Новая правда ротмистра Иванова

Глава 6. Конспирация

По куполу зонта тарабанил надоевший до остервенения болезненный дождик. Матвей шагал по пустырю за высоким мужчиной, Тамара плелась позади. Узкая тропа терялась среди зарослей репейника и дягиля. Ботинки набрали воды и жадно хлюпали; подошва уже давно начала отходить, и Матвей в который раз задумался о том, что неплохо бы раскошелиться на новую пару обуви. Репейник цеплялся за подол пальто мокрыми стеблями, ежеминутно приходилось стряхивать колючки.

Среди строительного мусора вросли в землю два бетонных кольца, за ними – каркас здания. Заводские трубы вонзались в тучи, а коробки цехов притаились за пустырём в дождливой пелене и монотонно гудели, давя на мозг своей нескончаемой заунывной нотой.

Спутники молчали. Высокий шагал вперёд уверенно и твёрдо, даже не обернулся ни разу.

Два бетонных кольца остались позади. У тропы притаился ржавый бесколёсый автомобиль, из окон которого лезли кусты. Провожатый остановился, медленно повернулся, и Матвей невольно отпрянул, увидев в руке его карманный пистолет. Вопросительно посмотрел на Тамару – девушка потупилась. Снова перевёл взгляд на высокого: каменная маска на лице мужчины и тонкие сжатые губы не предвещали ничего хорошего. Матвей с ужасом подумал, что вот сейчас-то всё и закончится; ноги задрожали.

– Ты чего, мужик? – выдавил он, сглотнув слюну. – Зачем ствол-то?

– Документы при себе? – спросил высокий.

– При себе… – Матвей кивнул и полез во внутренний карман пиджака, где хранился паспорт, но провожатый осадил:

– Руки! На виду держи.

Не опуская пистолет, он подошёл к Матвею вплотную, грубо и бесцеремонно ощупал его карманы, и скоро документ в руке провожатого оказался документ в мятой обложке. Высокий был невозмутим, движения – резки и отточены, взгляд – холоден. Матвей же только сильнее нервничал, ощущая упёртый в живот ствол.

Провожатый долго изучал паспорт, казалось, целую вечность, и Матвей успел сто раз пожалеть, что связался с Тамарой и этим типом. Правильно про революционеров говорят, что они отбитые на всю голову. Пристрелят и не почешутся. И этот здоровый явно один из таких: вон какая рожа железобетонная. С такой рожей только людей убивать.

А высокий закончил рассматривать паспорт, положил к себе в карман и скомандовал:

– Пальто снимай.

– Да ты чего? Холодно же, – возразил Матвей, но под грозным взглядом провожатого тут же принялся свободной рукой расстёгивать пуговицы.

И вот он стоял, сжавшись от холода, а Тамара прощупывала подкладку его пальто. Затем на проверку отправился и пиджак, а Матвей остался в одной рубашке, которую насквозь продувал зябкий, осенний ветерок. Первый испуг миновал, и теперь Матвей смотрел на происходящее не столько с опаской, сколько с любопытством, а промёрз он так, что единственной мыслью было поскорее вернуть одежду: уж если помирать, то хотя бы не продрогшим до костей.

Наконец обыск завершился, и Матвей вздохнул с облегчением, поучив назад пиджак и пальто. Высокий же, прищурившись, разглядывал найденную записку.

– Кто дал? – спросил он.

– Мужик какой-то, кавказец. Почём мне знать, кто? – пробормотал Матвей, продолжая поёживаться от пробравшего до костей холода. – Долго телиться будешь? Если уж стрелять удумал – так не мучай.

Высокий спрятал пистолет.

– Извини, надо было убедиться, – отрывисто произнёс он, возвращая Матвею паспорт и записку.

– В чём?

– За того ли себя выдаёшь, нет ли прослушки. Так что не обижайся: у меня безопасность превыше всего. Идём.

Сказав это, высокий развернулся и зашагал дальше, будто ничего и не случилось, и Матвей двинулся следом, постепенно согреваясь и осмысляя происшедшее. Закралось чувство обиды: чуть ли не догола раздели среди поля, пистолетом угрожали, обшмонали, словно полицаи. Гостеприимно приняли – нечего сказать.

