Профессор Амлетссон

Глава 29

Я люблю поесть.

Поесть отвечает мне взаимностью всю мою жизнь, даже и в последнее время: правда, теперь приходится выяснять, какая именно еда оказалась положена в профессорскую обеденную миску. Встречаться нам — мне и поесть — нужно обязательно: профессор ни разу не встречал человека, способного существовать, питаясь только эфирными силами — хотя эксперименты ведутся повсеместно в течение всей, кажется, истории человечества.

Эфирные силы человека… Они — всего лишь следствие небольшой мутации, лишняя единичка в мономере триптофан-6-монооксигеназы: в приведенном конструкте может стоять и пятерка вместо шестерки, в этом случае считается, что человек полностью лишен собственных эфирных сил. Собственно, фермент с длинным названием нужен для получения серотонина из триптофана, аминокислота же триптофан поступает в организм любого человека, даже такого мохнатого и ушастого, как я, исключительно с пищей. Ergo, для того, чтобы колдовать волшебство, человеку нужно питаться едой.

Именно этим научным выводом, а вовсе не сосущим чувством под ложечкой и бурчащим немножечко животом, объяснялось то, что сразу после посещения больницы мы отправились не куда-нибудь, а прямиком в сторону ближайшего хорошего кафе.

Критерии хорошести в моем случае просты и прямолинейны: качественные исходники, соблюдение рецептуры, отказ от некоторых продуктов. Еще, конечно, стоит добавить в список чистоту помещений и посуды, но на этот счет есть служба общественного кашрута, или как она называется тут, в Союзе…

Девушка Анна Стогова предлагала накормить меня в хорошей столовой, нарочно устроенной при больнице: кормят, по ее словам, там отлично, денег это — в нашем случае — никаких не стоит, да и мои особые диетические предпочтения не вызовут вопросов и нареканий у персонала. Больница, видите ли, на то и больница, чтобы укреплять здоровье граждан, качественное же питание такому укреплению способствует просто исключительно.

Однако, столовая есть столовая, заведения такого рода примерно одинаковы везде, что в относительно большом городе, что в экспедиционном лагере археологического Проекта.

- Анна, знаете, я предпочел бы какое-нибудь кафе в городе. Из местных, чтобы не просто хорошо кормили, но еще и имелся некий, так сказать, колорит, - я учтиво придержал перед девушкой классическую стеклянную дверь. Автоматический поворотный тамбур мы, не сговариваясь, проигнорировали.

- Какого рода колорит Вас интересует, профессор? - уточнила переводчик, немедленно активируя морок активной карты: то ли у девушки не оказалось с собой второй эфирной линзы, то ли, что вернее, она решила показать маголограмму и мне тоже. - Классическая кухня, фузионная, молекулярная, может быть, что-то таблетированное? Здесь подобного в избытке: отличное снабжение продуктами позволяет идти на некоторые, скажем, эксперименты.

Перечисление видов колоритной кухни меня заинтересовало — во все недолгое время рассказа я внимательно фокусировал взгляд на выражении лица девушки Анны Стоговой. Едва заметные, но имевшие место, неприязненные гримаски, неуловимо меняющиеся на не покрасневшем, против обыкновения, веснушчатом лице, подсказали однозначный ответ.

- Не принципиально, Анна. Хотя лично я предпочел бы что-то классическое, - явственно читающееся, на этот раз, облегчение, дало мне понять лучше всякого вербального ответа: выбор сделан верно. - Кроме того, я ведь совершенно не знаком с бытовой культурой советского Севера, - я сдвинулся вправо, пропуская недовольно пыхтящую орчанку: оказалось, что я уже секунды три загораживаю ей проход. - Однако, хотелось бы чего-нибудь очень местного, и как можно более ненового. Сами понимаете, если кафе существует на одном и том же месте хотя бы лет тридцать, не меняя названия и хозяев, там должно быть, по меньшей мере, интересно.

