Профессор Амлетссон

Глава 8

Рыжая-и-Смешливая явилась ровно через полчаса: этим — пунктуальностью — аспирант кафедры Физического Времени отличается от прочих красивых девушек просто разительно.

Встреча прошла неплохо, даже можно сказать — замечательно. Вернее, прошла бы: все-таки, барышня немного грустила на предмет долгого расставания и отмененных планов на лето, ярко негодовала по поводу альтернативно мужественного колдуна и его отвратительного поведения и искренне радовалась тому, что задача решается без особых жертв и потерь.

- Привези мне, пожалуйста, - попросила она, уже вдоволь наобнимавшись, буквально на пороге, - магнитик. И игрушечного медвежонка.

Я, конечно, пообещал: что там любые сувениры перед тем, что меня будет ждать и дождется такая замечательная девушка?

Спал без сновидений и довольно крепко: только под утро, совсем рано, был разбужен дурацким звонком.

- Алло?

- Здравствуйте, - заявил девичий голос, слишком тонально ровный для того, чтобы не заподозрить голема, числодемона или автоматон. - Мне понравились ваши фотографии. Хочу пригласить вас на модельный кастинг.

Смеюсь я довольно неприятно. Прямо скажем, смех у меня лающий, и это не очень удивительно. Поэтому веселюсь нечасто, на людях — еще реже. Но тут...

Думаете, я неприлично заржал? Нет, сначала у меня достало сил и выдержки ткнуть когтем большого пальца в красную кнопочку отбоя связи и аккуратно уложить элофон на столик.

И только потом неприлично заржать.

После чего я немного поворочался в своей, страшно удобной в сравнении с деревянными скамейками (на них, скорее всего, принято спать в советских дирижаблях) и походными койками, кровати, и понял: пора, наконец, вставать.

Рейсовый дирижабль Дублин-Архангельск отваливал от причальной мачты через восемь часов, регулярный поезд из Вотерфорда в столицу королевства шел не дольше двух, да и отправлялся каждый час.

Я решил явиться на аэровокзал пораньше, часа за два.

Можно снова пошутить про мое тайное родство с собаками: я собирался изучить ближайшие входы и выходы, обнюхать доступные помещения, и только потом заняться чем-то спокойным и выжидательным. Например, чтением газеты — заняв кресло в кафе среди других пассажиров, ожидающих вылета.

Имелась альтернатива — в виде беготни с высунутым языком по незнакомому зданию и необходимости лаяться с удивительно бестолковыми волонтерами, но меня таковая не прельщала совершенно.

Решил — сделал. И газета оказалась интересной, и лоу-карб сэндвич, состоящий из листа салата и куска тунца, вкусным.

Стойка обслуживания Аэрофлота СССР — красивая и чистая, совершенно против ожиданий. Еще она совсем не похожа на прилавки, к которым выстроились сердитые пассажиры местных авиалиний — я видел их в главном зале, еще перед тем, как пройти таможню.

Девушка за стойкой оказалась чистокровная орчанка, почти военная форма советской авиалинии ей страшно шла, два маленьких клыка совсем не портили улыбку, а то, что она, прочитав первую страницу мигрантского паспорта, перешла на упрощенный, но понятный, норвежский, сразило меня наповал. Поэтому к таможенному посту я подходил, не умея убрать с довольной морды зверского оскала, который, вообще-то, мечтательная улыбка.

Таможенный офицер тоже оказался ничего: во-первых, из наших (не северян, но псоглавцев: мой народ отлично справляется с тем, чтобы держать, тащить, и не пущать), а во-вторых, только заступил на смену, и был в добром расположении духа.

Вот только рыбные котлеты и бутылку воды пришлось оставить: оказалось, что в ручной клади такое не положено.

- Не переживайте, господин профессор, сэр - сообщил таможенник. - Я как-то летал советским лайнером. Там — кормят.

Не то, чтобы мне не приходилось раньше пересекать границы государств, просто…

Видите ли, когда кто-то произносит фразу «государственная граница», мне немедленно представляется контрольно-следовая полоса, колючая проволока, полосатые столбы и недружелюбно настроенные боевые маги пограничной службы. С адскими гончими, рвущимися с зачарованных поводков.

