Новая правда ротмистра Иванова

Глава 3. Предатель

Смена закончилась, и Матвей собирался домой. В раздевалке сегодня было особенно шумно: вопреки обычаю люди не спешили расходиться, они сгрудились серо-коричневой толпой в узком пространстве между шкафчиками и гудели, словно рой пчёл. Кафельный пол, избитый сотнями ног, скрежетал и лязгал поломанной плиткой. В воздухе стояла едкая до тошноты вонь рабочих тел и ботинок.

Матвею хотелось поскорее уйти отсюда: слишком беспокойно было вокруг, но пока переодевался, волей-неволей заслушался, о чём толкуют товарищи по цеху.

– Сколько это будет продолжаться? – зычным басом горланил молодой широкоплечий фрезеровщик Жора Семёнов, вокруг которого, собственно, и сгрудились остальные. – Нас полгода назад допрашивали, два месяца назад допрашивали и опять допрашивают! А как вам обыск сегодняшний? Они просто приходят и копаются в наших вещах, сколько заблагорассудится. Мы в каталажке что ли, товарищи, или на каторге?

– Верно, как на каторге, – крикнул кто-то из толпы, – я сегодня тринадцать часов отработал. Думаете, мне всё оплатят? Да хрен! Работай бесплатно, а тебя ещё и шмонать будут!

– Ага, даром заставляют ишачить, – поддержал другой, – раб, что ли, я им?

– Именно, мужики, сверхурочные давно не выплачивают, – прокричал пронзительно Васька Прыщ, бойкий, тщедушный токарь с чахоточного вида лицом. – Вот на прошлой неделе ходили мы, значит, с товарищами разбираться к бухгалтерам. Почему у нас, значит, у кого двести девяносто часов за месяц, у кого триста почти, а заплатили за двести пятьдесят. И что говорят, думаете? А говорят: не учтено у них, с начальником цеха разбирайтесь. Ну мы к Артамонову. Так мол и так, что за парашу гонят? А он беспределить начал, говорит: всё, что должно, выплачено, а кто не согласен, тот, мол, бунтарь и провокатор. Говорит, охрану позовёт, коль ещё раз сунемся. А если, значит, опять в районный суд попрёмся, выгонит всех к чертям с завода. Куда это годится, мужики? Совсем нас за людей не считают.

– Да Артамонов в конец озверел, псина! – крикнул кто-то. – Гнать таких ссаными тряпкам. Чего ждём-то?

Поднялся возмущённый гул.

Матвей знал о делегации, которую организовал Васька Прыщ, чтобы добиться ответа от начальства. Знал, чем закончилась его инициатива. Многие связывали сегодняшнее появление жандармов на заводе с тем случаем, и консервативно настроенные рабочие укоризненно покачивали головами и ворчали, полагая, что чрезмерная настырность до добра не доведёт, но большая часть цехового коллектива кипела от возмущения.

Недодачи жалования Матвею тоже не нравились. И не просто не нравились – злили до скрежета в зубах. Ведь не оплачивать сверхурочные часы давно стала обыденной практикой на заводе. И куда бы рабочие ни жаловались, везде встречали отворот поворот. На своей шкуре Матвей пока не испытал серьёзных нарушений: урезали по мелочи – десять, пятнадцать часов в месяц – можно стерпеть. Да и другие терпели до поры до времени. Возмущались и терпели. Но со временем чаша гнева народного стала переполняться. К этому добавились увольнения: недавно троих выгнали без явной причины, и люди были взвинчены: никто не имел уверенности, что завтра и с ним не поступят так же. Усугубляли положение и задержки жалования по полмесяца. А партийцы, вроде Жоры Семёнова, своими речами только подливали масла в огонь пролетарской ярости.

– Думают, собаки, ничего не сделаем им! – выкрикнул кто-то. – А может, соберёмся и вломим Артамонову и прочим холуям, чтоб наше не пёрли? Себе же прикарманивают, морды!

Казалось бы, с тех пор, как лет десять назад была введена почасовая оплата, начальству стало труднее заставлять людей трудиться даром. Но на деле это не привело к улучшению положения рабочих на заводах и фабриках. Руководство выкручивалось по-своему: списывало дополнительные пять-шесть часов в неделю (а то и больше – сколько в голову взбредёт) на подготовку, уборку, перекуры. А порой не выкручивалось – плевало в лицо рабочему: «Отработай, мол, двенадцать часов по цене положенных десяти ради нужд родного предприятия, а не хочешь – вали с завода; вон, очередь на твоё место выстроилась». Многие были уверены, что деньги их крадут – иначе, куда же ещё деваются такие суммы? Кто-то грешил на начальников цехов, кто-то – на управляющего, а кто-то – на самого заводчика, господина Сахарова, который желал выжать из предприятия как можно больше прибыли.