– Брат Молота, значит? – спросил провожатый.

– Верно, – буркнул Матвей.

– Не слышал о тебе прежде.

– А чего обо мне слышать? В дела ваших нос не сую, живу сам по себе.

– Чего ж тебя тогда арестовать решили?

– Их спроси.

Тут высокий остановился, обернулся и снова пронзил Матвея своим тяжёлым взглядом:

– Довольно обиженную барышню из себя строить. Тут дела серьёзные делаются. Будешь дуться – пойдёшь на все четыре стороны. В игрушки, по-твоему, играем? Как думаешь, почему я тебе должен верить? А вдруг, ты крыса? Вдруг тебя жандармы подослали?

Матвей отвёл взгляд, поджал губы:

– Так я и не напрашиваюсь. Не хочешь помогать – не надо. Сам придумаю что-нибудь.

Высокий пару секунд серьёзно смотрел на Матвея, потом усмехнулся и покачал головой. Все трое продолжили путь.

– Ты, Матвей, не воспринимай это так близко к сердцу, – сказала Тамара мягким, как бы извиняющимся тоном. – Егор Гаврилыч прав: всё ради безопасности. И не думай, мы не изверги какие, просто беречься вынуждены. А обыск устраивается любому новому лицу.

В словах девушки был здравый смысл, и Матвей немного успокоился.

– Ладно, проехали, – махнул он рукой.

Впереди замаячила ограда котельной. Обойдя её, компания оказалась на дороге, что вела в Преображенский район. От дождя укрылись под дырявой крышей ржавой автобусной остановки. На противоположной стороне зеленели огромные раздвижные ворота автобазы металлургического комбината, из-за деревьев угрюмым молчаливым великаном выглядывал литейный цех машзавода.

Преображенский район располагался между южной промзоной, образованной вокруг машиностроительного завода и металлургического комбината, и северной, где находился топливный склад, ТЭЦ и станкостроительный завод. Предприятий тут было много, а потому район населял по большей части рабочий контингент. До войны тут располагались пригороды с двумя заводами и комбинатом. По её окончании же сюда были перенесены ещё несколько производств, промзоны разрослись – разрослись и жилые кварталы, став полноценным районом города, заново отстроенного за рекой в пятнадцати вёрстах к северу от руин.

Вот только с благоустройством тут имелись серьёзные проблемы. Основную часть жилья составляли одно-двухэтажные деревянные и блочные бараки. Налеплены они были без какого либо плана и порядка и размежёвывались на тесные кварталы кривыми неасфальтированными улочками. В этих-то, по сути, времянках и проживали семьи рабочих, ютясь в комнатушках с картонными стенами и платя за аренду либо в губернскую казну, либо дельцам, скупившим после войны у государства часть земли. И последний вариант был хуже всего, ибо если власти, пусть и поздно, провели в бараки централизованное отопление и электричество, то дельцы даже этим не обеспокоились. В итоге люди платили столько же, как и их более везучие соседи, а комнаты топили по старинке дровами и углём, и коротали вечера при свете газовых и керосиновых ламп.

Хорошее жильё было лишь в центре: пара-тройка кварталов рядом с районной управой, конторой энергетической компании и церковью, вот только квартиры в новеньких кирпичных домах стоили на порядок дороже и потому доступны были лишь состоятельным горожанам.

Но имелась и ещё одна категория жилья, оказавшаяся по стечению обстоятельств на особом положении, а именно – те довоенные многоэтажки, которые дельцами по тем или иным причинам не были прибраны к рукам. Находились эти дома в собственности жильцов и только их стараниями сберегались от разрушения. Здания, сохранившиеся от прежних времён расцвета империи, часто имели просторные помещения и все необходимые коммуникации, но в большинстве своём эти дома пребывали в весьма плачевном, порой аварийном, состоянии.