- Не меняя хозяев… Тогда я точно знаю, куда нам идти! - просветлела задумчивым лицом девушка Анна Стогова. - Тут недалеко, на проспекте Ленина, кооперативное кафе, называется « Юность ». В этом замечательном заведении угощался мороженым еще мой дед, и было ему тогда лет десять, вряд ли больше!

Идти пришлось недалеко: буквально два квартала, четверть часа ходу самым неспешным шагом.

- Вы так оживились, когда я сказал про хозяев… Это было смешно? - спросил я, уже будучи ввиду искомого кафе.

- Что Вы, профессор! - ответила переводчик. - Это было совершенно нормально! Здесь, в СССР, представлено достаточное количество самых разных организаций… По Вашу сторону Рассвета их бы поименовали, наверное, малым бизнесом, здесь же в ходу другое название — кооператив.

Я призадумался. Советская действительность, что тот икосаэдр, во вращении своем повернулась ко мне новой, неожиданной стороной — пятигранной, наверное, как и полагается всему качественному.

- Среди членов нашего, скажем, общества, - я решил, в кои веки, обсудить волнующий момент сразу, а не когда-нибудь потом, читай — никогда, - принято считать, что в Советской России совсем не бывает частных предприятий, кроме, разве что, редких speculanty… Но те, кажется, категорически вне закона?

- Меня всегда интересовало: откуда образованные, взрослые, критически мыслящие люди берут все эти мифы о моей Родине? - зримо расстроилась девушка Анна Стогова. - Вот этот вот, озвученный Вами, очередной стереотип, имеет настолько мало общего с действительностью…

- Откуда… Источником информации были, как правило, редкие в научной среде эмигранты с Вашей стороны границы, - ответил я несколько недовольно. - Плюс опусы некоего гражданина, искренне полагающего себя литератором. Андрэ Ясень, кажется. « Журналист для Шандыбина », « Союз на дыбе », « Красная ртуть »…

Девушка Анна Стогова, в целом, человек жизнерадостный и даже веселый. Радоваться любит и умеет — но до сей поры мне не казалось, что смеется она настолько заливисто.

- Ох, профессор, - переводчик, наконец, отсмеялась. - Гражданин Ясень никогда не бывал в Союзе, он — житель Лондона и подданный британского монарха, и даже фамилия его, на самом деле, Ясин — с ударением на второй слог. Он, кажется, пакистанец… В общем, вся литература за его авторством — один из проектов Британской Эфировещательной Корпорации, так что — сами, профессор, понимаете…

Профессор понял. Пусть он — я — не принял веселье девушки на свой счет, но неприятно мне, тем не менее, стало. В первую очередь потому, что в качестве основного источника информации об ином социальном строе я несколько лет воспринимал не реальные воспоминания живого человека, знакомого с тем, о чем пишет, не понаслышке, но обыкновенную выдумку. Кроме того, эта выдумка еще и создана оказалась по заказу Старины Бэка, великого мастера глупых страшилок…

Впрочем, я немедленно успокоил сам себя: может быть, именно мнение Анны — это и есть пропаганда, Ясень же не врёт?

Мы задержались на входе в кафе: пора было уже и войти внутрь.

Заведение оказалось, скорее, небольшим рестораном, разделенным на две зоны: в первом лакомились сладостями юные щенки советских граждан, во втором — солидно обедали обыватели постарше.

В этой, второй, части кафе и оказался наш столик — незаметно заказанный, как я понял, переводчиком еще по пути.

Стены кто-то выкрасил в красный цвет: не такой, как полотнище советского флага, но, скорее, отдающий в малину. Такой вариант колера меня вполне устраивал: не раздражал зрения, не вызывал ненужных ассоциаций и не скрадывал общего объема помещения, пусть то и оказалось довольно обширным.

Картину дополняли, собственно, картины — точнее, паспарту разных цветов, развешанные по стенам повсеместно. Присмотревшись, я уверенно опознал сценки детского и юношеского быта: очень понятные, хоть и в несколько незнакомом антураже. Видимо, дети были изображены те, что и положено на советских картинах — юные граждане СССР.