– Да ведь и жаловаться некому, – возмущался мастер фрезерного участка Ванька по кличке Баян, здоровенный малый, возвышающийся на полголовы над остальными. – Пойдёшь жаловаться – тебе же по лбу настучат! А то и вообще – за решётку. Делать надо что-то, товарищи! Делать, а не языком молоть!

– В нашем цехе сегодня арестовали четверых, – продолжал Жора, когда рабочие поутихли. – Сомневаюсь, что их ожидает справедливый суд. И ещё неизвестно, какие нас ждут последствия. Если жандармы насели, просто так не слезут. Чьи головы полетят завтра? И, главное, за что? За то, что мы собираемся на сходках, за то, что права свои отстаиваем? Господин Сахаров так испугался собственного беззакония, что решил жандармами нас задавить? Господин Сахаров, верно, полагает, что раз это его завод, то и творить он может с нами, что угодно, будто мы не люди вовсе, а скот бесправный. Даже обращаются с нами, как со скотом. От Артамонова вы когда последний раз уважительное слово слышали?

– От этих ублюдков одни понукания! – послышалось из толпы.

– Вот! Ты ему в ножки кланяйся, лебези перед ним, а он тебе «тыкать» будет, да ещё и обложит ни за грош! – распалялся Жора. – И при этом жалование наше себе в карман кладёт. По-божески ли это, товарищи? По-человечески?

Застегнув пиджак, Матвей надел своё потёртое пальтишко, которое носил уже лет пятнадцать, взял кепку. Следовало уйти поскорее. Слушать дальше не хотел: тяжело было, душила бессильная злоба. Жандармы и обыски, наглое, надменное поведение начальства, грабежи – всё это заставляло зубы стискиваться от негодования, и чем больше он думал об этом, тем сильнее зудело внутри. А на другой чаше весов лежал страх. Матвей чувствовал, что находится здесь на птичьих правах. И не только здесь: куда бы ни подался – везде косые взгляды, подозрения. А виноват во всём брат: Виктор Цуркану по кличке Молот, один из самых опасных революционеров, до сих пор разгуливал на свободе, и только совсем тупой полицай не подумал бы, что братья в сговоре. К детям политзаключённых и без того относились с предубеждением, а с такой роднёй можно было и вовсе забыть о мало-мальски высокооплачиваемой работе.

То, что Матвей оказался на машиностроительном, стало огромной удачей, выпал шанс один на миллион. Приятель замолвил словечко – повезло. Приятель-то тот два года назад от рака умер, а Матвей остался на заводе. Потому и боялся он, что любой неверный шаг, любое подозрение – и выкинут вон. И будет он, как и прежде, перебиваться шабашкой по магазинчикам, да по мелким мастерским, где толком и не заработаешь вовсе. Жандармы, конечно, там – не частые гости, но на этом плюсы исчерпывались. Так что за место своё Матвей держался обеими руками, как бы ни раздирало его от лютой несправедливости и беззакония. Вот только товарищи этого не понимали, а порой Матвей и сам презирал себя за трусость и малодушие, но сделать ничего не мог.

А Жора Семёнов не боялся. Он выступал постоянно: и на собраниях, и в столовой, даже в раздевалке. Хорошо говорил, от сердца, люди так и льнули к нему, заслушивались. И чем сильнее накалялась обстановка на заводе, тем больше собиралось вокруг него рабочих. Его и хватали не раз, и допрашивали постоянно, а он всё равно не прекращал агитировать. Сегодня не арестовали: возможно, очередь не дошла. Завтра допрос продолжится, и многие, кого не вызвали сегодня, со страхом ожидали новую смену. А Жора, как ни в чём не бывало, агитировал за стачку.

– Хватит терпеть, товарищи! – его зычный голос возвышался над сомкнутыми спинами. – Необходимо как можно скорее заявить о нашем несогласии. У нас есть оружие – стачки и забастовки, так давайте использовать их. Мы не бесправный скот! Не хотят по-хорошему? Будем действовать силой, будем говорить на их языке. Надо напомнить Сахарову и его управляющим об ответственности перед рабочим классом. Потребуем ограничить трудодень, потребуем выплат время и в полном объёме, и чтоб прекратили эти унизительные обыски! В конце концов, давайте требовать рабочий контроль над производством. Иначе совсем задавят. Сколько можно позволять нами вертеть?

