Новая правда ротмистра Иванова

Глава 1. Железный хор

Железный хор механизмов наполнял помещение слесарного цеха: туши станков грязные от машинного масла колдовали над стальными заготовками. Под потолком ревела хромированная колбаса вентиляционной трубы, а на одной из стен на высоте человеческого роста серело длинное мутное окно. Среди скопища грохочущих агрегатов мелькали фигурки людей в синих спецовках – придатки металлических чудовищ.

Матвей не обращал внимания на шум – давно привык. Через стекло щитка он наблюдал, как резец высекает из цилиндрической болванки блестящую, извивающуюся змейку. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем Матвей по десять-двенадцать часов в сутки, а порой – больше смотрел на вращающуюся заготовку, зажатую в патроне. Завывающий зелёный зверь с острым безжалостным зубом приковал к себе человека. Они оба являлись звеньями цепи бесконечного производственного процесса, частью огромного организма – машиностроительного завода. Матвей порой чувствовал, что и сам становится машиной: бездушным агрегатом, выполняющим изо дня в день монотонные, механические действия. Впрочем, жаловаться было грех, ведь за это платили, а если сравнивать с другими предприятиями города – платили весьма неплохо. А что ещё надо рабочему человеку?

Среди коллег Матвей слыл нелюдимым. В коллективе держался отстранённо, на собраниях бывал редко, общался мало с кем, да и то, в основном, по работе, а дружбы ни с кем не водил. Каждое утро приходил в цех, молча делал своё дело, а вечером возвращался домой. И потому не снискал любви у товарищей, хоть и проработал на машзаводе уже почти три года. Некоторые посмеивались над замкнутым токарем, другие презирали, но большинству просто не было до него дела. Хотя находились и те, кто относился по-дружески, без предубеждения, как, например, Ефим – рабочий, что стоял за соседним станком.

Обычно Матвей трудился без нареканий, брака делал мало и хлопот не доставлял ни себе, ни начальству, но сегодняшний день не задался с самого утра: уже полдня Матвей не мог унять дрожь в руках. Мелкая судорога мешала выполнять работу, и к обеду он запорол почти треть заготовок. И как ни убеждал себя собраться с духом, всё без толку: руки не переставали трястись, ладони потели, в животе крутило, а сердце противно сжималось.

Да и не удивительно: уже седьмого увели в третий корпус. Когда называли фамилию и говорили «в третий корпус», даже самые храбрые нервничали. Даже тем, кому нечего было бояться, боялись. У Матвея же имелись причины бояться, две причины: отец и брат. Много неприятностей доставляли эти двое. Поэтому и на душе скреблись кошки: а если на этот раз доберутся до него? Если уволят? Этого-то и боялся. И не то, чтобы он не хотел уйти с завода – хотел: глубоко в душе, втайне от всех, Матвей мечтал открыть свою лавку или мастерскую, чтобы не зависеть от начальства, не бояться за своё будущее, не ловить постоянные косые взгляды от коллег. Вот только деньги для этого требовались нешуточные, а их пока не было.

Один из семерых не вернулся. Матвей старался припомнить, кто таков и за что его могли повязать. Почти ничего не знал о нём – так, видел мельком. Ах, да, этот тот, который на прошлой сходке выступал! Как бы Матвей не сторонился собраний, пару недель назад всё же посетил одно, о чём сейчас ужасно жалел. Конечно же, об этом узнают и по головке не погладят. Каковы ждут последствия – загадка.

Вытащил из патрона очередную деталь, пристально осмотрел: на это раз всё ровно. Положил к готовым. Подняв глаза, встретился взглядом с Кондрашкой, что сверлил за фрезерным станком напротив. Худощавое лицо пропитого алкоголика с кривым носом и жёсткой складкой губ выражало презрительную неприязнь. Кондрат недолюбливал Матвея. И не просто недолюбливал – относился с огромным подозрением. Матвей догадывался, в чём его подозревают, поскольку не раз слышал краем уха, как Кондрат, кивая на него, говорил товарищам: «Нельзя этому доверять, не наш он человек». Было неприятно, но приходилось мириться.