В случае с границей, скажем так, воздушной, ожидается все то же самое, пусть и в варианте упрощенном: без полосы и проволоки.

Подобных рубежей между странами Атлантического Пакта не существует уже, наверное, лет пятьдесят, и предмет моих странных фантазий я видел только в музее. Однако, стереотипы и сами по себе — вещь великая, а от границы между Той Стороной Рассвета и Этой ожидаешь чего-то как раз такого, привычно-музейного.

Так вот: в этом случае границы не было совсем никакой. Не случилось ничего из ожидаемого: ни допроса с пристрастием, ни тщательного обыска — мне даже толком не нахамили! Попраны оказались, можно сказать, детские мечты… Некоему мохнатому профессору стало немного обидно, и тот решил похулиганить.

Из того самого хулиганства я приобрел в беспошлинном магазине бумажный выпуск переводной «Pravda» — так называется главная советская газета, в переводе название означает нечто вроде «высшая истина».

Название показалось излишне пафосным, но состав колонок внушал: написано было обо всем понемногу, пусть и не очень понятно. Сложно воспринимать как данность реалии государства, в котором ты ни разу не был, все же скудные знания о каковом почерпнул из передовиц желтой прессы!

Вспомнил Royal Times, ту, что издают неприятные соседи с острова Придайн: сравнения с советским изданием она не выдерживала даже в смысле верстки полосы. Нормальный человек — а я, несмотря на некоторые события последних дней, искренне полагаю себя нормальным — чисто технически не способен полчаса кряду читать о том, как лейбористы в очередной раз подрались с консерваторами, и отчего, по мнению обозревателя, это никак не повлияет на тарифную политику таможенной службы Его Величества.

В зале вылета я оказался не один.

- Interesuetes’, tovarisch? - спросил меня господин, занявший соседнее кресло. - Davno ne bili na Rodine?

Господин оказался немолод и весьма представителен: возможно, второе мне показалось — костюмы наистрожайшего немецкого кроя, пошитые из натуральной — в этом вопросе нюх не подводил меня никогда — шерстяной ткани, стоят просто неприлично дорого, и, конечно, придают носителям своим вид достойный и обеспеченный.

Нечаянного собеседника я рассматривал недолго — он даже не успел повторить вопроса.

- Извините, господин, но я ничего не понял, кроме слова «товарищ», - хулиганское настроение никуда не делось, поэтому заговорил я на хохдойче.

Мой визави немедленно извинился, перешел на верхнесаксонский и сообщил, что принял меня за соотечественника.

- О, нет, - оскалился я. Tovarisch, против ожидания, не побледнел и не отшатнулся, наоборот, улыбнулся в ответ — чем сразу же расположил меня к себе. Уважаю, знаете ли, крепких духом людей! - Я просто впервые лечу в Союз, приглашен на контракт одним из советских ведомств… Названия столь же длинного, сколь и непроизносимого. Кстати, профессор Амлетссон — я протянул руку.

- Надо же, целый профессор! - приятно восхитился попутчик, пожимая мою правую конечность. - Наверное, очень сложная и интересная работа?

Можно было распушить хвост, но делать это перед незнакомым мужчиной не стоило: в ментальной проекции постоянно всплывала необходимость внимательного контроля за своим поведением в целом и отношением к мужчинам в частности.

Разговорились: оказалось, советский пивовар летал на конференцию в Дублине, и теперь стремился домой.

Час пролетел незаметно, и нас, наконец, вежливо пригласили на посадку.

Если бы Отец наш небесный хотел, чтобы я, профессор Лодур Амлетссон, умел летать, он бы наверняка снабдил меня двигателем, воздушным винтом и аэродинамическими плоскостями. Обзаведясь такими полезными штуками, я бы и летал. Нынче же вышло ни то, ни сё: я, вроде бы, летать уметь не должен, однако, вопреки здравому смыслу, лечу.

Сначала было очень страшно.