– И повысить зарплату! – добавили из толпы.

– Императора долой! – крикнул следом. – И попов долой. Довольно нами помыкать! Все они заодно!

– Завтра объявляется всеобщая стачка, – продолжал Жора, – кто желает участвовать, встречаемся у заводоуправления утром. Сборочный, сварочный, кузнечный и термический цеха точно пойдут. Другие, уверен, тоже в стороне не останутся.

Матвей заслушался. Жора не сказал ничего нового, но его пылкая речь цепляла и никак не желала отпускать. Но Матвей размышлял не о пламенных словах агитатора. Беспокоило то, что если произойдёт всеобщая стачка, завод встанет. А встанет завод – не будет работы. В прошлый и позапрошлый разы, когда бастовали, пропадали по два-три дня. Разумеется, их никто не оплатил, а некоторых участников даже оштрафовали. А после предыдущей крупной стачки с завода пропал партийный активист Лёха Подзаборный. Куда делся – непонятно. Кто знал его поближе, поговаривали страшное: жандармы пустили парня в расход. Потому-то Матвей и держался в стороне от подобных мероприятий: не хотел рисковать понапрасну.

– Э, Матюх, а ты – с нами? Или отсидишься, как всегда? – раздался за спиной молодой, наглый голос, и только тут Матвей осознал, что уже несколько минут застыл на месте, разинув рот. Обернулся: рядом с соседним шкафчиком – двое. Кондрашка со своей обычной презрительной гримасой и его приятель – электрик Данила из ремонтной бригады, коренастый, крепкий парень с вызывающим взглядом и тяжёлыми кулаками. Он-то и окликнул Матвея.

– Конечно, отсидится, спрашиваешь, – уничижительно хмыкнул Кондрашка.

Матвею было не до них: и так слишком много навалилось за сегодняшний день.

– Тебе-то что? – буркнул он, глядя исподлобья. – Моё дело.

– Да неужели? – скривился Кондрашка в щербатой ухмылке. Старый коричневый пиджак неказисто висел на нескладной фигуре, костяшки на руках – сбиты. Кондрат не отличался смирным нравом, любил подраться и не раз приходил на работу с расквашенным рылом.

– А товарищи как же? – подначивал он. – Выбери уж: к нашим аль к вашим. А может, ты – стукачок, а? Папаша за правое дело пострадал, а сынок с жандармами якшается?

Руки Матвея сами сжались в кулаки.

– Совсем попутал? – процедил он в гневе. – Ещё раз такое услышу…

– То чо? – усмехнулся Данила. – Застучишь? Побежишь полицаю жаловаться?

Матвей побледнел.

– Слушай ты… – он подошёл вплотную к парню и уставился ему прямо в глаза. – Да я никогда ни одного имени я не назвал. Ни одного! Слышишь? И не смей меня обвинять, сопля!

– Ты это… не дерзи, товарищ. Язык длинный? По ебалу захотел? – голос Данилы утратил насмешливый тон, в нём теперь сквозила агрессия, и Матвей понял: придётся драться. Он и так сегодня натерпелся унижений, а ещё от этих двух сносить издёвки – нет уж! Данила был ниже его, но в плечах шире, да и руки – накаченные, мускулистые: никак тренируется. Шансов против такого немного, но Матвей уже не думал об этом.

Кондрашка же мешкать не стал, подступил к Матвею, и тот шагнул назад и прижался спиной к шкафу. Скорее по инерции, нежели осознанно, Матвей с силой оттолкнул задиру. Кондрашка отшатнулся и чуть не упал, задев нескольких рабочих. Было тесно, люди стояли почти вплотную.

– Ах так… – воскликнул Кондрат и замахнулся. Матвей уклонился, кулак недруга треснулся о дверцу шкафчика.

– Сука! – взвыл задира.

Рабочие вокруг всполошились. Матвей хотел броситься на обидчика, но тут же ощутил, как в руки и плечи вцепились крепкие пальцы. Кондрашку тоже держали.

– Охренели, что ли, совсем, значит? – раздался пронзительный, недовольный голос Васьки Прыща. – На улице разбирайтесь! Нехай тут бардак разводить.

