Профессор Амлетссон

Глава 2

- Билли, ты же вроде закодировался?- Я эта... Код подобрал!

Из дружеской беседы

Меня зовут Локи, и я псоглавец.

Росту я, скорее, большого: во мне уверенных сто девяносто сантиметров высоты, ну или длины, если положить меня на спину.

У меня длинный хвост, треугольные бархатные уши, выразительная морда и густой красивый мех. Масти я черно-белой, в мать. В семье говорят, что так или примерно так выглядит каждый второй старший сын в роду, таков и я сам.

Еще у меня разные глаза, один карий, второй голубой. Сейчас это нормально, но пятьсот лет назад четверти мужчин нашего рода был полностью заказан путь на материк: могли сжечь по причине очевидного родства с нечистым!

Больше всего, если сравнивать с собаками четвероногими и неразумными, мы, ульфхеднары древнего и благородного рода Эски, похожи на северную беговую породу — сибирского хаски. Или эта порода похожа на нас: еще одна семейная легенда гласит, что знаменитый химеролог и каюр Леонард Сеппала, Лео Норвежец, был отлично знаком с моим прадедом…

Полное имя мое звучит и читается длинно и представительно: в миграционной карте написано «Лодур Амлетссон барн Аскин фра Скутилс», однако имена Лодур и Локи родственны, значат одно и то же и звучат для человеческого уха очень похоже, фамилии же, особенно такие длинные, что в Ирландии, что в Исландии ни спрашивать, ни называть особенно не принято.

Я, видите ли, ирландец исландского происхождения, или, как иногда принято говорить, исландоевропеец. Родился в большой и дружной хвостатой семье в свободном владении близ Рейкьявика, в тот год, которому американская фабрика одежды Джордаш даже посвятила отдельную модель синих штанов: это был год невероятного и последнего всплеска рождаемости в Европе, одна тысяча девятьсот восемьдесят первый.

Семья у меня действительно большая и дружная, и почти вся живет в том самом владении, где родился я сам: выращивают симпатичных мохнатых пони (на продажу и шерсть) и не менее симпатичных карликовых двухголовых коров калифорнийской породы (на молоко и мясо).

Некоторые из братьев моего отца (а также — его отца, и отца его отца) ходят в море: там водится благородная треска, дешевая селедка, и, строго под квоту на добычу, ценный морской зверь.

Я — исключение сразу из всех правил: старший сын старшего сына, тринадцатое поколение ветви рода. На учебу мою хватало денег, и потому мне была выписана путевка в большую жизнь, сначала больше напоминавшая крепкий пинок под зад.

Образование мне дали, по местным меркам, великолепное.

Потом я долго работал по специальности, выстрадал ученую степень, обрел нереализованные амбиции и так не завел собственной семьи. Еще мне до смерти надоело жить в окружении льда, вулканического пепла и редкой зелени: вот как знал, что излишняя грамотность закончится именно этим!

В итоге я оказался на относительно соседнем острове, название которого отличается от моего родного только цветом, и работаю теперь профессором в университете города Ватерфорд.

Еще я немного лукавлю, когда рассказываю о резонах, повлиявших на выбор моего отца в отношении меня самого. Была и еще одна причина…

Королевство Исландия, Исафьордюр, свободное владение Арфлейфд Скальдсинс, вик Скутилс.

Много лет назад.

Ветер в наших краях дует постоянно: чаще всего, с моря. Так было и в этот раз.

Ветер гнал мелкие облака, которые казались отсюда, снизу, очень медленными баранами. Даром, что наш клан не разводит блеющую скотину ни на мясо, ни на шерсть — как-то не сложилось, поэтому наверх я не смотрел: было неинтересно.

Все вокруг было не менее привычным, но куда более родным и полезным, чем дурацкие облака. Одинаково выкрашенные (белые стены, красная крыша) одноэтажные строения Большой Фермы (еще есть две Средние и три Малые), белый же забор, слишком высокий для того, чтобы его могла одолеть скотина, но достаточно низкий, чтобы, стоя на одном месте, обозревать все владения окрест, серый песок и крупная розоватая галька, и даже далекий конус спящего вулкана на горизонте — все было на своем месте.