Матвей снимал комнату как раз в одной из таких довоенных четырёхэтажек на окраине, минутах в пятнадцати ходьбы от губернской больницы. Считал, повезло: плату хозяйка не задирала, а комната была тёплая и тихая, правда без освещения – но эта мелочь Матвея не шибко тревожила.

Мир, окрашенный в грязные сепиевые тона, тихо дремал. Воздух отдавал синевой. Машины изредка проносились то в одну, то в другую сторону, громыхая на выбоинах пришедшего в негодность асфальта и расплёскивая лужи.

– На хате, Матвей, переждёшь, – наконец, после долгого молчания объявил Егор Гаврилыч, – и ты, Тома, тоже домой не суйся. Жандармы готовят крупную облаву, а нам надо продержаться, во что бы то ни стало. Завтра забастовка должна продолжиться.

– Как же мне с Ванькой-то быть? – Тамара заволновалась.

– А что с ним?

– Подумает ведь, что пропала, если не вернусь вечером. А если его жандармы заберут?

– Слушай, Тома, хватит за парня трястись. Ему уже двенадцать почти – не младенец. Я с десяти лет на фабрике работал. А нагрянут жандармы – так что ж? Он ничего не знает, и будет лучше, если так и останется.

– Детей-то тоже на каторгу отправляют.

– Не боись, Ваньку не отправят – не за что.

Забрызганный по самые окна усталый автобус подполз к остановке; скрипнули, открываясь, ржавые двери-гармошки, запуская трёх промокших пассажиров. Автобус взревел, трогаясь с места, и потащился через промзону, а потом –по размокшему гравию серых улочек среди скопища хворых, немытых бараков. Народу в салоне было мало. Матвей сел у окна и прислонился головой к стеклу, наблюдая, как за дождливой пеленой нестройными рядами проплывали уродливые постройки. За спиной группа женщин обсуждала события в городе. Из разговора Матвей узнал, что бастовал не только машзавод, но и многие другие предприятия, и обстановка в Преображенском накалялась. Люди боялись того, что грядёт, но во что конкретно выльются текущие события, оставалось лишь гадать.

Дом, в который привели Матвея, находился на северной окраине Преображенского района недалеко от заброшенной набережной. Массивная довоенная пятиэтажка стыдливо пряталась среди бараков, будто стесняясь своих потрескавшихся стен и нескольких выбитых окон, наспех заделанных фанерой и железом. На первый взгляд здание показалось заброшенным, но присмотревшись, Матвей заметил и занавески за мутными стёклами, и даже цветы на подоконниках.

Конспиративная квартира, или «хата», как её называл Егор Гаврилыч, встретила гостей пыльными кипами листовок и книг, сложенных прямо в прихожей, коридор так же был забит макулатурой. С порога в нос бил запах старой бумаги и тряпья, солидола и ещё чего-то… Матвей только потом догадался, чего именно. Егор Гаврилыч включил лампочку, свисающую с потолка на проводе, и перед Матвеем в полной красе предстали и облезлый паркет, и старые обои, и электрика, прикрученная к стенам на скорую руку. Квартира имела четыре комнаты, но все двери, кроме кухонной, были закрыты, а ведущие из комнат в коридор окна – завешаны шторами. Стояла тишина, только часы тикали в одном из запертых помещений.

– Располагайтесь, – сказал Егор Гаврилыч, но сам раздеваться не стал. – На кухне найдёте перекусить. Я должен вернуться, завтра пришлю кого-нибудь с вестями, а может, и сам зайду. Свет без надобности не жгите и, главное – чтоб тихо всё было!

И ушёл. А Матвей и Тамара остались одни. Сняв пальто и размякшие от влаги ботинки, Матвей повесил на крючок зонт и проследовал за девушкой на кухню. В квартире было тепло и сухо.

Кухня – сумрачное помещение с высоким окном и обшарпанными стенами – оказалась довольно просторной, как и коридор. Дом этот до войны принадлежал состоятельным горожанам, имел центральное отопление и все необходимые коммуникации, а сейчас медленно приходил в негодность. Часть жильцов разъехалось, а те, кто не желали покидать ветхое строение, не имели средств на капитальный ремонт. Судьба здания была предрешена.