– Кондрашка, Матюха, – влез между дерущимися Баян. – А ну прекратить! – его грозный бас быстро остудил пыл обоих. Все знали: с Баяном лучше не связываться. Бугай этот, хоть и обладал характером незлобивым, в случае нужды мог хорошо огреть своей здоровой лапой. – Вы что это удумали, товарищи? Тут, значит, дела решаются сурьёзные, а вы морды квасите друг другу. Где сознательность ваша?

– Верно, – вступился Ефим. – А ты, Кондрашка, зачем напраслину возводишь? Не по-товарищески это.

– Да ты посмотри на него, – воскликнул Кондрат, кивая на Матвея, – истину говорю, что б мне на этом месте провалиться. Этот же мать родную продаст, на харе написано. Какая напраслина?

– Товарищи, товарищи, успокойтесь! – крикнул Жора. – Что там происходит? Не мешайте обсуждению. Валите отсюда, кто не участвует.

Матвей отмахнулся от державших его рук, поднял упавшую на пол кепку и, нахлобучив её на лоб, стал протискиваться к выходу, оставляя позади расшумевшихся коллег по цеху. Хотелось убежать прочь от этого вездесущего гама и косых взглядов, хотелось оказаться наедине с собой, чтобы успокоиться, привести нервы в порядок.

На улице стояла темень, дело двигалось к ночи. В тусклом свете фонарей бежали чёрные силуэты: рабочие спешили к проходной, желая поскорее покинуть плен огромных, бетонных коробок. Выйдя из цеха, Матвей тут же влился в поток.

– Домой? – спросил Ефим, который вышел следом и нагнал товарища. – Тоже пойду, пожалуй. Дома ждут: сегодня у младшей именины.

Щуплый, сутулый Ефим с небритым и словно помятым лицом, имел вечно несчастный вид. И не понятно было: то ли уродился таким, то ли жизненные тяготы наложили отпечаток. На заводе он работал давно, лет десять, повидал многое, в паре забастовок участвовал, за что один раз даже попал в тюрьму на пять суток. Матвей с ним познакомился в первый же день: Ефим провёл инструктаж и показал цех. С тех пор три года стояли за соседними станками. Матвей старался не сближаться с людьми, но с Ефимом, тем не менее, иногда перекидывался парой слов, да и немного рассказывал ему о своей жизни, и уж если не друзьями они стали, то по крайней мере, хорошими приятелями. Правда, сейчас Матвею было не до разговоров, а потому шли молча.

Со всей территории рабочие стекались к ядовито-синим сдвижным воротам, рядом с которыми примостился одноэтажный кирпичный дом – проходная. По правую сторону воздвиглось заводоуправление – высокое бежевое здание с колоннадой и декоративными арками на фасаде, сейчас в темноте оно казалось суровой чёрной глыбой. Свет горел лишь в паре окон, ведь служащие уже давно разошлись по домам. Напротив заводоуправления – фонтан, а сбоку, у самой ограды была стоянка, где дремали с десяток легковых автомобилей и грузовичок с приплюснутой мордой.

Из крайнего ряда новенький чёрный седан «Иволга» таращился на прохожих удивлёнными фарами, ослепляя ярким светом. Зубастая маска радиатора шириной во всю морду придавала машине особенно изумлённый вид. «И чего слепит, зараза, пригасил бы что ли», – мельком и с неприязнью подумал Матвей, но тут же забыл об этом, вновь погрузившись в раздумья.

***

Автомобильные фары ощупывали мужчин и женщин, бредущих понурой, неряшливой очередью в направлении проходной. Рабочие сутулились в расплывчатых пятнах света, вычерчиваемых на асфальте уличными фонари.

Ротмистр Аркадий Иванов сидел в продавленном кресле, прячась в темноте салона от глаз прохожих, и вглядывался в хмурые, неказистые лица. Одной рукой он мерно постукивал по баранке. На массивном клаксоне, из-за которого торчал рычаг переключения передач, тускло переливались хромированные буквы «РБВЗ». Полукруглый циферблат спидометра и железная приборная панель с облупившейся на бардачке краской тонули во мраке. Привычно пахло салонной обивкой.

Аркадий высматривал человека. Он хорошо его запомнил: рост средний, смугловатое лицо южного типа, маленькие серые глаза, в которых таился страх, смешанный с ненавистью. На допросе этот не сказал почти ничего. Сидел, пытался унять дрожь в руках, старался показать, что не боится. Все они такие: пыжатся, тужатся, думают, что кого-то из себя представляют. Аркадий видел их насквозь, должен был видеть. Должен был читать их по лицу, по малейшим движениям мимики, по едва уловимым жестам – этого требовала профессия. Не так уж и сложно, когда дело касалось простофиль-работяг. Эти почти не умеют врать, бесхитростные олухи, которых расколоть – раз плюнуть. И всего-то надо – острый взгляд, да эрудиция.