Сразу после обеда отец заявил, что нам пора пойти и посмотреть на то, как работает система автоматического доения.

Сложную машину эту, блестящую хромом, белым лаком и щедро рассыпанными по кожуху активными глифами заклятий, отец приобрел на выставке в Лондоне, вроде как по случаю и недорого. Еще он оплатил доставку покупки на Ледяной Остров, но вот устанавливал и настраивал уже собственноручно: бережливый нрав крепкого северного хозяина не выдержал бы расточительства, коим представлялась оплата найма специалиста. Именно поэтому доилка на семнадцать коров требовала постоянного присмотра: ежедневного заклятия и подпитки демона-поводыря, смазки механической части и пролива труб особым декоктом, который умело варит моя кудесница-мать.

В этот раз, как и всегда, все, что по делу, было исполнено заранее: батраками и самим отцом, причем с самого раннего утра, и я не очень понимал, куда и зачем мы идем. То, что проверка агрегата окажется поводом к серьезному разговору, я понял уже тогда, когда разговор начался.

Мы встали почти посреди скотного двора. Двор этот у нас большой, чистый и очень современный: даже от грязи он присыпан не рубленой соломой, но крупными синеватыми гранулами, немного похожими на те, которыми наполняют кошачьи лотки. Еще по двору бродят, в поисках ласки и чего-нибудь пожрать, многочисленные коровы и редкие пони, но прямо сейчас нам не было дела ни до первых, ни до вторых.

- Ты, Локи, старший сын старшего сына, - начал отец. - Была бы сейчас середина века — я бы не желал тебе лучшей доли, чем пони, коровы, рыба и киты. Однако, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

Я воззрился на отца с некоторым изумлением. Амлет Ульрикссон до сей поры никогда не вел подобных разговоров, и жизнь моя была предопределена: ни о каких переменах в ней я и думать не думал.

Мы подошли к большим воротам, и отец зачем-то ткнул когтем в кнопку пульта: мерно загудел мотор, и выкрашенная белым воротина поехала влево, открывая путь. Надо сказать, что мне такое расточительство электрической энергии накрепко воспрещалось — для прохода имелась обычная калитка, но отцу было можно, да и, кажется, нужно.

- Например, какая замечательная штука, - отец будто сбился с мысли, заговорив, как мне показалось сначала, о другом. - Доить коров стало стократно проще, а уж как вырос выход молока, и белого, и синего…

Альгин догнала нас, неслышно ступая копытами по мягкой и синей от гранул земле, и ткнулась головой мне в бедро — выше калифорнийские коровы не достают. Тычок означал: пора чесать за ушами. Это я и проделал, сначала на одной голове полезной животины, потом на второй.

Да, у этой породы две головы, и да, это химера: ни одно из самородных животных не может носить более одной. Конечно, ловкие вивисекторы, окопавшиеся в лабораториях Бишоп-сити (это в САСШ, где-то в штате Калифорния), растили телят о двух головах не просто так.

Карликовая калифорнийская корова, Bos taurus chimaerica pumilio, дает сразу два вида молока: белое, оно же живое, оно же обычное, и синее, оно же мертвое. Народное название синего молока глупо звучит и не отражает сути: просто поить им полагается духов, демонов и другие эфирные сущности: для них, эфирников, ярко-синяя жидкость содержит прорву энергии!

Именно для того корове и нужны две головы вместо одной: одна, главная, как у коровы обычной, и вторая, в недоразвитый мозг которой при рождении теленка немедленно подселяется младшая эфирная суть.

В журнале «Популярная Магия», из которого я и почерпнул все эти ценные знания, писали, что химерологам очень долго не удавалось задуманное. Однако, там, где спасовала новейшая магия, удачно выступила древняя физика: основной вопрос был решен при помощи жесткого излучения, то есть — радиации. Получилось, что калифорнийские карликовые — не только химеры, но еще и мутанты, а кроме того — яркий пример полезного торжества современной науки.