Квартира находилась на последнем этаже, и из окна открывался вид на ржавые крыши бараков и на вторую такую же пятиэтажку напротив, но уже нежилую.

Тамара тут же принялась хозяйничать. Поставила чайник на электроплитку, полезла в шкафчики за кружками и тарелки.

– Ты прости, что помёрзнуть пришлось, – сказала она, ставя на стол чашку с галетами, – и за то, что оружием угрожали. Егор Гаврилыч вообще не хотел вести тебя сюда, я уговорила. Но проверить следовало, как иначе-то? И на Егора Гаврилыча не обижайся – он хороший человек, отзывчивый, всегда готов на помощь придти.

– Пустяки, – улыбнулся Матвей. – Правильно делаете. Незачем кого попало пускать.

Как только он оказался в тепле и уюте, былая обида улетучилась, а предвкушение горячего чая с галетами в обществе милой девушки и вовсе привело Матвея в хорошее расположение духа.

Чем дольше он наблюдал за этой бойкой активисткой, тем большей симпатией к ней проникался. Поношенный тёмно-красный свитер, широкие брюки и слегка растрёпанный внешний вид девушки не только не отталкивали, а наоборот, добавляли ей какой-то особенный шарм, который было не найти у напомаженных светских барышень, одетых по последней моде и раскрашенных, словно картины на выставке. «Хорошая девушка, – думал Матвей, – умная, хозяйственная, несварливая. Мало таких».

С тех пор, как умерла жена, Матвей, хоть жил бобылём, и в целом на такое положение дел не жаловался, но порой всё же ощущал нехватку той особой близости, которая связывает любящие сердца. Вздохнул: Тамара не из его круга общения. Ему были чужды революционная деятельность и эти люди, посвятившие себя борьбе за какие-то идеалы. Конечно, он мог бы попробовать завязать с девушкой более близкие отношения, вот только сам сейчас находился в столь неопределённом положении, что ни о чём, кроме как о собственной сохранности, вроде и думать было не резон. Как жить в бегах, он просто не представлял.

– Егор Гаврилыч руководит одним из отделений партии «новсоц» в нашем районе, – объясняла Тамара. Разлив кипяток по кружкам с заваркой, она уселась за стол напротив Матвея. – Настоящий революционер! Почти всю жизнь посвятил борьбе. На что угодно готов ради товарищей. Таких мало.

Матвей мысленно усмехнулся, вспоминая обыск: «Да уж, настоящий революционер – то-то и оно».

– За брата только беспокоюсь, – продолжала девушка. – Отвечаю ведь за него. Как матушка померла, одна я осталась растить. Вот, выживаем помаленьку. Когда меня нет, соседка – добрая душа – присматривает. С деньгами не густо, конечно, но с голоду не пухнем. Бывает, товарищи помогают.

– А чего работать не пойдёт? В двенадцать лет на завод уже можно устроиться. Всё лишняя копейка.

– Нет уж! – строго произнесла Тамара. – Он выучиться должен. Пусть недоедаем, пусть экономим на всём, но без образования нынче – никак. Хочу, чтоб он после школы в гимназию пошёл, а потом – в университет. Буду работать, сколько смогу. Партии нужны образованные люди.

– Без образования – никак, это верно, – согласился Матвей. Он сделал пару глотков чая, тепло разлилось по телу. – Только в университеты эти ваши мало кого берут из простых работяг. Там у них всё поделено. А рабочий сунется, так его – взашей. А если ещё и сирота… – Матвей обречённо покачал головой. – В фабричную школу, если только.

– Ну, Ванька у меня умный, – улыбнулась Тамара. – На самом деле шанс есть, если оценки хорошие, только деньги нужны. Эх, нам бы для начала – в гимназию.

Некоторое время сидели молча, пили чай, хрустели галетами.

