерный ресторанчик!

По дороге остановились между выходом из главного здания Университета и единственной на весь Ватерфорд трамвайной линией. Линия эта начиналась нигде, вела в никуда и пользовалась популярностью исключительно у туристов: представить себе местного жителя, готового отдать целый еврофунт за то, чтобы прокатиться по современной, а потому неинтересной, части города то ли три, то ли четыре остановки, было решительно невозможно.

Достали трубки. Эдвин — свою, и не трубку вовсе, а выполненный в классической форме новомодный испаритель, я — чуть скошенный дублин, со специально расширенным под мою пасть мундштуком, заправленный сейчас душистой виргинией, или чем-то, до крайности похожим на этот замечательный табак.

Курили молча, каждый думал о чем-то своем: я пересобирал внутри ментальной сферы историю кулинарного проклятия, Эдвин провожал восхищенным взглядом каждую из юных и прекрасных студенток — кроме, конечно, киноидов и фелиноидов.

Пока курили, мимо трижды проехал трамвай: один раз от Пруда Седьмого Джона в сторону Спэрроухок и дважды — наоборот. Трамвай дребезжал по рельсам и звенел звонком: не потому, что так было надо, а для создания надлежащей атмосферы.

Наконец, табак в моем дублине выгорел весь, я выбил трубку об каблук и убрал в кисет. Эдвин свое недоразумение просто выключил и небрежно засунул в карман.

- Ну что, идем? - уточнил он. - Жрать уже хочется зверски, да и вопрос твой… Что-то серьезное, да?

Пошли вдоль трамвайных путей. Искомый кошерный ресторанчик располагался не прямо напротив: до него требовалось немного пройти в сторону пруда и повернуть налево: технически, он был действительно через дорогу, но не через трамвайную.

Когда было надо, Эдвин умел вести себя нормально, не изображая пародию на что-то среднее между гоблинским финансистом и средиземноморским евреем. Сейчас было надо, и он сидел напротив меня и внимательно слушал, вставляя иногда наводящие вопросы.

…- и ладно рыба. Рыбу я люблю, да и на Благословенном Эрине она стоит смешных европенсов. Ладно, отказаться от хлеба, в конце концов, мне его и не стоит есть в слишком больших количествах, а то я перестану пролезать в дверь. Даже алкоголь — не так страшно. Какое-то время можно потерпеть, это ведь не родовое проклятие, оно не навсегда. - я перевел дух. - Самое неприятное в том, что, по мнению доктора, заклятие накладывал очень серьезный мастер, и я…

Эдвину, видимо, надоело слушать, и он решил меня перебить.

- И ты, профессор Амлетссон, опасаешься, что кроме отвращения к продуктам и аллергии на них же, этот мастер мог наградить тебя чем-то еще?

- Именно так, дорогой друг, именно так. И ты ведь знаешь о моих отношениях с…

- Без имен. Скажем так, с девушкой, что младше тебя ровно вдвое. Боишься, что это может быть заразно? - друг смотрел на меня серьезно и даже немного хищно, и я внезапно вспомнил, что чаще всего по своим странным делам он бывает у шефа университетской безопасности, бывшего Королевского прокурора, мистера Лефт-Шевви. Вспомнил — и предпочел сразу же забыть.

- Опасаюсь. - я понурился еще сильнее, видом своим приобретя сходство с преданным псом, неизвестно за что избитым обожаемым хозяином.

- Буква О: ответственность! - отметил Эдвин. - Доктор твой почти прав: если устранить автора проклятия физически, эффект развеется в два-три дня, но тут есть и другая сторона медали. Я немного привык к тому, что у меня есть друг по фамилии Амлетссон, и отправлять в течение пяти лет передачи на каторгу — такой убыток, такой убыток! В общем, имей терпения немного подождать. Студенты, — друг предвосхитил мой порыв, — подождут тоже, кто из вас, в конце концов, профессор?

Сначала мой друг долго рылся в записной книжке, встроенной в элофон: односторонней прозрачности маголограмма сначала была небольшой, размером с сигаретную пачку, потом увеличилась вдвое, потом еще раз, оказавшись, в итоге, размером с небольшое объявление: в два или три листа печатной бумаги шириной. Что там, внутри морока, делает мой друг, я не знал, но догадывался: листает и делает отметки.

Потом элофон пропал в одном из карманов необъятных размеров пиджака, и Эдвин вынул из воздуха жезл последней модели, выглядящий как старинная волшебная палочка: в нынешнем году в моду вернулся стиль ретро.

Стало очень тихо и немного темно.

- Здесь не очень интересуются делами посетителей, - извиняющимся тоном пояснил мой друг. - Не очень, но меры, на всякий случай, стоит принять. Шалом! - последнее слово было направлено уже в приемную щель элофона, моментально оказавшегося в руке и прижатого говорильником к уху.

- У меня об тебя есть одно небольшое дело с большими последствиями! - сообщил мой собеседник неизвестному абоненту, - помнишь моего друга, того, который немножечко профессор? Так вот…

Тревожность и прочие милые неврозы внезапно меня отпустили, полностью или почти: Эдвин включил режим пародийного гоблинского еврея. Это, кроме прочего, означало, что решение проблемы мой друг уже нашел, потом нашел еще раз, как следует обдумал и признал годным.

Оставалось немного подождать: я так и поступил.