Все рабочие что-то скрывали, отказывались называть имена товарищей, отрицали своё участие в тайных сходках и принадлежность революционным кружкам. Но артачились они лишь до поры до времени, а потом ломались так или иначе: кого-то удавалось запугать, кого-то – подкупить. Нечасто попадались принципиальные и стойкие, с ними приходилось повозиться. Этот – из таких: упёрся, как баран, и твердил лишь «не знаю, да не помню». Да и зацепиться формально не за что – чист, как слеза младенца. От сей мысли Аркадий слегка улыбнулся: нет, таких не бывает. Всегда найдётся, за что ухватить, если хорошо искать. А в данном случае он просто обязан найти зацепку, ибо у этого рабочего имелись связи, причём весьма серьёзные, через него можно было выйти на крупную рыбу.

Дело этого парня давно пылилось в архиве – почти пустое, непорочное. Да он ничем и не провинился, кроме неудачного родства – так могло показаться на первый взгляд. Вот только Аркадий знал, что мир устроен сложнее, и намеревался вплотную заняться этим субъектом: вывести на чистую воду и его самого, и подпольную организации, с которой тот связан. И сделать это следовало как можно скорее, пока не стало слишком поздно.

Стук в окно. Аркадий кивнул человеку на улице, дверь открылась, в машину сел розовощёкий молодой жандарм в аккуратном пальто с воротником-стойкой. Зачёсанные назад волосы блестели от лака, а верхнюю губу украшали тонкие усики. Аркадию не слишком импонировал щегольской вид корнета Нежина – нового помощника, который лишь недавно перевёлся из гвардейской кавалерии и ещё не избавился от прежних привычек, но по большому счёту, внешность значения не имела, главное – работа, а в ней Нежин, будучи парнем смекалистым, подавал надежды.

– Ваше высокоблагородие, – отрапортовал корнет, – я проследил за подозреваемым Цуркану.– Недавно покинул цех. По всей вероятности, направляется домой.

– Домой ли? – почти без интонации проговорил Аркадий. – Надо наблюдать дальше.

– Так точно, ваше высокоблагородие. Сделаем.

– Есть что ещё сообщить?

– Говорил с информатором, – уже свободнее произнёс Нежин, – рабочие недовольны обысками и допросами, завтра намечается стачка. Больше нет сведений.

– Какие требования?

– Экономические: зарплата, рабочий день – всё, как обычно. Но сильны и антиправительственные настроения, хотя официально не заявлены.

– Наш подозреваемый участвует?

– Похоже, нет. Обычно держится в тени, не рискует.

– Точно надо знать. Ладно, завтра жду рапорт.

– Есть, ваше высокоблагородие!

– Свободен.

Корнет покинул салон.

Аркадий повернул ключ зажигания, двигатель захрипел, заурчал, «Иволга» тронулась с места. Ворота поползли в сторону перед автомобилем с номерами жандармерии.

Выехав на дорогу, Аркадий притормозил на обочине за припаркованным такси недалеко от остановки, заглушил мотор и выключил фары. Возле облезлой газетной будки выстроились люди в ожидании автобуса. Аркадий видел, как крупная фигура корнета в добротных пальто и шляпе, что так сильно выделялись на фоне замызганных пролетарских обносков, встала в хвост очереди. Аркадий покачал головой: нехорошо, но проследить надо срочно, некогда маскарадом заниматься.

По обе стороны дорогие громоздились великаны цехов, тусклый жёлтый свет их длинных, во всю стену, окон теплился в вечерней тьме. Силуэты зданий резкими линиями вычерчивались на фоне неба, навечно завешенного тучами и кучерявым дымом, валившим из заводских труб. Только фильтры в салоне защищали от всепроникающей промышленной вони, что заполняла и промзону, и прилегающие районы. А мимо по разбитой дороге ползли редкие автомобили, в основном, тягачи или бортовые грузовики. Бензиновые моторы чадили выхлопами, газогенераторы выпускали клубы пара.

«Сторонишься, значит, – думал Аркадий, – разумеется! Во всеуслышание орут только пешки, которых науськали народ подначивать. Те, кто стоит у них за спиной – тише воды. А ты явно не так прост, как хочешь казаться, товарищ Цуркану. Где же твой братец прячется? Ну ничего, ты выведешь меня на нужных людей. Уж я-то знаю».