Страх этот вибрировал вместе со всем воздушным судном, проникая в каждую клеточку моего мохнатого туловища, заставляя вставать дыбом шерсть и прорываясь наружу едва заметным тихим скулежом.

Чисто технически, мы еще не полетели: однако, всем существом своим я ощущал бесконечную высоту, оказавшуюся между неубедительной гондолой воздушного судна и такой твердой и надежной землей.

Попытался отрефлексировать свой постыдный страх — сработало наоборот. Стоило убедить себя самого в том, что ничего страшного в высоте в двадцать три моих профессорских роста нет, как тренированный мозг немедленно подкинул понимание: сам полет пройдет намного выше, прямо в небесах. Тихий скулеж от таких мыслей стал значительно громче, и даже оказался немного похож на вой, по счастью и на удивление, музыкальный.

Мы все, пассажиры воздушного пузыря, остановились в тот момент на обзорной галерее, и, кроме рефлексии, меня занимала одна главная задача: не посмотреть случайно вниз. По этой причине контролировать громкость воя не получилось, и на меня стали оглядываться и даже делать это пристально. Внимательнее прочих всматривался юноша, одетый в парусиновый костюм неизбывного синего цвета — с этой дешевой одеждой очень плохо сочетались широкополая американская шляпа и дорогие кожаные сапоги, дополненные декоративными серебряными шпорами. Мне немедленно подумалось, что передо мной типичный пример американского коровьего мальчика — скорее всего, сына богатого скотовода родом откуда-нибудь из южных САСШ.

Несуразному юноше я стал немедленно благодарен: разглядывать странно одетого попутчика — занятие куда более веселое, чем культивация постыдного нутряного страха.

- Видишь, Агнесс, - сообщил, тем временем, ковбой своей спутнице, - в полете нет ничего страшного! Вот господин, настолько замечательно себя чувствует, что даже поет!

Спутница представляла собой замечательную женскую версию коровьего мальчика: синий костюм, стетсон, сапоги, но — куда более миловидную с хуманской точки зрения. Во всяком случае, менее лопоухую.

- Мне все равно страшно! - топнула ножкой поименованная. - Отчего мы и дальше не отправились морем?

Тут я понял сразу две вещи.

Во-первых, девушка ни капли не боится: просто ее спутник, и, судя по паре блестящих колец, недавний супруг, стремится как можно быстрее занять полагающееся место под острым каблучком своей недавней невесты.

Во-вторых, снова начал бояться я сам, и чуть ли не сильнее, чем до немного развлекшей меня сценки.

Страшно захотелось сделать этим двоим что-нибудь неприятное: грубо обругать или мило улыбнуться. Сдержался с трудом, благо, офицер палубной команды решил, что мы достаточно насмотрелись на промышленный район Дублина, и, наконец, увел пассажиров в непрозрачную галерею, ведущую на жилые палубы. Как мне и показалось немногим ранее, парусиновая парочка двинулась отдельно, по направлению к каютам первого класса.

Загадочное coupet предстало, на поверку, годным вторым классом, значительно более удобным, чем ожидалось от советского воздушного сервиса. Жаль, что все это я понял сильно потом, в ту же минуту мне не оказалось ровным счетом никакого дела до удобства и даже некоторой роскоши.

Я едва успел запереть за собой дверь, как ожил мой элофон. Поднес экран к глазам: звонила, конечно, Рыжая-и-Смешливая.

- Локи! - звонко выкрикнула трубка, и я немедленно сделал звук чуть тише. - Я так и подумала, что ваш дирижабль еще не стартовал!

- Нет, еще нет, - я постарался не слишком сильно стучать зубами, хотя, по правде говоря, такая сдержанность далась мне с некоторым трудом. - Отправляемся, - я посмотрел на большие настенные часы, - через семь минут.

- У тебя все хорошо? - уточнила барышня примерно таким тоном, каким моя далекая, но строгая мама всякий раз уточняет, нормально ли сын питается и тепло ли одет. - Посмотрел каюту? Как она? Есть ли попутчики?

В общем, поговорили. Стало легче, но не то, чтобы надолго.