– Цуркану, в триста первую, – сквозь гул моторов донёсся зычный голос бригадира. – Тебе сколько орать можно?

Сердце ёкнуло, Матвей обернулся и в ужасе вытаращился на начальника. Не ослышался ли?

– Да, да, вырубай станок, и дуй в третий корпус в триста первую. Тебя ждать, что ли, все должны? – бригадир был взвинчен, да и не удивительно: сегодня никто не чувствовал себя спокойно.

Кнопка щёлкнула под дрожащим пальцем, мотор смолк. Матвей долго вытирал руки о тряпку, как бы оттягивая страшный момент.

Так неудачно прерванный день. План, наверное, не выполнится. Досада! Матвей зарекомендовал себя одним из лучших работников цеха, потому и держали, не выгоняли, хотя другого с такой роднёй давно вытурили бы вон. «Чёрт с ним, с планом», – решил Матвей. Сейчас он желал только одного: чтобы всё поскорее закончилось, и он со спокойной душой снова стоял за станком, привычно наблюдая за железной стружкой, летящей из-под резца.

Кондрат проводил подозрительным взглядом. Злой прищур как бы спрашивал: «Что, гад, стучать идёшь?» Матвей не понимал, чем дал повод для подозрений: видимо, один лишь факт, что он сторонился коллектива, заставлял некоторых товарищей усматривать за этим самые ужасные мотивы. А мотивы действительно имелись, но совершенно иные, вот только узнать о них мог не каждый, ибо хранил их Матвей за семью печатями и демонстрировать окружающим не спешил.

Металлическая дверь цеха хлопнула за спиной, приглушая рёв десятков моторов. По длинному, полутёмному коридору – на улицу. Проезд между двумя гудящими цехами кишел синими спецовкам: рабочие шли по своим делам. Пасмурная хмарь и привычный уличный смог – всё, как обычно. Матвей прокашлялся: «Проклятые выхлопы!» Подумал, что уже захолодало: в лёгкой рабочей курточке было зябко. Осень брала власть в городе.

Пронзительный гудок заставил отскочить в сторону. Мимо прополз автопогрузчик с распахнутой дверью тесной кабинки.

– Уснул что ли? – крикнул водитель.

Матвей опомнился. Надо идти. А сердце колотилось отбойным молотом. Матвей пытался унять его и успокоить разболтанные нервы, но не получалось, и он злился: «Да кого ты боишься-то? Некого там бояться. Очередной хмырь из управления. Делов-то! Небось, нового прислали, вот он и тормошит всех почём зря. Задрали! Жить людям не дадут спокойно».

Дверь в третий корпус показалась вратами в ад. Остановился перед ней: «Ну, с Богом». Открыл и чуть не столкнулся с рослым молодым человеком в чёрном кителе. Потупился. На третьем этаже, в коридоре у окна стоял ещё один и курил в открытую форточку. Дым не торопился покидать помещение, ему и тут было хорошо и уютно. Мужчина цапнул рабочего равнодушным взглядом и снова уставился в окно, а Матвей весь сжался, будто его хотели ударить. «Да что ж ты трухуешь! – злился он на себя, – кто тебе что сделает? Ну поспрашивают, о чём обычно – подумаешь!»

Роковые цифры: три-ноль-один – прямоугольная табличка на серой, железной двери. Матвей постучался.

– Заходите, – донеслось из кабинета.

Матвей открыл дверь и вошёл.

Тусклая комната с маленьким окошком. За старым письменным столом – аккуратный до скрежета в зубах мужчина с пробором и зачёсанной на бок чёлкой. Чёрный граждански китель застёгнут на все пуговицы, белые тонкие пальцы перебирают листы бумаги.

– Присаживайся, – произнёс мужчина, стрельнув в вошедшего взглядом.

Нет, этот человек совсем не был страшным, он не походил на сотрудника жандармерии или полиции, скорее напоминал офисного клерка средней руки, которых Матвей презирал. Эти напомаженные конторские белоручки не знали, что такое настоящий труд – любой рабочий подтвердил бы. А потому и к сидящему перед ним сотруднику Матвей с первого же взгляда проникся презрением.

