Профессор Амлетссон

Глава 3

- Что это?- Овсянка, сэр!- Что с овсянкой?- Сгорела, сэр!

Эдвард Хосп, граф Сассекс. Мемуары. Фрагмент.

Псоглавцы не пьют виски. Это, кстати, правда, и на этот счет есть версии: не знаю, сколько всего, но точно больше одной.

Кто-то считает, что дело в метаболизме, частично унаследованном от собак, но это, конечно, полностью ерунда: изнутри псоглавцы — это такие же люди, как и те, кто не мохнат. Эльфы, карлы, полурослики, хуманы — с поправкой на совсем незначительные внешние особенности, вроде роста, коренастости или остроты ушей. Таковы и антропокиноиды, только внешне немного похожие на верного и благородного спутника человека.

Некоторые другие, приверженцы многочисленных гипотез заговора, искренне полагают нас химерами. Мол, созданы мы искусственно, сделали это древние магогенетики (примерно тогда, когда никакой генетики, ни магической, ни простой, и в заводе не имелось, а сама магия делала первые робкие шаги в сторону научного восприятия эфира). Дескать, именно создатели собакоголовых людей сыграли с нами жестокую шутку, внушив отвращение к дистиллятам (каковых тогда, конечно, тоже еще не изобрели).

Есть и другие варианты, разной степени бредовости и логичности, но основная, она же настоящая, причина — одна: нам невкусно.

Обратите внимание на строение лица. Если речь идет о большинстве человеческих рас, оно, это строение, подразумевает некую особенность, совершенно не присущую Homo Sapiens Canis. Попросту говоря, у большинства разумных есть, размещенные строго на фронтальной плоскости лица, губы.

Губы позволяют, хотя это и не единственная их функция, быстро принимать внутрь организма разумного существа малые и даже средние объемы жидкостей, например — виски или бренди.

У меня, как и всех моих соплеменников, губы устроены особым образом: не так, как у других людей. Все, что прочие пьют, мы можем исключительно лакать.

Лакать виски — чудовищно неприятно, я пробовал: потому и термин «налакался», обозначающий у разумных крайнюю степень опьянения, представляется мне, в этом случае, глупым и малоприменимым.

Пиво — дело совершенно другое. Пивом налакаться очень даже можно, и лично я проделываю это со всем моим удовольствием не реже одного раза в неделю: обычно это происходит вечером в пятницу.

Пятница была вчера, сегодня же…

…Топот, страшный и медленный, заставлял вздрагивать меня всего целиком.

Существует мнение, что у волшебных существ не бывает похмелья. Они, волшебные существа, по этому поводу могут пить алкоголь сколь угодно часто и в любых количествах, утренний демон Бо Дун (между прочим, некоторые азиаты до сих пор верят в его существование) к ним не явится и страшного не учинит.

Не знаю, может быть, про волшебных тварей это и правда, вот только я-то никакое не волшебное, а вполне себе человеческое, существо!

Поэтому Бо Дун то был или нет, но вчерашняя Добрая Пятница сегодня наутро закономерно отозвалась Злой Субботой: вчера я уснул, не раздеваясь, на веранде, едва сподобившись перетащить организм с ковра на кушетку. Поэтому, к обычным похмельным страданиям присоединилось всякое: я полупридушил самого себя воротом рубашки, настырный солнечный луч лез в глаза (сил отвернуться не было), в горле першило куда сильнее обычного — на веранде оказалось удивительно пыльно.

Еще этот топот… Источник его, здоровенный серый котяра с кисточками на крупных, похожих формой на мои, треугольных ушах, вышагивал по перилам веранды, обтираясь, по дороге, о столбы.

Кошаки, когда им надо, умеют вести себя очень тихо и незаметно, но этому было не надо. Каждый удар обманчиво мягкой лапы о деревянный брус ограждения вызывал очередной приступ головной боли, короткой, но сильной. При этом, адская тварь косилась на меня заинтересовано и ехидно: все коты в округе знали, а которые не знали — догадывались, что кошек я не переношу даже в обычном, трезвом и не похмельном, состоянии. Есть не ем, молва врет, но гоняю со всем усердием и даже с энтузиазмом.

