Новая правда ротмистра Иванова

Глава 2. Дверь

Сигаретный дым едкой пеленой заполнял лестничную клетку «хрущовки». Павел сидел на холодной ступени. Уже десятая сигарета догорала в его губах обугленным огрызком. Рядом чадила мятая жестяная банка из-под кофе, в которой скопилась гора окурков. В сизом мареве привычным контуром вырисовывалось окно, за окном царил мрак. Вечер задавил улицы глыбой тёмного неба, немым отчаянием.

А на душе – боль, досада, злость. На самого себя, прежде всего, да и на весь мир в придачу. Одинокая слеза скатилась по щеке. Павел не припоминал, когда последний раз случалось плакать – в это мало достойного, но сейчас ему было плевать.

Очередной окурок, догорев до фильтра, обжёг губы и полетел в банку.

***

Сегодня утром Павел проснулся, как обычно, по будильнику. Набившая оскомину мелодия трезвонила каждое утро уже несколько месяцев подряд. Сменить бы, но эта неприятная мелочь постоянно вылетала из головы. Павел открыл глаза, протянул руку и провёл пальцем по экрану, музыка смолкла. Новый день ждал, ждала очередная смена.

Павел был уверен, что ему наконец-то повезло в жизни. Попасть в престижную охранную фирму – настоящая удача. Сколько лет он мыкался по нищенским конторам! Было дело, даже просиживал штаны сторожем на заброшенной стройке. Почти двадцать лет, как вернулся из армии, мотался неприкаянно, не находя себе места под солнцем. Не брали в приличные фирмы – и всё тут. И вроде опыт за плечами есть: два года срочной и три – по контракту, в горячей точке побывал, боевое ранение имеется. Чего ещё надо? Но то ли рожей не вышел, то ли злой рок за спиной висел, отгоняя удачу – не брали. И вот, повезло. Компания крупная, солидная, ну и деньги, соответственно, неплохие: не только на хлеб заработаешь, но ещё и на масло в придачу и немного на икру. Так что уже целых четыре месяца Павел был доволен положением своих дел.

– Чёртов будильник, – проворчал он первым делом привычное утреннее заклинание. Затем повернулся к супруге: ей тоже пора на работу. Вот только она не торопилась: лежала с открытыми глазами, равнодушно уставившись в потолок и не обращая внимания на проснувшегося мужа. Павел ощутил смутную тревогу: «Неужели опять? Нет же, только не сейчас!»

– Э, Юль, пора, чего вылупилась? Нечего валяться, работа ждать не будет.

Супруга даже не пошевелилась, лишь произнесла тихо и безучастно:

– Не надо на работу.

– В смысле? – Павел поднялся и пристально посмотрел на жену. Её осунувшееся, неподвижное лицо в полумраке казалось лицом покойницы.

– Не надо больше на работу, – повторила она.

– Выгнали? – Павел нахмурился. – Опять? Что на этот раз учудила? Послала на три буквы всех, как тогда? Ну нельзя же так, нужно же хоть как-то…

Осёкся: супруге не было дела до его слов. Опять началось. Опять это состояние. Павел сдержал накатившее раздражение. В такие моменты ей требовались поддержка. Он напоминал себе об этом каждый раз, и всё равно злился.

Встал с кровати, дотянулся до выключателя. Резкий свет заполнил спальню. Павел зажмурился, привыкая к слепящей желтизне. Глаза жены краснели тонкими прожилками, будто от слёз или бессонницы – скорее, последнее.

На тумбочке под большим зеркалом стояли иконы. Павлу показалось, что они смотрят с укором.

– Послушай, всё будет хорошо, – произнёс он мягче. – Ты, главное, не переживай. Подумаешь, работа! Ну и хрен с ней, с работой. – Он присел рядом, супруга не пошевелилась. – Да посмотри же ты на меня. Я же с тобой разговариваю! – раздражение начало просачиваться вновь.

Тяжело было видеть любимого человека в таком состоянии. Павел вздохнул: это приходило внезапным наваждением. Он не мог предусмотреть, не мог приготовиться к этому.

– Зачем я здесь? – произнесла она. Тяжёлый и странный вопрос. Казалось, нет ничего болезненнее, чем снова слышать подобное.