Я отвлекся специально: отец взирал на нас с коровой умиленно, радуясь, кроме прочего, небольшой передышке в разговоре, сложном потому, что непонятном.

Как следует вычесанная скотина отправилась в недальний поход к поилке. Сын Ульрика вздохнул: передышка закончилась.

- Для того, чтобы сделать такую штуку, требуется труд сотен людей! - сообщил отец очевидное. - И даже сотни пар рук не хватило бы, не приди мысль в умную голову. И не одна такая мысль, и в голову не одну!

Я насторожился. Отец иногда бывал совершенно невыносим: особенно, когда принимался за немного, по совести, опоздавшие нравоучения, но сейчас я буквально основанием хвоста чуял: что-то идет не так, как я привык за неполные шестнадцать лет.

- Мы с твоей матерью посовещались, и я решил, что тебя ждет судьба иная, чем приняли и я, и мой отец, и отец моего отца, - вещал, тем временем, мой старик. - Ты ведь старший сын старшего сына, и так в тринадцатом поколении… Время смены судьбы! Поэтому с завтрашнего дня ты перестаешь работать на ферме и выходить в море. Тебя ждет учеба, много учебы…

- Я достаточно учен! - немедленно возразил я. По правде сказать, еще сегодня утром за возражение такого рода меня бы немедленно приложили по ушам, но сейчас я понимал: с рук сойдет и не такое.

- То, что ты умеешь читать, писать, хорошо знаешь арифметику и сносно заклинаешь демонов, в зачет не пойдет, сын, - отец нахмурился. - Этой науки достаточно для наследника фермы, пусть он и старинного славного рода. Вот только для поступления в университет…

Тут я и встряхнулся, и возразил, и вновь не получил по ушам!

- Отец, но я не хочу учиться в университете! - я занялся любимым делом почти всех подростков рода человеческого: встал в позу. - Пони, коровы, рыба и киты — вот моя судьба и назначение!

Отец смотрел на меня строго и понимающе, как и положено суровому северному родителю. Выдавали его только уши: Амлет Ульрикссон ими почти прял — точно так, как это делает настороженный пони, к которому подходишь слева, неся машинку для стрижки. Уши говорили куда лучше слов: отец напряжен и взволнован.

- Раз ты о судьбе… Пусть будет судьба, - отец вздохнул и сгорбился: я внезапно вспомнил, что мать родила меня от почти пятидесятилетнего отца, и сейчас ему больше шести десятков. Не старость, но и не юность. Отца вдруг стало страшно жалко: непонятно, почему.

- Так вот, судьба… Прочти. - Отец протянул мне стандартный конверт Королевской Службы Прорицаний и Прогнозов.

Я взял письмо и присмотрелся. Штемпель, погасивший марку, указывал, что отправление выполнено центральным офисом КСПП, что в Рейкъявике, и не ранее, чем вчера днем: кто-то разорился на эфирную почту. Адресатом был указан отец, и я не удивился тому, что конверт оказался вскрыт.

- Ну, читай же! - отец вдруг притопнул ногой. Мохнатый рыжий пони, не имеющий своего имени — чай, не корова — подбиравшийся к нам с отцом с неясной целью, ретировался в испуге: они, пони, любопытны, но страшно трусливы.

Я достал письмо: бланк столь же стандартный, что и конверт, и всего десять строчек или около того. Прочел.

- Вот она, твоя судьба, сын, - отец, вроде бы, немного пришел в себя, расправил плечи, посмотрел строго и со значением, и вновь стал похож на себя такого, которого я любил, уважал и побаивался.

- Папа, - сказал я мягко. - Папа, наверное, это ошибка. Ну, мало ли в Исландии Лодуров, пусть даже отца и зовут так же, как тебя. Сам посуди, где мы, и где Смерть Севера, да еще и с заглавных букв!