Но, к сожалению, это был не клерк.

Твёрдым шагом Матвей подошёл к стулу посреди комнаты, уселся, расставив ноги, и уставился прямо на мужчину за столом, как бы демонстрируя, что не боится. Но чёрный китель больше не обращал на него внимания, он усердно шелестел машинописными листами, заставляя ждать. Матвей окинул взором стол: светильник с полукруглым жестяным плафоном источал мягкий свет, кипа серых папок с надписью «Дело №…» лежали на краю стола, на другом краю – бордовый короб телефона с хромированным диском и подставка для ручек. По правую руку сотрудника – наполненный водой гранёный стакан, за спиной на крючке – чёрный кожаный плащ и шляпа, а сбоку на тумбочке – переносной катушечный магнитофон в открытом чемоданчике. Бобины с магнитной лентой неровной стопкой лежали на полу у стола. Почти идеальный порядок, всё на своих местах, ничего лишнего.

Время шло. Казалось, миновала вечность, а аккуратный мужчина так и не оторвал взора от бумаг. Матвей устал созерцать скупую обстановку кабинета, устал слышать шуршание листов, которое начинало сводить с ума. «Будь ты проклят. Хорош меня мариновать», – выругался про себя Матвей, недовольно глядя на открытую папку, словно именно она стала виновницей проволочки.

Наконец, папка всё же водрузилась на кипу других «дел», и мужчина уставился на Матвея – вот теперь-то стало по-настоящему страшно. Взгляд прожигал насквозь. Взгляд не конторского служащего – взгляд жандарма, как есть: механический, невыразительный, пустой. Поговаривали, у жандармов нет души. Басни, конечно, но сейчас Матвей готов был поклясться, что это так. «Умеет же жути навести! – поёжился он. – Читает тебя, как бумажку, сволочь».

Матвей старался не думать, но мысли предательски суетились в голове. Жандарм нажал кнопку на магнитофоне, неторопливо завертелись бобины.

– Ротмистр Иванов, – представился жандарм. – Сейчас я задам несколько вопросов. В твоих интересах быть предельно честным, – и не дав собеседнику осмыслить сказанное, он продолжил:

– Полное имя?

Матвей хотел отвечать твёрдо и уверенно, но на первых же словах голос задрожал:

– Матвей Миронович Цуркану.

На ладонях выступила испарина.

– Год рождения.

– Тридцать первый… Э… Тысяча девятьсот тридцать первый.

– Хорошо.

Матвей не знал, куда деть взгляд: то смотрел на нос ротмистра, то – на ручку, что неустанно крутилась меж пальцев правой руки жандарма, то на магнитную плёнку, где фиксировалось каждое слово.

– Эмигрант? – продолжал ротмистр.

– Нет, ваше высокоблагородие, я тут с рождения. Отец переехал из Валахии по молодости, после войны – с тех пор и живём.

– Хорошо… Женат? Дети?

– Нет. Померла супруга восемь лет назад. Детей не было.

– Родители?

– Тоже померли, ваше высокоблагородие.

– Причина смерти?

«Вот же гад, зачем спрашивает? Знает же. Они все всё знают, но спрашивают и спрашивают!» – судорожно вертелась мысль назойливой мухой, которую никак не получалось отогнать.

Матвей вспомнил отца. Последний раз видел его, будучи десятилетним пацаном. Лик родителя почти стёрся из памяти, и остался лишь смутный образ, постепенно растворяющийся в тумане лет – чистый, светлый, как солнечный день, которые выпадали раз в год по обещанию. Но этот образ оказался опорочен и растоптан: всю жизнь Матвею приходилось стыдиться отца, не упоминать лишний раз на людях, опускать глаза, когда жандармы или полицаи задавали о нём вопросы. И бояться… «Не думать, – напомнил себе Матвей и ужаснулся. – А если поймёт, что я стараюсь не думать, и решит, будто что-то скрываю?»