– Так, всё, Юля, успокоилась! – сказал Павел; он поднялся и стал надевать бежевые военные штаны. – Жизнь не кончена, мир не перевернулся вверх ногами, у нас с тобой всё впереди. Только налаживается жизнь-то наша! Чего грустить? Ладно, отдыхай, смотри в свой потолок. Или вон программу какую глянь по ящику. И таблетку не забудь. Пила вчера таблетку? Опять не пьёшь? Так и знал! – Павел натянул бежевую, под цвета штанов, рубаху на своё порядком располневшие, хотя всё ещё крепкое тело. – Завтра выходной, сходим куда-нибудь, хорошо? Тебе надо развеяться. В кино хочешь? Гляну сегодня, чего повеселее показывают. Торт тебе вечером куплю, какой любишь. Ты главное это… Походи, что ли, выйди на улицу. В следующем месяце обязательно к психологу запишемся. Сейчас-то уж можем себе позволить, в конце концов. Ну? Что молчишь?

– Да, всё хорошо, – слабым голосом проговорила супруга. – Иди. Тебе пора.

– Ага. Что-нибудь сварганю и пойду. Макароны разогреть? Вечером расскажешь, что случилось, хорошо? Ты, главное, не лежи пластом – от этого точно лучше не станет.

Противный, утренний свет лампочки освещал кухню – колючий и удручающий, как болезнь. Глаза постепенно привыкали. Мерзкий холодок заставил поёжиться, мурашки побежали по телу. Отопление уже включили, но рамы на кухне были такими, что тянуло изо всех щелей, как ни затыкай; особенно – от форточки. За окном грустили в предутреннем сумраке деревья с почти опавшей листвой. На небе творилось чёрт знает что: тучи налетели унылой пагубой, готовясь оросить дождём улицу и торопящихся на работу первых пешеходов, рискнувших покинуть свои уютные жилища в эту тоскливую рань. «Даже природа в депрессии, – недовольно подумал Павел, – хоть бы солнце показалось».

Вода в новом электрическом чайнике буднично зашумела. Павел закинул в микроволновку вчерашние макароны с котлетой и, вздохнув, тяжело опустился на табурет у стола. Включил маленький приёмничек: болтовня ведущего, как правило, развеивала утреннюю апатию, но сейчас даже она не помогало избавиться от груза на сердце.

В который раз вспомнил то, что произошло почти десять лет назад. Ему и самому с трудом удалось пережить, для Юли же это стало настоящей катастрофой, ударом, от которого она так и не оправилась даже спустя столько времени.

Обращались к врачам, пили лекарства – толку мало. Ходили к батюшке. Тот выслушал, велел пост держать, исповедаться и причаститься. Всё сделали, как надо. Приступы прекратились, но через год напасть обрушилась с новой силой. Хотели съездить к старцу в монастырь – недалеко, километров двести от города. Но как-то не срасталось: работа, дела… А может, сомнения закрались: есть ли толк? Павел редко в чём-то сомневался, но сейчас он никак не мог понять ту странную штуку, которую священник называл Божьим промыслом. Батюшка говорили: Господь не сразу открывает Свои планы, смирение нужно… Но чем больше Павел раздумывал, тем больше казалось, что это просто слова. Спрашивал у Небес – Они молчали. Испытание, видимо, такое.

Павел поднялся со стула, прошёлся по кухне взад-вперёд. Взгляд упал на отвалившуюся от стены кафельную плитку. «Всё разваливается. Переезжать надо, – подумал он. – Вот накоплю немного – переедем к чёртовой матери отсюда. В этой конуре, у кого хочешь, депрессия начнётся». Выругался вполголоса, потом попробовал помолиться, но знал только «Отче наш», да и то, кое-как.

Железный звонок микроволновки, возвестивший о разогретой еде, прервал попытки Павла устремиться душой к вечному.

«В этом году участились случаи пропажи людей…» – говорил диктор по радио. Павел прислушался: какая-то программа, вроде криминальных сводок.

– И с утра эту муйню людям грузят, – проворчал он и выключил приёмник.

Вода в чайнике забурлила, и кнопка отщёлкнулась. Павел налил кружку воды и засыпал заварки: не себе – супруге. Зелёный чай должен успокоить.

***

Прихватив банку с окурками, Павел пошёл обратно в квартиру. На кухне на столе лежала коробка с тортом – безе, её любимый. А ещё по дороге домой он купил цветы. Редко, когда покупал, а сейчас решил порадовать жену. Ей нравились хризантемы, аромат их навевал весеннее настроение. И вот теперь большой, яркий букет пестрел своей ненужностью и жестоким напоминанием о непростительной ошибке.