В дверь постучались: матрос привел моего заблудившегося попутчика, каковой — иногда мне отчаянно везет на совпадения — оказался тем самым пивоваром, что принял иностранного меня за советского соотечественника.

Мне уже было настолько не по себе, что даже не дала о себе знать моя нечувствительная паранойя: в любом другом случае я бы заподозрил в tovarisch нарочно подосланного агента красной охранки.

- Алекс, - немного запоздало, если учитывать нашу встречу в воздушном порту, представился мой попутчик. - Только не Aleksander, а Aleksey.

Дирижабль дернулся: видимо, отошел от причальной мачты. Заработали двигатели, похожие снаружи на колоссальные вентиляторы, пол принялся мелко вибрировать — мы набирали высоту, и тут чудовищные переживания взялись за меня уже по-настоящему.

Два дня летели, два дня, и ночи тоже две! Иногда мне удавалось уснуть: скорее всего, своевременно давало о себе знать нервное истощение, все остальное время я сидел на своей удобной кушетке, вцепившись в поручень, и, вроде бы, даже молился.

Молился Христу, его матери, Деве-Заступнице, кому-то из смутно вспоминаемых по детским ощущениям, святым. Когда христианские молитвы отказались помогать, Господь же не послал облегчения и утешения, в ход пошли воспоминания о вере далеких предков.

Я даже зажал в правой руке рукоять столового ножа, и так просидел почти час — чем немного даже напугал второго насельца маленькой летучей квартирки: на всякий случай, помирать лучше с оружием, пусть и сомнительным, в руке. Один, Тор и прочие старые боги помогать отказались тоже: возможно, неправильно попросил. Потом было…

Конечно, надо отдать должное и воздать почести моему попутчику: несмотря на отчаянное, пусть и вялое, мое сопротивление, Алекс изо всех сил принялся меня спасать. Оглядываясь назад, вынужден признаться в том, что, если бы не его навязчивое внимание и дурацкое участие, перелет прошел бы гораздо хуже, чем это произошло в действительности. Возможно, в порту прибытия оказался бы уже не совсем я, но другой профессор, уже совершенно сошедший с ума.

Пивовар рассказывал какие-то смешные истории, произошедшие с его древним родственником, кавалерийским офицером по фамилии Rjevskyi, и другим родственником, тоже офицером и тоже кавалерии по фамилии Chapaev.

Пробовал угостить меня советского производства дистиллятом (от одного запаха которого мне стало еще хуже), дегустировать же сомнительную жидкость я, по понятным причинам, не стал.

Даже вызвал, в итоге, судового врача!

Вызванный доктор явился, выставил из каюты попутчика, осмотрел меня, выслушал мой невнятный скулеж и отправился восвояси.

- Советская медицина, - сообщил мне эскулап как бы в утешение, - умеет лечить аэрофобию, но делать это надо долго, комплексно и на земле.

Страх совершенно отбил аппетит: выяснилось, что можно выбрать блюда, полностью подходящие мне в моем нынешнем состоянии, но даже их есть не хотелось.

Казалось, что весь я, вместе, конечно, с желудком, сжался в один мохнатый комок нервов и ливера: затолкать внутрь комка хоть какую-нибудь еду оказалось делом решительно невозможным. Это было страшнее всего: если вы хотя бы немного знакомы с живым псоглавцем, или читали жизнеописание кого-то из моего народа, вам точно должно быть известно — совершенно отказываться от еды ульфхеднар готов исключительно на пороге мучительной смерти, желательно, после затяжной и тяжелой болезни!

Спустя два дня и две ночи тихого ужаса, совершенно ничем не устранимого, наш дирижабль ткнулся в причальную мачту порта назначения.

Стало ясно, что я совершенно не боюсь скоростного лифта: именно такой доставил меня и еще троих пассажиров, спешивших оказаться на твердой земле и проигнорировавших лестницу, к нижней точке мачты.

Почти незаметно прядя заложенными ушами и подняв, будто и не было почти двух суток напуганного скулежа, кверху хвост, я ступил на хтонически-сказочную землю Страны Советов.