– Послушай, – проговорил Матвей, – а ты не боишься? У тебя брат малолетний, которого пристроить надо, работа, а ты ещё подпольной деятельностью занимаешься, кружки какие-то посещаешь. А если уволят или арестуют, чего доброго? Что делать-то будешь? Не думала, может, личную жизнь наладить? Замуж, там…

– Есть риски, – кивнула Тамара и то ли задумчиво, то ли смущённо закусила губу. – Но не могу иначе. Нельзя в стороне оставаться, когда такое творится вокруг. Каждому приходится чем-то жертвовать ради той великой цели, за которую боремся. По-другому никак. А о личной жизни не время думать. Трудиться надо, пока социализм не построим. А там уже видно будет.

Матвея в который раз поразили упёртость девушки, доходящая до откровенного фанатизма. И в то же время слова Тамары снова стали для него укором. Где-то внутри зашевелился назойливый бесёнок: «А ты ведь – свободный человек. Тебя ничто не обременяет: ни семьи, ни детей, а в стороне стоишь, о своём благополучии только печёшься». «Глупости, – сам себе возразил Матвей. – На кой чёрт мне сдалось всё это? Живу, как хочу, и не смотрю ни на кого, а остальные, пусть хоть лоб себе расшибут».

Словно услышав мысли собеседника, Тамара спросила:

– Ты говорил, что не участвуешь в революционной деятельности. Но почему?

Матвею даже как-то неловко стало. Что он мог ответить? Чем оправдаться?

Он поставил кружку на стол, почесал затылок, посмотрел в окно: с пятого этажа открывался удручающий вид на ржавые крыши бараков и на второе такое же здание напротив, но уже нежилое.

– Сложно объяснить. Получилось так. Непростые отношения с братом… – запнулся: не рассказывать же всю подноготную.

– Но неужели тебя устраивает мир вокруг, неужели не хочешь ничего изменить? Наша цель должна быть выше личных дрязг!

«Если бы, – ухмыльнулся про себя Матвей. – Реальность чуть сложнее устроена».

– Хочу. Многое хочу, – сказал он. – Но сама посуди. Сколько было митингов и демонстраций? И кому от этого лучше стало? Мы же сами по башке получаем постоянно. А подачки, вроде введения почасового расчёта и трудовой нормы – пустое. Плевать буржуй хотел на все эти новшества. Захочет – заплатит, не захочет – хоть тресни, копейки не добьёшься. Он, где надо, взятку дал, где надо, полицая подмазал, и сидит себе, в ус не дует. Крайними же мы всегда оказываемся. А властям-то что? Им главное, чтоб буржуй да помещик спокойны были. А брата нашего можно и припугнуть, коли вякать начнёт.

– Да, всё так! – воскликнула Тамара. – Но надо же что-то делать! Нельзя терпеть, нельзя молчать, нельзя мириться. Мы – не грязь под их ногами, а они – не хозяева жизни. Народ, рабочие – вот у кого сила настоящая, вот в чьих руках власть. Только спит пока эта сила, не осознаём мы своего превосходства над угнетателями. Но однажды… Однажды всё станет иначе. Я в это верю, – пылко закончила девушка.

– Да кто их знает… – задумчиво проговорил Матвей. – Будем надеяться. У меня-то ведь нет другого выхода, раз полицаи прижали – теперь только в подполье уходить. Значит, на одной мы стороне.

Долго разговаривали. На улице сгустились сумерки, а дождь по-прежнему неугомонно колотился в стекло бездомными каплями. Тамара плотно задёрнула занавески, зажгла керосиновый светильник и поставила на стол. Электрический свет не включила, сказал: для безопасности. Матвей окончательно согрелся, даже ноги высохли, стало хорошо и спокойно на душе, ни о чём думать не хотелось: ни о полиции, ни о ждавшей впереди неизвестности.