Впрочем, все плохое рано или поздно заканчивается, закончилось и это. В какой-то момент мне достало сил, ловкости и глазомера на то, чтобы запустить в животное резко выдернутой из-под головы подушкой. Животное в этот момент смотрело в другую сторону, атаки не ожидало, и, получив в бок мягким метательным снарядом, с негодующим мявом свалилось куда-то вовне.

Немедленно оказалось, что голова, оставшаяся без опоры на подушку, опустилась значительно ниже, и настырный луч дневного светила больше не раздражал зрение.

Оставшись без раздражителей и окончательно обессилев, я немедленно уснул.

Пара часов утреннего сна сказались на состоянии моем самым замечательным образом: похмелье почти отпустило.

Я встал, разделся — прямо на веранде, рубашка и брюки повисли на спинке стула, пиджак странным образом исчез еще вчера вечером, а сам я, в одних плавках и без тапочек, отправился в Скорбный Путь: сначала на кухню, к холодильнику, потом в душ. Дальнейших планов усталый мозг строить был не готов.

Да, я хожу по дому в трусах. У нас, псоглавцев, это совершенно в порядке вещей: как и у истинных киноидов, тело каждого из нас поросло шерстью, правда, не такой густой, как у собственно собак. Достаточно прикрыть некоторые детали анатомии, и выгляжу я, даже с точки зрения посторонних, вполне прилично.

Домовой Дерринджер, как и положено, явил себя не сразу. У нас нечто вроде договоренности: если вечером я являюсь подшофе, на следующий день он устраивает мне итальянскую забастовку, выполняя свои обязанности строго в рамках магического контракта, заключенного почти двадцать лет назад. Все прочее — дружеское участие, предупредительное сочувствие и даже то, что мы с ним иногда выпиваем дома и вместе, остается как бы за скобками.

Я иногда — примерно раз в неделю, утром в субботу — даже думаю, что с его стороны это просто способ получить нечто вроде выходного. Способ этот густо замешан на обиде: пил без него и в пабе, а он тут оставался на хозяйстве, и уныло работал вместо того, чтобы весело развлекаться. Впрочем, сам домовой такую обиду отрицает.

Домовой показался сразу после того, как мое влачащееся существование пересекло границу кухни. Выглядел он сегодня замечательно, даже импозантно: белый фрак с красной гвоздикой в петлице, белый же котелок (это такая шляпа: круглее стетсона и ниже цилиндра, а не походная посуда) и кремового цвета лаковые штиблеты. Вид лица домовой имел цветущий и немного надменный, росту был, как обычно, невеликого: мне примерно по пояс.

- Профессор Амлетссон, сэр! - заявил Дерринджер. - Вчера Вы изволили налакаться, как животное, и испачкать пиджак! Кстати, он уже вычищен, выглажен и дожидается Вас в стенном шкафу!

Я немного наклонил голову, отчего вид принял смущенный и виноватый.

Этим выражением моего лица обманываются многие, делают это постоянно, но к реальному самоощущению все это отношения не имеет: строение моего лица, точнее, относительное расположение глаз и морды, просто не дает мне внимательно рассматривать ничего из того, что расположено относительно низко, не наклоняя головы. Зрение у меня отличное, но морда, видите ли, совершенно непрозрачная.

Итак, голову я наклонил и на домового внимательно посмотрел. Потом посмотрел еще раз, со значением. Говорить прямо сейчас не хотелось, да могло и не получиться: внутри пасти все еще ощущалось нечто среднее между кошачьей спальней и обширной песчаной пустыней.

Третьего взгляда домашний дух дожидаться не стал.

- Ваше пиво, сэр!

Оказалось, что на барной стойке, непременно украшающей кухню каждого уважающего себя ирландца, меня уже дожидается полная миска светлого лагера. Рядом, исключительно на всякий случай, стояла бутылка того же напитка, запотевшая, но закрытая: в зависимости от силы пятничного загула, одной пинты ирландского народного лекарства могло и не хватить.