Туша автобуса, фырча, подползла к остановке. Очередь повалила в распахнутые двери, которые отсекли часть её и увезли во мрак вечернего города, где людей ждали их бедные и шумные комнатушки и квартиры. Аркадий зевнул, потянулся, завёл двигатель. Ротмистру тоже было пора домой, этот долгий рабочий день для него закончился.

***

Автобус скрылся во мраке. Очередь, в которой стояли Матвей и Ефим, продвинулась на несколько человек вперёд. В основном, транспорт ехал от металлургического комбината, и когда автобусы добирались до машзавода, в них уже почти не оставалось места. Ходили и другие маршруты, не цепляющие комбинат, но под вечер их было не дождаться.

Тьма окутывала очередь со всех сторон, даже одинокий фонарь не спасал. В воздухе воняло промышленными отходами, сырая прохлада противно пробиралась за ворот пальто. Очень неприятный инцидент произошёл только что в раздевалке, и все мысли Матвея сейчас крутились вокруг него. На душе было мерзко, будто в говно вляпался. Этот Кондрашка, чтоб его черти драли, совсем обнаглел, все границы дозволенного перешёл, проучить бы как-нибудь. Хоть другие рабочие вступились – и то хорошо.

А Ефим только и делал, что трепал языком.

– Не, ну а как быть-то? – возмущался он. – Сам посуди: работаю по двенадцать часов, а заработанного хватает только на аренду. Ну да, супруга тоже пашет. А много ли бабам платят? Гроши. Тут старшего скоро в гимназию отдавать – нужны деньги. Копим помаленьку, конечно... Но вот глянь: заболел кто – знаешь, сколько на врачей спускать приходится? Младшая ногу подвернула в прошлом году. Да один только приём хорошего ортопеда целковый стоит! А ещё мази, бинты. Брат помер недавно – рак проклятый и его достал. Лечить, понятно, не на что было – это ведь только богатеньким по карману. Тут и сам не знаешь, когда тебя прихватит – дело-то такое… А вот в прошлом месяце труба прохудилась в бараке. А на улице-то холодно. Как без трубы – перемёрзнут все, дети простудятся. Ну мы по старинке две недели «толстобрюшкой» топили. И представляешь: пока всем миром не скинулись чиновнику из домоуправления, ни одна сволочь не приехала чинить. И так везде. Деньги, деньги, деньги, каждый шаг – деньги. Вот и пашешь, не разгибая спины. А на выходе что?

Матвей оторвался от собственных дум и взглянул на приятеля: от носа к уголкам рта его шли две глубокие складки, спина совсем ссутулилась. Сейчас, при свете фонаря, Ефим казался стариком, хотя годами он был лишь немногим старше Матвея.

– Да кукиш с вазелином! – в сердцах воскликнул Ефим. – Да и что должно, не платят, скоты! Мои кровные, которые я вот этими руками заработал, – он потряс тощей мозолистой ладонью, провонявшей машинным маслом. – Совсем ведь обнаглели. Ушли три слесаря, а нам, значится, их норму выполняй! Ага! А кто платить будет? Да никто! Вынь да полож им. Людей набрать – нет? Лучше нас задарма гонять?

Матвей вздохнул: ни убавить, ни прибавить – всё так и есть.

– Ты, конечно, как знаешь – дело твоё. А я пойду, – заявил Ефим. – Видит Бог: ничего нам больше не осталось. Ходил уже, арестовывали. А я ещё пойду!

Остановился очередной автобус, пронзительно скрипя тормозами, забрал ещё часть народу. В следующий Матвей уже рассчитывал втиснуться сам.

Слова приятеля бередили душу. Матвей жил хоть и небогато, но и не нищенствовал: снимал за половину месячного жалования комнату в кирпичном доме, а не в бараке, как большинство рабочих, питался сыто, хоть по ресторанам и не ходил. Одежда старая – так его и не тянуло на обновки: носил, пока носится. Копил. И скопленные за три года пятьсот целковых бережно хранил зашитыми в матрасе. Правда, жены и детей у Матвея не было, в отличие от большинства товарищей по цеху: после смерти супруги замкнулся в себе и решил оставаться бобылём, покуда совсем не загнётся от одиночества. А другим жилось тяжело, он это хорошо знал: не было на заводе рабочего, который не мог бы пожаловаться на своё неказистое существование.