Мебель на фоне всей этой цветовой и смысловой роскоши показалась самой обычной: по крайней мере, визуально, прочая обстановка была почти такой же, к каковой я привык там, у себя дома.

Есть было вкусно, разговаривать с набитыми ртами — невоспитанно, поэтому я смотрел в окно. За окном, по относительно неширокой улице, изредка проезжал одинокий эсомобиль, по ту сторону дороги росло несколько удивительно тонких и кривых деревьев, за деревьями просматривался небольшой, но явно героический, памятник: кто-то, стоящий на камне и с мечом, поднятым над головой.

Монумент этот заинтересовал меня даже больше, чем вкуснейший рыбный суп: тем более, что тарелка моя очень вовремя опустела.

- Анна, напомните мне, пожалуйста: Вы ведь местный житель? - я вежливо дождался, когда переводчик покончит со своей порцией, и решил обратиться к ее памяти и опыту.

- Да, я местная. Можно даже сказать — коренная уроженица здешних мест. Родилась в Гадж… Североморске, выросла в Мурманске, - девушка Анна Стогова кивнула, и я предпочел сделать вид, что не заметил странноватой ее оговорки. - У Вас, профессор, есть ко мне вопрос?

- Да, есть. Я вижу за деревьями скульптуру, - я немного невежливо ткнул когтем в стекло, имея в виду то, что увидел по ту сторону окна. - Это, видимо, какой-то легендарный воин, если судить по мечу в поднятой руке…

- Профессор, Вам просто не очень хорошо видно из-за дерева, - улыбнулась девушка, - но это действительно памятник герою и его подвигу, - взор переводчика затуманился: она будто вспоминала что-то давнее и важное.

Мне на миг показалось, будто решительно все эфирные векторы моей ментальной сферы оказались натянуты на исполинских размеров лиру, и она, девушка Анна, сейчас бережно перебирает их, будто струны.

- Командир пулеметного расчета, сержант-колдун Анатолий Бредов, - голос молодой, в общем, девушки, принял нотки торжественные и даже немного чужие, - штурмуя высоту Придорожная, исчерпал боекомплект, был окружен карателями Кромешного Пакта, и подорвал себя выведенным за экстремум стабильности огнешаром… Вместе с расчетом. Были уничтожены до восьмидесяти гитлеровцев, солдаты и унтер-офицеры. Сержант-колдуну Анатолию Бредову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза с награждением Орденом Ленина, - девушка замолчала.

Молчание продлилось несколько минут: мне отчего-то захотелось подняться на ноги — я так и поступил. Вокруг уже творилось странное: буквально каждый посетитель кафе, до того сидевший, оставил прием пищи и последовал моему примеру.

Стояли молча. Молчали примерно минуту. Садились тихо, и уселись все.

Вкуса десерта я не заметил, да и доедали тот спешно и в тишине: нам обоим было, о чем подумать.

- Идемте, Анна, - доев и додумав, я потянул переводчика к той самой статуе, на рассказ о которой так странно и синхронно откликнулись местные жители. В руку героя, поднятую над головой, скульптор поместил не меч: вместо явного анахронизма герой сжимал в кулаке инкапсулированный огнешар, иначе называемый гранатой — вещь опаснейшую и своевременную эпохе.

В ментальной сфере моей навек останутся запечатлены несколько движущихся снимков памятника: некоторые воспоминания следует подкреплять чем-то относительно вещественным, пусть и сотканным, преимущественно, из эфирных векторов и световых точек. Мы еще немного постояли на месте: я озирался, стремясь запомнить не только сам памятник, но и как можно большее из прочих обстоятельств места и времени.

- Идемте, профессор, - вздохнула девушка Анна Стогова. - Я думаю, Вам стоит еще немного показать город, может быть, пройтись по магазинам, после же — успеть к отлету глайдера. Вы ведь не всерьез собрались добираться до Проекта пешком? Даже если и собрались, имейте в виду: я — против!