Я, сопровождаемый укоризненным взглядом домового, медленно и аккуратно водрузил себя на кухонный табурет. Волшебный аромат лекарственного напитка вел меня перед тем через всю кухню, а сейчас обоняние ласкали еще и пузырьки: я наклонился к самой миске, и сделал первый, самый главный, глоток.

Малая доза холодного напитка скользнула по пищеводу куда-то внутрь. Я зажмурился в предвкушении… И немедленно отпрянул от стойки.

Лагер, божественный светлый лагер, такой замечательный обонятельно, на вкус оказался чудовищной дрянью: чем-то вроде лукового супа, еще и сваренного несколько дней назад, и простоявшего все это время в тепле.

- Что это, Дерринджер? - возмущению моему не было предела. Совершенно логичным образом, я решил, что мерзкий вкус — следствие какой-то хитрой и дурацкой интриги, посредством которой домовой, видимо, пытается привить мне тягу к трезвому образу жизни. То, что подобная интрига противоречит и заключенному контракту, и самой сути порядочного домового духа, мне в тот момент в голову не пришло.

- Ваш лагер, сэр! - сути проблемы домовой не понял. В то же, что он просто умело притворяется, я не поверил ни на минуту: актерских талантов за честным бытовым духом до сей поры не водилось.

- Это не лагер. Это какая-то гнилая дрянь, это совершенно невозможно пить ни в каком состоянии! - уточнил я. - Сними пробу!

В запасной бутылке бесшумно понизился уровень жидкости, в картинно отставленной же правой руке домового сам собой появился стеклянный бокал, уже наполненный чем-то, очень похожим на искомый напиток.

Дух принюхался. Попробовал напиток на вкус, самым кончиком языка. Сделал небольшой глоток, прислушался к ощущениям… И одним залпом осушил емкость.

- Это отличный лагер, сэр, для фабричного, конечно. Свежий, в меру холодный, в меру газированный. Количество оборотов — ровно такое, как заявляет производитель. - Дерринджер продемонстрировал недоумение. - Или у Вас, сэр, так сильно поменялся вкус?

Лагер оставался столь же гадостной дрянью и со второй попытки, и, с предпринятой от отчаянья, третьей. Извлеченный домовым из холодильника портер (другого, кстати, производителя) на вкус от лагера не отличался совершенно. Ровно то же самое оказалось верным для двух видов вина (эльзасского рислинга и австралийского шираза), слабенького сухого перри и даже — эту бутылку я хранил исключительно для гостей — дорогой советской водки с красной этикеткой и нечитаемым названием, начинающимся на литеру S.

Пить пришлось воду.

Неприятности продолжились, примерно, в районе обеда: откуда-то взялась аллергия. Была она сначала непонятно на что, потом на все подряд, почти без разбору. К счастью, с нами, псоглавцами, такое иногда случается, и именно на ровном месте: нужные лекарства в доме нашлись.

Пока магическая микстура, подкрепленная, на всякий случай, химической таблеткой, воздействовала нужным образом, я извелся буквально весь. Сложно, знаете ли, не известись, когда чешется вся поверхность организма, и почесать получается не везде.

Благо, лекарства, все же, подействовали.

- Если позволите, я выскажу свои соображения, профессор Амлетссон, сэр! - домовой тактично дождался, пока я перестану изображать блохастую собаку, что чешется сразу во всех местах, и приму более или менее благообразную позу — плашмя на диване. - Стоит проверить, нет ли подобной реакции на напитки, не содержащие алкоголя, а также — на привычную Вам еду.

Соображения обратились в подозрения, действие, увы, превратило подозрения в факт.

Ни разу до того я не выбрасывал столько свежей, качественной и еще накануне вкусной, еды! Все существо мое восставало против такого святотатственного расточительства, но что было поделать?