– Вон Игнашке, в наследство трёхкомнатная досталась, – продолжал Ефим. – Если б всем так везло! Но нет везенья рабочему человеку – только кабала. Как можем, так вертимся. И ладно, вертимся – грех роптать, пока живы-здоровы. Так ведь грабят же! Буржуи проклятые на наших горбах ездят, да ещё понукают. Господин Сахаров вон в Америках всяких живёт на широкую ногу, да в ус не дует. А чем он заслужил такую благодать? Вот кабы завод нам принадлежал, рабочим, так этих паразитов с их кликой не нужно было бы кормить. Правильно же я говорю?

– Наверное, – пожал плечами Матвей.

«Ага, так и отдадут вам, – усмехнулся он про себя, – пересажают всех, и дело с концом».

Идеи витали в воздухе, заводились в головах личинками, которые подтачивали вековые устои. Рано или поздно прежний порядок должен был рухнуть – этого-то рабочие-партийцы и желали, чтобы затем построить на обломках старого, замшелого общества свой новый, как они считали, справедливый мир. Вот только когда настанет этот день? И настанет ли вообще? Матвей очень хорошо знал их идеи, но веры не хватало. Скорее буржуи позовут полицию, жандармов и солдат, чтобы перестрелять и перевешать неугодных, чем позволят посягнуть на свои заводы и свою власть. И не хотелось ему оказаться в числе поставленных к стенке, хоть и ненавидел он до глубины души существующие порядки. А Ефим верил в справедливый мир, Ефим собирался бороться. А может, просто доведён был мужик до последней черты, когда на всё уже готов, лишь бы не как сейчас.

Подъехал автобус набитый битком. Приятели кое-как втиснулись на последнюю ступеньку, дверь за спиной со скрипом захлопнулась, придавив их к впередистоящим пассажирам. Автобус тронулся.

***

Газовый светильник пристроился на краю комода, его тёплый свет падал на пожелтевшие обои ближайших стен, оставляя в тени дальний угол с кроватью, что частично пряталась за старинным, потемневшим от времени гардеробом на изогнутых ножках. На окне висели выцветшие занавески в цветочек, у окна стоял столик, захламлённый всякой всячиной. Дощатый, облезлый паркет уютно поскрипывал под ногами Матвея, который уже час расхаживал взад-вперёд, придавленный грузом раздумий.

Взгляд падал то на комод, то на занавески, то на икону, притаившуюся в темном углу на прибитой над кроватью полочке. Икона принадлежала бабе Марфе – хозяйке квартиры. Убирать не стал: подумает ещё чего недоброе.

Матвей давно не молился. Наверное, с тех пор, как забрали отца. Порой он ходил на праздничные литургии и изредка на воскресные – но то лишь для отвода глаз, чтобы соседи не заподозрили дурного и не доложили околоточному. Привык. Так было должно, так – правильно, иначе полицаи мигом сцапают и сгнобят, как сгнобили отца. А оно надо? Ради каких таких великих идей? Отец-то имел идею, он часто рассказывал о том, во что верил – но то был не Бог со старой, запылившейся иконы, то был новый мир, где всех ждало счастье. Матвей тогда мало чего понимал. Зато многое уразумел Виктор, родившийся на три года раньше Матвея. Он впитал идеи и посвятил себя тем идеалам, ради которых жил и умер отец. Матвей же понял лишь одно: не следует публично выражать своё несогласие с порядками, даже если они тебя не устраивают – тогда хоть цел останешься.

И тем не менее, цепкие лапы полицаев и жандармов постоянно тянулись к нему. Он не знал, что делает неправильно: живёт тихо и смирно, против моральных устоев и власти не бунтует, терпит угнетение и несправедливость, как завещал Господь, которого, по словам отца, придумали попы. Но родственные связи покоя не давали, а брат был, как заноза в заднице: видеть не видишь, а жить мешает. «Но я-то не с ним, – возмущался в мыслях Матвей, – и не хочу быть с ним. Я сам по себе. Кому я чего сделал плохого?»

– Да не собираюсь я за него впрягаться, – проговорил он вслух. – Какого хрена?

Сел на кровать, пружины жалобно заскрипели. Перед Матвеем стояла серьёзная дилемма. Завтра забастовка, большинство цехов прекратят работу, и народ соберётся у заводоуправления, дабы выдвинуть руководству требования. Матвей всегда держался в стороне от подобных мероприятий. Увольнение, арест, каторга – ничего из этого его не прельщало. Штраф тоже получить не хотелось. Конечно, не все попадут под удар: первоочерёдно схватят зачинщиков, тех, кто громче всех кричит, вроде Жоры Семёнова… и его, Матвея Цуркану. Ведь он априори виноват!