Возразить было нечего, и мы отправились по предложенному переводчиком маршруту.

По дороге я, как и положено всякому иностранному туристу, делал снимок за снимком, используя при этом не возможности моей ментальной сферы, сколь бы развитой та не была, но функции аппарата, будто специально предназначенного для развлечения досужих туристов, а именно — элофона.

И вот, делая снимок очередного советского здания, я опять уронил аппарат.

В последние три дня это — неумение удержать элофон в лапах — превратилось для меня в настоящую проблему: умная машинка выскальзывала из пальцев почем зря, в любой ожидаемой и неожиданной ситуации, будто стремясь скоропостижно скончаться.

Озабоченный такими странностями, я — накануне — даже носил элофон кудесникам, занятым в службе технической поддержки Проекта: сотрудники обратили локальное время для чуть треснувшего экрана, каким-то иным способом зашлифовали царапины, проверили память устройства на наличие цифровых вирусов, обновили встроенную защиту от бытовых проклятий, и, на всякий случай, сменили весь полидемониум операционной системы на более смирных и современных резидентов.

Вотще: падать аппарат от этого не перестал, и потому мысль о насущной необходимости прочного футляра преследовала меня уже второй день подряд.

Девушка Анна Стогова о проблеме знала, потихоньку и в сторону над той потешалась, однако же в положение — вошла. Именно поэтому мы обошли уже четыре магазина: три специальных и один универсальный, но ничего подходящего, покамест, не отыскали.

В иное время я бы проявил злорадство и задал десяток ехидных вопросов относительно качества и объема легендарного советского снабжения, но теперь дело касалось меня самого, и потому предпочтительнее было промолчать.

Оказалось, что промышленность Союза выпускает всего девять моделей элофонов, от простенького Oktyabrenock до ультимативно-навороченного Bolshevick — об этом мне словоохотливо рассказал продавец третьего по счету магазина, причем, ради разнообразия, выбрав в качестве языка общения немного странноватый, пусть и совершенно понятный, хохдойч.

Внутри каждого модельного ряда советских элофонов различаются только версии эфирной и технической начинки, год за годом помещаемые в совершенно внешне одинаковые корпуса.

Соответственно, типов чехлов тоже производят всего несколько: не прямо девять, но очень к тому близко. Я уже понял, что, по неистребимой советской привычке к экономной стандартизации, промышленность Союза просто не выпускала ничего лишнего: аксессуаров, предназначенных для носимых устройств связи это касалось в той же степени, что и всего прочего.

Хотя бы раскраска футляров была отдана на откуп личному мнению: советские граждане придумывали ту сами, развлекаясь кто во что горазд. Официально запрещенными оказались только некоторые символы - такие, как не приветствуемое и в странах Атлантики контрнаправленное солнце… Еще воспрещалось нанесение знаков государственных регалий — причем даже теми и для тех, кто, вроде бы, имел такое право по должности.

Бесконечный поход по одинаковым, в плане ассортимента, магазинам мне вскоре критически наскучил, и я купил не совсем то, что собирался.

Впрочем, универсальный чехол-полиморф, способный, при наличии на то нужды, становиться и суперобложкой для книги, и кобурой для табельного оружия, оказался удобным и прочным. Еще он позволял пользоваться элофоном, не вынимая тот из самого футляра, и все эти качества меня полностью устроили.

Тем временем, променад наш слегка затянулся.

- Профессор, извините, но… - потянула немного увлекшегося меня за рукав девушка Анна Стогова, - нам уже пора. До авиапорта нам теперь добираться только бегом… Даже лучше будет, наверное, и вовсе вызвать мотор: мы немного задерживаемся.

Опаздывать мне вновь показалось неправильным, и мы двое резво устремились в сторону ближайшей известной девушке стоянки общественного такси.