В контейнер, установленный на заднем дворе и специально предназначенный для мусора, некоторое время спустя отправились курица и все, что было сделано из курицы, с курицей и на основе курицы. Та же незавидная участь постигла хлеб, от совсем черствого, до испеченного вчера днем. Туда же были выброшены рис (весь, кроме бурого — этот я погрыз прямо сухим, и обрадовался отсутствию гнилостного привкуса) и кукуруза, показавшаяся вонючей прямо сквозь закрытую жестяную банку.

В холодильнике, буфете и специальном отделении погреба из всей еды остались только рыба, бобы, картофель, упомянутый уже бурый рис и немного ягнятины, отдельно упакованной в фиолетовый вакуумный пакет: ее я пробовать не стал, выбросить же просто не поднялась лапа.

Принимать таблетки и микстуры пришлось еще дважды, поскольку другого адекватного мерила вкуса (не меня самого) не нашлось. И домовой, и соседский кот — тот самый, с кисточками и громким топотом — пробовали все предложенное, и не проявляли ровным счетом никакого негодования. Курьер службы доставки, черный, как уголь, магрибец, привезший мне заказанную месяц назад посылку, с удовольствием сжевал куриный сандвич, и только благодарил доброго господина, то есть меня, за угощение.

Продолжать эксперимент на оставшихся соседях и посторонних прохожих я не решился: и без того было понятно, что внезапная пищевая проблема — моя и исключительно моя личная.

- Возможно, Вам следует обратиться к лекарю, профессор Амлетссон, сэр! - резонно предположил домовой. - Ваше странное недомогание может оказаться куда опаснее, чем кажется на первый взгляд. К тому же, сэр, полный отказ от алкоголя может привести Вас в состояние уныния и снизить работоспособность!

Хорошо быть профессором. Вдвойне хорошо быть профессором королевского университета: Его Величество хоть и не платит большого жалования (впрочем, грех жаловаться, на жизнь хватает), но зато обеспечивает нас, людей государственной службы, приличным количеством социальных благ.

Такова, например, медицинская страховка: я, к счастью, почти полностью здоров, и нужна она мне не то, чтобы часто, но когда нужна… Согласитесь, глупо платить полсотни еврофунтов за полноценный прием врача, если тебе всего-то и нужен рецепт на покупку жаропонижающих таблеток!

Для того же, чтобы воспользоваться страховкой, нужен страховой полис. Для того, чтобы полисом воспользоваться, его, для начала, неплохо бы отыскать.

Рыться в ящиках стола, несгораемом шкафу и даже сейфе мне пришлось самостоятельно: даже если бы запрет на работу с хозяйскими документами не был оговорен в магическом контракте, домовые чисто технически неспособны воспринимать человеческую бюрократию нормально и всерьез. Вид любого документа с печатью, цифровой, магической или чернильной, вызывает у них искренний задорный смех и желание пуститься в пляс.

Совершенно неизвестно: то ли кто-то их так когда-то заклял, то ли это — имманентное свойство всякого домового духа… Мне это было неизвестно до того, да и вовсе неинтересно в тот самый момент: я был занят.

Бумажная копия полиса нашлась в винном шкафу: я успел искренне порадоваться тому, что самого вина внутри не было, и потому шкаф стоял выключенный и внутри совершенно сухой. Почему полис оказался именно там, кто затейливо свернул его трубочкой и кокетливо обвязал ниточкой... «Ладно», решил я тогда. «Пусть у мироздания будет для меня на один ответ больше».

Номер телефона контрактной клиники был написан прямо на обороте полиса, и, видимо для сомневающегося меня, дважды подчеркнут зеленым карандашом.

Трубку элофона, по дню субботнему, на той стороне сняли не сразу. «Регистратура,» - сообщил молодой, но усталый, женский голос.

- Здравствуйте, - я решил быть вежливым настолько, насколько это показалось возможным. - Я — клиент Вашей страховой компании, полис номер двести семь сто семь ноль один. Моя фамилия — Амлетссон. Мне нужен доктор, и чем скорее, тем лучше.