Тамара рассказала о своём детстве и о родителях. Отец её погиб при несчастном случае на производстве: ковш с раскалённым металлом опрокинулся. Затем мать скончалась от рака, и к четырнадцати годам девушка осталась совсем одна с пятилетним братишкой на попечении. Жалования, которое она получала на швейной фабрике, даже самой едва хватало на жильё и пропитание, и соседи советовали отдать Ваню в приют. Но пойти на это Тамара не смогла, не оставила братишку, хоть и жить приходилось впроголодь. К счастью, помогали друзья отца: приносили продукты, одежду, а когда девушке исполнилось семнадцать, посодействовали её устройству на машиностроительный завод. Почти все друзья эти были партийными, через них-то Тамара и познакомилась с революционным движением и партией «Новый социализм». Там ей многое рассказали об экономике, политике, истории, объяснили, почему в обществе там много несправедливости, почему единицы живут хорошо, а другие, коих большинство, прозябают в нищете, зачем попы обманывают людей сказками о рае и аде, и что такое классовая борьба. Там она узнала о социалистических идеях и принципах эгалитаризма, которые должны привести человечество ко всеобщему благоденствию.

Даже книги кое-какие прочла. Прочла труды довоенных философов, учения которых легли в основу программ всех ныне существующих партий, прочла, точнее с запоем проглотила, книги отечественных идеологов, запрещённых в империи. И тогда она поклялась себе, что посвятит жизнь борьбе за справедливое общество, вступила в «новсоц», и с тех пор трудилась, не покладая рук, не только на заводе, но и в подпольной организации.

Слушая её рассказ, Матвей всё больше проникался к Тамаре уважением. С одной стороны ему казалось, что затеи эти пусты и опасны, но видя самоотверженную преданность делу, стойкость и отвагу, с которой девушка шла по жизни, не мог ей не восхищаться. И никак его не прекращала глодать червоточина: он-то пошёл иным путём и остался в стороне, когда другие кровь проливали, жертвовали за что-то большее и лучшее. «Ерунда, – отмахивался Матвей от навязчивой мысли, – я-то тут каким боком? Каждый сам себе путь выбирает».

На улице звучали далёкие, еле слышные хлопки, Матвей не сразу обратил на них внимание.

– Стреляют что ли? – он прислушался. – За рекой? Или на южной?

Тамара замерла на минуту, хмуря брови, а потом сказала:

– Да, происходит там что, а я тут сижу без всякого занятия.

Около получаса звуки выстрелов теребили душу опасной неизвестностью, а потом смолкли.

Когда же дело близилось к ночи, пришли они. По ступеням затопало множество ног, в замке защёлкал ключ, и в квартиру громким шуршанием пальто и шарканьем ботинок ввалились молодые люди – человек двадцать. С ними были Егор Гаврилыч, какой-то низкорослый мужичок в очках с толстой роговой оправой и ещё одни – худощавый с благородными, строгими чертами испещрённого оспой лица. Этот последний носил волосы, стянутые в хвост, и аккуратную бородку – вылитый священник, только рясы не хватает.

Вместе с гурьбой народа ворвались утренняя сырость и холод. В квартире стало тесно, суетно, неуютно. Но молодые люде не шумели, говорили в полголоса и сразу же разбрелись по комнатам. Там загремели ящики, заклацали затворы. Теперь-то Матвей понял, какой запах ощутил, когда только вошёл, – то был запах тротила. Тут находился склад оружия, и наверняка – мастерская по изготовлению взрывчатки.

Егор Гаврилыч, мужичок в очках и худощавый собрались на кухне за столом. Снова на плите загудел чайник, Тамара засуетилась, готовя гостям поесть. Матвей же сидел, вжавшись в угол, и изучал незнакомцев. А те, как вошли, поздоровались с ним за руку и занялись своими разговорами, не обращая больше на Матвея никакого внимания. Были эти трое серьёзны и сосредоточенны, сразу чувствовалось: занимаются люди важным делом, даже говорили размеренно, взвешивая каждое слово. У мужичка в очках Матвей заметил кобуру под полой расстёгнутого пиджаком, худощавый же был одет аккуратно и представительно, словно чиновник какой: серый приталенный китель с блестящими пуговицами, брюки со стрелками, лакированные туфли, чистые, между прочим – знать, не на своих двоих сюда притопал. Относились к нему остальные с особым уважением, хоть и общались все на равных, по-свойски. Худощавый говорил вкрадчиво, но уверенно, и за каждым словом его ощущалась некая внутренняя сила. «Знакомая физиономия», – Матвей точно видел его, а вот где именно – забыл.