– Матушка – от чахотки померла. Отец… – Матвей замялся, а потом быстро, сухо проговорил на одном дыхании. – Отец арестован за антиправительственную и антирелигиозную агитацию, скончался на каторге.

– Другие родственники.

– Брат есть, мы не общаемся. Тётя по материнской линии – тоже давно не видел. Тех, что по отцу, не знаю вовсе – за кордоном остались. Померли, поди, все.

«Да уж, – подумал Матвей, – никого и ничего там уже нет. Была страна – осталась пустошь». Отец почти ничего не рассказывал ни о детстве, ни о собственной жизни. Он видел войну, выжженные земли и стёртые с лица земли города. А что о них рассказывать? Этого добра и тут, под боком, хватает. Только позже, когда Матвей подрос, он узнал, что стало с Валахией и мелкими соседними странами, какие ужасы там творились после Большой войны; узнал о том, как оставшиеся в живых многолюдными потоками хлынули в империю, которая объявила о готовности принять беженцев, хоть по факту не многим удалось тут обосноваться и прижиться, узнал о повальном голоде в первые годы после войны и о длинной зиме.

– Хорошо, – ротмистр пристально изучал Матвея, и Матвей уже не знал, куда деться самому, как сложить вспотевшие руки, которые он механически вытирал о спецовку, куда спрятать глаза. Взгляд жандарма железной иглой впивался в мозг.

– Как давно виделся с братом? Какие поддерживаете отношения? – равнодушно спросил ротмистр, а ручка в пальцах продолжала крутиться, словно гипнотизируя сидящего посреди комнаты рабочего.

– А? – встрепенулся Матвей. – Какие отношения? Да… никакие, – он пытался проговаривать в голове то же самое, дабы не допустить предательские мысли, которые жандарм, как пить дать, распознает. – Восемь лет назад, после смерти жены, последний раз видел – и всё.

«Поверил? Нет?» – настырно лез в голову вопрос. Нельзя же рассказать правду. Матвей не хотел той встречи полгода назад, он вообще не желал иметь никаких отношений с братом – это было чревато последствиям. Но тот сам объявился. «Так что ж теперь? Чем я виноват?» – не понимал Матвей.

– Как часто посещаешь рабочие сходки? – не давая опомниться, продолжал давить жандарм.

– Э… собрания?

– Да, собрания и сходки. Как часто?

– Я не… Один раз в этом месяце, – выпалил Матвей и тут же начал оправдываться. – Уговорили, решил сходить посмотреть… о чём говорят. Послушал немного и ушёл.

– Кто выступал на собрании?

– Так упомнишь что ли? – Матвей взглянул в глаза жандарму. – Рабочие.

– Конкретнее, кто?

– Да не помню я! Ну был один не из нашего цеха, не знаю, как звать, а потом мужик какой-то, вообще не отсюда, наверное.

Матвей почувствовал, как пересохло горло. Гранёный стакан с водой стоял на столе, мозолил глаза. И жандарм, перехватив взгляд рабочего, сам взял стакан и отпил.

– О чём говорили? – продолжал ротмистр.

– Что зарплату задерживают, – Матвей решил, что такой ответ будет наименее подозрительным.

– Конкретнее.

Напряжение, казалось, достигло предела, Матвей понял, что выкручиваться больше не может, и страх начал перерастать в злость: да какое этому жандарму дело? Ему-то зарплату не задерживают и не урезают без причины.

– Говорили разное. Не помню подробностей, – произнёс Матвей, стараясь унять раздражение.

– Хорошо. Кто из твоего цеха был на сходке?

– Да многие, – Матвей испугался. Испугался, что подозрения Кондрашки окажутся правдивы. Нельзя называть имена, нельзя сдавать товарищей. Хоть тресни – нельзя.

– Конкретнее, имена. Ты знаешь, кто с тобой работает? Кто рядом за станком стоит? Они были?

– Да все были, весь цех. Вопрос то важный, ваше высокоблагородие, финансовый. На месяц задержали, куда годиться? И не впервой. Вот и собрались.