А с другой стороны, он – часть трудового коллектива, которого всегда будто бы чурался. Прежде товарищи просто косо смотрели, а сейчас уже открыто обвиняют в стукачестве. И ладно Кондрашка – пьяница и дурак. А если другие подхватит? Вчера кто-то что-то ляпнул, а сегодня уже весь цех болтает – так всегда происходит. А если снова дать задний ход и не выйти на стачку? Среди рабочих тоже имелись свои законы и правила, и им приходилось следовать.

– Да будьте вы все прокляты! – выругался Матвей. – Гадство-то какое! Что ж так с роднёй не повезло!

Встал и выключил светильник. Комната погрузилась во тьму. Только фонарь робко прокрадываясь тусклым отблеском во мрак помещения. Матвей, как был в одежде, так и завалился на кровать. Из-за стены просачивался глухой гул голосов, наверху кто-то ходил, кричал младенец. Дом, как всегда, дышал обыденным, монотонным бытом, жил чередой радостей и бед своих квартирантов. Стены его давно пропитались серостью повседневных разговоров, грязью нестиранных простыней, вонью пищевых остатков. Матвей лежал и смотрел в потолок. Он ощущал мир, что суетной теснотой толпился вокруг, давил безысходностью.

«Нет, я не предатель, – решил Матвей, – пойду со всеми, и будь, что будет. И пусть хоть одна сволочь попробует язык распустить. Убью гада! Совсем совесть потеряли. А жандармы… Да пёс с ними! Надо же иметь какую-то гордость. Иначе всю жизнь пресмыкаться можно».

Утвердившись в этой мысли, Матвей закрыл глаза. Сон пришёл быстро: усталость вяла своё.

***

Улица кишела людьми. Вокруг, куда ни глянь – серые бесформенные пальто. Они шли и скандировали лозунги, несли флаги, что красным и чёрным пламенем метались над головами, словно желая сорваться с древков и улететь в свинцовое небо. Радостные, взбудораженные люди разговаривали и хором что-то кричали. Народная река текла меж домами, а Матвей стоял истуканом и не понимал, что происходит. Куда идут? Зачем?

Мерные удары. Они звучали в глубине городских кварталов, вначале тихо, приглушённо, потом всё громче и громче. Матвей прислушивался, ждал. А люди шли, не обращая внимания. Наконец, грохотать стало так, что земля содрогалась под ногами, словно кто-то большой шёл по соседней улице. Медленно шёл, не торопясь. Стёкла дребезжали, асфальт ходил ходуном. В душу закрадывался ужас, и Матвей зашагал вместе со всеми, желая убраться подальше, пока не поздно. Постоянно оглядывался – никого, только серые пальто и яркие флаги. Колени дрожали, подкашивались ноги, которые ни с того, ни с сего стали ватными. Как же тяжело было ими двигать, как же тяжело ступать по колючей мостовой!

А люди текли нескончаемым потоком в счастливом неведении, не знали, что им грозит. Матвей же знал, точнее, чувствовал, вот только словами выразить не мог. Шёл и оглядывался. Он не видел то гигантское существо, которое скрывалось за домами, и казалось, нет ничего ужаснее, чем узреть его. «Почему не бегут?» – думал Матвей. – Чего ждут? Оно же всех нас растопчет!» Матвей ускорил шаг, а грохот – всё ближе и ближе… Матвей побежал. Точнее, хотел побежать, но ноги не слушались, словно приросли к земле. Удары гремели совсем рядом, за углом… Чудовище раздавит, чудовище не пощадит. Ужас сковал тело, Матвей понял, что не может сдвинуться с места. Закричал. Проснулся.

Лежал и смотрел в потолок, на котором оставил еле заметный след свет уличного фонаря. Опять тот же сон! За последний год он повторялся третий раз, почти один в один, но сколько бы Матвей не размышлял над его содержанием и смыслом, понять ничего не мог.

Дом стих, уснул, смолкла жизнь на несколько коротких часов. Только будильник, что стоял на комоде, нарушал тишину тиканьем стрелок, да гул редких машин долетал с улицы. «Это просто сон, – подумал Матвей, успокаиваясь. – Нет никаких чудовищ».