В квартире собралась самая настоящая вооружённая банда. До сего момента Матвей толком не проникся грядущими переменами, а сейчас прочувствовал всем своим естеством: назад дороги нет. Стало грустно, обуяла тоска по привычному укладу, по ровному, обыденному течению жизни, которое оказалось безвозвратно нарушено событиями сегодняшнего дня. Почва из-под ног уходила, Матвей висел в пустоте, теряя последнюю опору. А вокруг сгущался мрак, и лишь тусклый светильник на столе подрагивал керосиновым пламенем – единственной спасительной соломинкой в страшном ненастье.

Тамара с порога пристала к Егору Гаврилычу с расспросами о забастовке и прочих событиях в городе.

– Мало хорошего, – ответил он, садясь за стол. – По бастующим стреляли, арестовали нескольких активистов. В центре люди тоже выходили на митинг. Против них вывели солдат гарнизона. Понятно, чем закончилось.

– И что теперь делать? – Тамара выглядела обеспокоенной.

– Продолжать надо, снова народ собирать. Сопротивляться. Идти на попятную – не вариант. Только не сейчас.

– Надавим, – добавил мужичок в очках. – Заводы будем брать.

– Хватило бы сил, – задумчиво произнёс Егор Гаврилыч. – Мало оружия, людей мало...

– Посмотрим, – сказал мужичок.

В разговор вступил худощавый:

– Анархисты уже подняли свои дружины. Остаться позади никак нельзя. Пролетариат должен встать во главе революции. Боюсь, товарищи, мы и так слишком поздно спохватились.

– А мне кажется, наоборот, рановато, Илья Геннадьевич, – обратился мужичок к худощавому. – Спешка при ловле вшей хороша. Суетимся. Я б повременил. Нет ещё той сплочённость, что б вот так взять, – он потряс кулаком, – и все разом ударить. Разобщённость присутствует среди рабочего класса.

– Да, – устало проговорил Егор Гаврилыч, – Борис прав.

– Нет, товарищи, – спокойно возразил худощавый. – Благоприятных обстоятельств ждать можно бесконечно. Надо действовать, и действовать решительно. А народ будем сплачивать, так сказать, в процессе.

Попив чай, все трое перебрались в одну из комнат и заперлись там. Тамара и Матвей снова остались на кухне вдвоём.

– Знаешь, кто это? – спросила Тамара. – Сам товарищ Кучерявый!

– Это который худой? Шахтёр?

– Ага.

Матвей тут же вспомнил, где видел это лицо. Точно! В газете же портрет печатали.

Об Илье Кучерявом по прозвищу Шахтёр в городе не слышал разве что глухой. Начинал этот знаменитый революционер свою подпольную деятельность двадцать лет назад на шахтах севера, будучи ещё совсем молодым человеком: вёл агитацию, организовывал забастовки. Затем был схвачен, получил шесть лет каторги, отбыв которые, вернулся на прежнюю тропу, вступил в партию «новсоц», а потом и возглавил её. Тогда-то к нему и прицепилась кличка Шахтёр.

Матвей очень удивился, узнав, что этот вежливый, спокойный и с виду благородный человек – сам товарищ Кучерявый: слишком уж не похож он оказался на того грозного главу террористов и отчаянного головореза, коим его рисовали общественное мнение и императорская пропаганда.

– А в очках кто? – спросил Матвей.

– Так это Борис Свинолупенко – командир революционной бригады, – ответила Тамара.

Поболтать наедине не удалось, скоро кухню заполнили молодые люди – ребята лет двадцати, а то и моложе, даже девушки были среди них. Входя, все они уважительно здоровались с Матвеем, видимо, считая его одним из партийных. Ребята непринуждённо болтали меж собой, перекидывались шутками. Тамара тут же оказалась в родной среде и совсем позабыла о Матвее, сидящем в углу за столом.

Перевалило за полночь. Снова послышались выстрелы, но на этот раз гораздо ближе, в самом районе. И Матвея накрыли тревога и страх.

– Началось, товарищи, – проговорил один из парней, улыбаясь. – Ну теперь буржуи у нас попляшут.