Ротмистр вглядывался в каждое движение мышц на лице Матвея, следил пристально, чуть прищурившись, и что он там читал – одному Богу известно.

– Ну и? Что решили?

– Решили? А я не знаю. Я посидел и ушёл, – Матвею показалось, что выглядит он сейчас довольно глупо, а отвечает слишком подобострастно, и злился на себя за это. «Неужели нельзя говорить твёрже? Чего перед этими лебезить?» Но голос не слушался, будто не принадлежал ему. Воспитанная покорность оказалась сильнее воли, сильнее презрения и ненависти к жандарму.

– Почему ушёл?

– Дык как, почему? Утром на смену надо. Некогда рассиживаться. А чего болтать попусту?

– Почему приходил?

Матвей вздохнул. Какой же этот жандарм цепкий! Впрочем, все они такие. Никогда просто так не отвязывались, спрашивали одно и тоже по второму, третьему круг, выискивая малейшую зацепку в словах теряющего бдительность подозреваемого. Спрашивали и читали… Читали то, что прячется в голове.

– Так важная же тема. Как не сходить? – Матвей не сдавался. Если упираться, так до конца.

– Ты сказал: уговорили. Кто уговаривал?

– Дык не то, чтобы уговаривали, это я не так выразился по ошибке. Слышал краем уха, а кто болтал – чёрт знает. То ли на перерыве, то ли на обеде. Давно же было.

Матвей знал: всех, кого назовёшь, станут допрашивать, а товарищи не прощают такое. А он никогда никого не подводил. Единственный шанс отвязаться – твердить, как дурачок: не помню, да не знаю. Глядишь, и правда, за глупенького посчитают и отстанут. Хотя, конечно, и арестовать могут, и в управление отвезти, в подвал. А там всем язык развязывают. Там такие уловки не прокатывают. Какие только ужасы не рассказывали о подвалах жандармерии и о допросных камерах. Матвею не хотелось об этом думать.

– Мало, Цуркану, мало, – сухо произнёс жандарм. – Видишь ли, нам нужны сведения. Так или иначе, мы их получим. Врать бесполезно. Противление следствию – это серьёзная статья: пять лет каторги. Понимаешь меня? – мужчина уставился прямо в глаза Матвею, и тот вжался в стул, желая сейчас только одного: уползти отсюда куда подальше и спрятаться.

– Понимаю, – кое-как выдавил Матвей, взгляд жандарма парализовал настолько, что даже говорить было сложно.

– Хорошо, – по слогам произнёс жандарм, постукивая по столу ручкой. – Тогда давай повторим сначала.

Беседа продолжилась. Как и предполагалось, вопросы прозвучали по кругу три раза. Матвей вспотел, глотка пересохла, став колючей и жёсткой, как железная стружка. Твердил только одно: «не знаю, не помню». Остальные слова будто забыл.

Думал уж, что несдобровать, что и его загребут, как предыдущего. Но пытка закончилась.

–Хорошо, свободен, – наконец, произнёс жандарм, не гладя на допрашиваемого. Затем выудил из кипы папок очередное «дело», открыл его и погрузился в изучение.

Только когда Матвей снова оказался на улице, его отпустило. Радость переполняла сердце: опасность обошла стороной, он был свободен. И в то же время глодала досада: Матвей злился на себя, злился за то, что душа уходила в пятки и руки тряслись, злился за постыдный страх перед представителем власти. Матвей ненавидел жандармов – этих сволочей с их безжалостными допросами, с пронзительными взглядами и надменным обращением. Он ненавидел власть, которая преследовала его лишь за неудачное родство. И в то же время лебезил перед ними, как лакей, и боялся, как пёс боится клетки живодёра. А он не лакей и не пёс – он рабочий. Так куда же исчезала вся гордость в эти моменты? Тошнотворное послевкусие самоуничижения заставило поморщиться. Матвей сплюнул и пошёл обратно в цех.

А над головой между переплетениями труб и жирными пучками линий электропередач серела каша усталого, отравленного неба, через которое тянулись тяжёлые борозды заводского дыма.