Темнота угрюмо смотрела в окно, скреблась по стеклу колючими ветками. Павел долго стоял, созерцая то, чем он надеялся спасти её, вернуть пропавшую искру жизни. «Зачем я ушёл? – корил он себя. – Не надо было уходить. Идиот! Только не сегодня. Взял бы отгул, больничный, отпросился бы – да что угодно! Неужели эта треклятая работа так много стоит?!»

По щеке скатилась очередная слеза. Сел на табурет. Бежать? Звонить? Куда? Зачем? Неужели это что-то исправит? Что бы он ни делал, случившегося не изменить, не повернуть время вспять.

Муки были нестерпимыми. Павел схватился за голову и закричал, но изо рта не вырвалось ни единого звука: железобетонный ком застрял в глотке. Уже два часа Павел не находил себе места. Даже не разулся, как пришёл с работы. Сразу почувствовал неладное, едва оказавшись в квартире. Будто кто-то шепнул: беда!

Встал, вышел из кухни, постоял у входа в спальню: чёрная комната с завешанными окнами хранила молчание. Долго смотрел во тьму. Казалось, что ещё утро, что он не ушёл на работу и ещё мог остаться с ней. Он не должен был бросать её. А завтра выходной, который уже не имел никакого смысла. «Кина не будет».

Подошёл к двери в ванную. Пальцы дрожали, когда он снова взялся за ручку. Он знал, что находится за этой хлипкой перегородкой, и второй раз открыть не решался. Знал, что она лежит в красной воде, уставившись в потолок – так же, как и утром. Только взгляд ещё более безжизненный. Она ушла, оставила его одного, ушла, не попрощавшись. Навсегда. «Чего ей было мало? Да я же для неё всё делал!» – ощущение беспомощности душило. Павел прислонился лбом к двери. Он не мог зайти, не хватало воли ещё раз понять, что она к нему не вернётся, не мог он снова смотреть на разверзшиеся вены, из которых вытекла жизнь, и на застывшее бездыханное тело. Павел и прежде видел смерть, и каждый раз она была страшна, но эта – страшнее их всех вместе взятых.

Пошёл в спальню, включил свет, сел на кровать. Иконы таращились тяжело и больно. Они осуждали.

– Но почему? – прошептал он. – Так не справедливо, Господи, не правильно! Она ни в чём не виновата. Ты не можешь её судить. Это проклятая болезнь!

Иконы молчали. Строгий лик Спасителя немилосердно сиял в свете лампы позолоченным нимбом, приклеенным к гладкой дощечке.

Счёт времени потерялся. Наверху долго ругались соседи, потом прекратили. Во дворе под окнами перестали ездить машины, окружающий мир погружался в сон, только фонари горели тоскливо и безучастно. Всё вокруг казалось таким пустым: эта комната, квартира, смятая простынь на не заправленной кровати. Привычный мир стал до ужаса чужим.

Павел не мог больше находиться здесь: дом превратился в пыточную камеру. Хотелось бежать прочь, куда глаза глядят, и затеряться в ночи. Всё, что ждало впереди, казалось бессмысленным. Работа. А зачем она? Ради кого, ради чего? И как возвращаться снова и снова в эту пустую квартиру, где только иконы укоризненными ликами буравят стены?

Вышел в прихожую и набросил осеннюю форменную куртку, надел шапку – ночами уже прохладно, как-никак. На кухне заиграл телефон, что остался на столе рядом с увядающими хризантемами. Павел про него совсем забыл. Да и плевать. Кто бы ни звонил – не важно. Ничего важного тут больше не было. Открыл дверь.

Некоторое время он ничего не мог понять – думал, мерещится. Площадка перед дверью была завалена кусками отбитой штукатурки и припорошена толстым слоем пыли. Какое-то сломанное кресло у перил. Да и перила погнуты. Свет не горел ни на верхнем, ни на нижних этажах, только лампочка в прихожей за спиной освещала царящую здесь разруху. Дверь напротив – выбита, за ней – кромешная тьма. Казалось, тут уже лет двадцать никто не жил.

Павел недоумевал: перед ним был не его подъезд. Всякое пришлось повидать на своём веку, такую чертовщину – никогда. Собравшись с мыслями, он шагнул через порог. Под тяжёлым берцем хрустнули мелкие камешки. Ещё шаг. Лестница, стены, окна – всё не такое. Да это же другой дом! Павел замер – словно столбняк хватил.

Подумал: надо вернуться, взять фонарь, травмат и хорошенько осмотреться, прежде, чем делать выводы.

Но свет за спиной погас…