Хозяйка медовых угодий

Глава 8.

Рассветное солнце лениво пробивалось сквозь щели в покосившейся крыше хижины, отбрасывая на пыльный пол тонкие полосы света, в которых кружились пылинки, будто крошечные звёзды, затерянные в пустоте. Я остановилась на пороге, крепко сжимая руку Лины, и сердце моё сжалось от вида, открывшегося перед глазами. Хижина была не просто ветхой — она казалась призраком былого уюта, давно покинутого и преданного забвению.

Стены из потемневших брёвен, покрытых трещинами и пятнами зеленоватой плесени, едва держались вместе, словно усталые старики, цепляющиеся друг за друга, чтобы не рухнуть. Пол, усыпанный сухими листьями, обломками досок и мелким мусором, скрипел под ногами, выдавая каждый шаг. В углу, где когда-то, должно быть, стояла печь, теперь зияла дыра, заваленная обугленным кирпичом и сажей, а над ней чернела дыра в потолке, через которую виднелся клочок бледно-розового неба.

Я вдохнула, и в нос ударил запах сырости, смешанный с чем-то прогорклым, как старое масло, и едва уловимым ароматом гниющей древесины. Лина прижалась ко мне, её пальцы дрожали в моей ладони, и я почувствовала, как её взгляд скользит по этому запустению, полному разочарования.

— Мы… сможем здесь жить? — прошептала она, и в её голосе было столько тоски, что у меня защемило в груди.

Я хотела сказать что-то ободряющее, но слова застряли в горле. Перед глазами мелькнул образ нашей дачи в Петербурге — той, что мы с Антоном и Соней превратили в маленький рай с цветущим садом и гудящими ульями. Теперь же я стояла в этой развалине, в чужом мире, в чужом теле, и всё, что у меня было, — это Лина и узелок с едой от Шайны. Но я не могла позволить себе слабость.

— Конечно, милая, — сказала я как можно ласковее. — Это наш дом. И мы сделаем его уютным. Обещаю. Просто не всё сразу. Мы собственными руками обустроим себе наш маленький тёплый мирок. Согласна?

Лина кивнула, но её глаза всё ещё были полны сомнений. Я погладила её по голове,и шагнула вперёд.

Внутри хижина выглядела ещё хуже. Единственное окно, забранное мутным стеклом, треснувшим в углу, пропускало тусклый свет, который лишь подчёркивал убогость этого места. Стены были усеяны пятнами сырости, а в некоторых местах брёвна прогнили настолько, что сквозь них просвечивал утренний туман, стелющийся над лугом. В дальнем углу стояла покосившаяся лавка, одна ножка которой была сломана, и она опиралась на груду камней. Рядом валялся перевёрнутый стол, покрытый слоем пыли, такой толстой, что на ней можно было рисовать пальцем. Под потолком свисали клочья паутины, а в углу, у стены, лежала куча соломы, когда-то, наверное, служившая постелью, но теперь пропитанная сыростью и усыпанная мелкими ветками.

Я почувствовала, как усталость наваливается на меня тяжёлым плащом. Ноги дрожали, суставы ныли после лихорадки и тряски в телеге, а веки казались свинцовыми. Лина зевнула, прижимаясь ко мне, и я поняла, что она едва стоит на ногах. Дорога вымотала нас обеих, и рассвет, который должен был принести облегчение, лишь напомнил, как далеко мы от безопасности.

— Пойдём, милая, — сказала я, ведя Лину к лавке. — Сначала поедим, а потом отдохнём.

Я усадила её на лавку, осторожно, чтобы та не рухнула под нашим весом, и развязала узелок, который Шайна дала нам в дорогу. Внутри лежал кусок чёрствого хлеба, завёрнутый в грубую ткань, несколько полосок сушёной рыбы, пахнущей солью и дымом, и фляга с водой, уже тёплой от долгого пути. Я отломила половину хлеба и протянула Лине, стараясь улыбнуться.

— Ешь, — сказала я. — Надо набраться сил.

Лина взяла хлеб, но смотрела на него с сомнением, будто боялась, что он исчезнет. Я отломила кусочек для себя и принялась жевать, хотя чёрствый хлеб царапал горло, а вкус был таким пресным, что едва ли напоминал еду. Но желудок, урча, требовал хоть чего-то, и я заставила себя проглотить. Лина последовала моему примеру, откусывая крошечные кусочки, и её лицо немного разгладилось, когда она начала жевать.

— Вкусно? — спросила я, пытаясь отвлечь её от мрачных мыслей.

Она кивнула, но её глаза всё ещё скользили по хижине, задерживаясь на тёмных углах и дырявой крыше.

— Мариса… — начала она, проглотив кусок. — А Хильда правда нас не найдёт?

Я сглотнула, чувствуя, как страх, который я гнала всю ночь, снова подбирается к сердцу. Хильда. Её злобный голос, её тяжёлая рука, её глаза, полные презрения, — всё это стояло передо мной так ясно, будто она была здесь. Но я не могла показать Лине свой страх.

— Не найдёт, — заверила я. — Мы теперь далеко, и Шайна позаботится, чтобы никто не узнал, куда мы ушли.

Лина слабо улыбнулась, и эта улыбка, такая робкая, но искренняя, согрела меня лучше любого огня. Я протянула ей полоску сушёной рыбы, и она взяла её, нюхая с любопытством.

— Пахнет, как море, — сказала она тихо. — Хотя я никогда не видела моря…

Я замерла, вспомнив Петербург — серые волны Невы, солёный ветер, дующий с залива, и Соню, бегающую по набережной с воздушным змеем. Боль кольнула сердце, но я отогнала воспоминания. Сейчас я была здесь, с Линой, и она нуждалась во мне.

— Ты обязательно однажды увидишь море, — пообещала я, хотя сама не знала, возможно ли такое в этом суровом мире. — А пока ешь. Рыба даёт силу.

Лина принялась грызть рыбную полоску, морща нос от солёного вкуса. Я отпила воды из фляги, чувствуя, как тёплая жидкость смывает пыль из горла, и посмотрела на хижину, прикидывая, с чего бы начать. Усталость тянула вниз, но я знала, что не смогу уснуть, пока не сделаю хоть что-то, чтобы это место стало хотя бы немного пригодным для жизни.