- Никакой ошибки быть не может, сын, - отец смотрел теперь странно: то ли с сожалением, то ли с затаенной гордостью. - Мы с твоей матерью звонили с утра в столицу, говорили с начальником Службы, тот все подтвердил. Речь идет именно о тебе: реперные точки натальной карты, особые приметы ядра эфирного тела… Не просто имена, твое и твоего отца.

- Но здесь, в письме, ни слова о том, что мне надо идти учиться, да еще в университет… - умом я понимал, что переспорить разом и отца, и королевского оракула, у меня не получится, но юный задор не позволил сдаться.

- Врага нужно встречать во всеоружии, сын, - выговорил отец. - Дюжину сотен зим назад я учил бы тебя бить мечом и прикрываться щитом, дюжину десятков лет тому — делать по три выстрела в минуту из фамильного ружья… - отец перевел дух. - Нынче же главным оружием должно стать знание. Лучшее же знание, самое сильное, конечно, в университете, и потому теперь ты будешь много и старательно учиться, и не опозоришь ни меня, ни мать, ни долгую вереницу своих знатных предков…

Поступить в университет удалось с первой попытки.

Во-первых я, конечно, на славу подготовился.

Во-вторых, специальность, выбранная родителями, была не очень популярной: физика, причем физика низких температур. В девяносто восьмом на этот курс претендовали, если считать меня, пятеро: вдвое меньше кандидатов, чем оказалось оплаченных Его Величеством студенческих вакансий.

В-третьих, вызов в глазах моего отца никуда не делся, и спор наш продолжился. Я был просто обязан победить, ну и победил.

Учиться было, поначалу, скучно и сложно: слово «гляциология» только звучит красиво. Под серой обложкой учебника — каждого из них — скрывались длинные числа, зубодробительные формулы, чудовищной сложности заклинательные круги, шесть одних только видов рун, непонятные сходу законы простой и эфирной физики, в общем, все то, от чего мне очень хотелось бы держаться подальше. Слово, однако, было дадено, и слово стоило сдержать.

Потом я втянулся.

Дальше — втянулся окончательно, и с блеском защитил курсовую работу второго года.

Через четыре года после начала курса проводил четверых свежеиспеченных бакалавров, и остался на магистратуру — в гордом одиночестве, если не считать преподавателей, слегка удивленных моим невиданным энтузиазмом.

Еще через год состоялось то самое, что в наших кругах называли, называют и будут называть «пять лет мучений, пять минут позора и дипломированный специалист». Я, почти незаметно для себя самого, стал настоящим магистром физики.

Наверное, обо всем этом стоит рассказать как-то подробнее: когда-нибудь я так и поступлю. Позже, не сейчас.

Как несложно посчитать, учеба заняла пять лет моей жизни: если как следует вдуматься, это целая эпоха.

За пять лет поменялось немногое.

Прошел королевское одобрение закон, отныне и навсегда делающий бесплатным электричество для всех подданных и гостей королевства: по всему острову заработали, наконец, тридцать три года обещанные геотермальные электростанции.

Отца переизбрали в альтинг Исафьордюра, возложив, к тому же, на его плечи обязанность представителя Королевского Суда.

Отцов брат выиграл старинную земельную тяжбу, и земли свободного владения клана приросли двумя десятками гектар выморочного побережья.

Мать опять родила, и снова дочку: уже третью, если не считать пятерых сыновей, счет которым шел с меня.

Богги, мой младший брат, официально был признан наследником владения: стал он, между прочим, первый наследник чисто белой масти за последние триста лет!

Ну и я: вернулся домой, отягощенный великим знанием, столь же великой ответственностью и полным непониманием того, что делать дальше что с первым, что со вторым.

Тогда же, осенью девяносто седьмого, было так.

Сам не знаю, почему, но слова Амлета Ульрикссона вдруг убедили меня, полностью и во всем. Вернее всего, в сказанном мне почудился вызов — тот самый, что вел в дальние походы моих далеких предков и заставлял уже меня самого творить всякую отроческую дичь.

«Спорим, не осилишь?» — как бы сказал мне отец всем своим видом.

«А и спорим!» — без единого слова ответил я.