Грибификация: Легенды Ледовласого

Хрулеев: В зачарованном лесу

Октябрь 1996

Балтикштадтская губерния

Хрулеев понял, что он проиграл. Потерпел тотальное экзистенциальное поражение.

Но иначе и быть не могло. Он просто трус, предатель, лжец и убийца. И даже Шуру, единственную, кто помог ему, пустили из-за него на фарш. Он все потерял.

Его автомат и рюкзак с эмблемой группы «Кино», набитый снедью и нужными для выживания вещами, остались в домике любителей пельменей. И путь к дочке он тоже потерял.

Да и была ли когда-нибудь у него дочка? Может быть, вся жизнь была просто сном, мимолетным видением, предсмертной галлюцинацией умирающего.

День кончился, наступила холодная ночь, потом опять серый день, и снова ночь.

Из вещей у Хрулеева осталось только то, что было в карманах. Зажигалка, складной нож и дочкино тамагочи, которое вернула Хрулееву Люба. Но тамагочи Хрулеев не включал, смотреть, сколько сейчас времени, не было необходимости. Еще верная Тотошка ковыляла рядом и иногда рычала на сосновую чащу.

Он не знал, сколько уже бродит по зачарованному лесу. Может быть, сутки, а может и целую неделю. Время вдруг перестало быть линейным и закольцевалось, запуталось.

Предупреждающая табличка на финском старом заборе и Балбесов не врали. Лес действительно был заколдованным. Он проглотил и сожрал Хрулеева, а теперь начинал переваривать. Первое время Хрулеев еще искал выход, шоссе на Лугу и озеро, где на островке сидела совсем одна его дочка месяц назад. Но потом он все забыл.

Он уже месяц был в Оредежском районе, но таких глухих и огромных лесов раньше не встречал. Не было здесь ни шоссе, ни озера, ни дочки. Вообще ничего. Только высокие сосны, ледяной холод, мшистые холмы, запахи осеннего леса, шум ветра и древние валуны.

Хрулеев даже не мог найти обратный путь к домику лепильщиков пельменей, чтобы принять быструю смерть.

Хрулеев догадывался, куда он попал. Раньше давным-давно еще до начала времен такими лесами был покрыт весь Оредежский район. Тогда здесь никого не было, мир был первозданным и чистым, лишь иногда на берегах черных быстрых речек встречались финские хутора, полудикие обитатели которых тысячелетиями жили охотой и рыбной ловлей. Цивилизация приходила сюда медленно, постепенно, но неуклонно. И вот от древнего мира остался лишь этот лесной массив, реликт и заповедник иных эпох.

И сюда забрел Хрулеев, чтобы наконец найти бесславную смерть, от которой он так долго бежал. Все было бессмысленно.

Книжки и мудрецы утверждают, что душевная боль страшнее физической. Но Хрулеев сейчас бы плюнул в рожу любому, кто говорил такие глупости. Физическая боль, холод и голод были хуже всего.

Голова у Хрулеева горела огнем, на месте отрезанного уха все еще шумело, как будто ему залили в череп океан. Из-за этого шума в голове Хрулеев почти не слышал, что происходит вокруг, ему почему-то все казалось, что это не на месте уха шумит, а бушуют над головой сосновые кроны, что в голове у него выросло отражение настоящего леса, и оно качается под порывами ветра в башке Хрулеева.

Кровь остановилась уже давно, Хрулеев не помнил, когда именно. Он разрезал ножом свитер, потом, крича от боли, заложил рану чистым мхом, и подвязал себе отрезом свитера голову, как будто у него ныли зубы. И в боли действительно было что-то зубное, как будто вся левая половина челюсти воспалилась от пульпита. Еще боль отдавала в глаз и в левую половину языка, и даже в шею.

Хрулеев не мог осмотреть свою рану, поскольку собственное ухо человек увидеть не может. Но он попытался однажды ощупать ее и чуть не потерял сознание от боли. Все мысли были кроваво-красными, как будто кровь из раны протекла прямо в мозг, в нейроны, превратилась напрямую в ноющие, тянущие, режущие ощущения.

Остальные раны тоже напомнили о себе, от шока, голода и усталости они воспалились. Хрулеев как будто заново переживал все ранения, как в перематываемой назад видеокассете. Заболело разорванное филином колено, Хрулеев хромал все больше. Грудину, ушибленную при падении с коня, заломило, дышать стало тяжело. Заныла травмированная рука. Даже между ног, на месте ампутированной мошонки, закололо.

Не болели только ожоги от стальных раскаленных цифр кузнеца на лбу, они зудели и чесались. И Хрулеев все тер грязными пальцами лоб, отшелушивая мертвую серую кожу, как будто пытался стереть с себя позорную рабскую метку. Но это было невозможно, метка теперь останется с ним навсегда.

Утешало только то, что терпеть все это осталось недолго. Хрулеев бы давно покончил с собой, но у него не было оружия, кроме того он слишком ослаб даже для этого. Можно конечно порезать вены на руках ножом, но Хрулеева останавливало присутствие Тотошки.

Он думал, как собака будет в отчаянии пытаться зализать вскрытые вены хозяина, как будет метаться и скулить. И Хрулеев понял, что смотреть на такое он не сможет. А значит, прежде чем покончить с собой, нужно все-таки убить Тотошку. Но и на это уже не было сил.

Интересно, что будет делать собака, когда Хрулеев умрет? Наверное, просто погорюет некоторое время возле трупа, а потом будет жить в лесу, одичает, может быть ее даже возьмут в стаю волки, если они здесь есть. Тотошка ведь сильная, она не обычная овчарка. И она проживет остаток своей жизни в зачарованном лесу, лишь иногда по ночам в ее собачьем сознании будут всплывать странные малопонятные образы прошлого — Хрулеев, Юля, их большая светлая квартира в столице, мисочка в коридоре.

Может быть Тотошка даже вспомнит, как спасла однажды хозяина от людоеда-любителя ушей с укропом. Вот только само понятие «хозяин» она уже может не вспомнить. И в ее памяти останется лишь отощавший больной голодный человек, с которым она долго шла по лесам, а он потом он умер.

Может быть, у Тотошки даже родятся щенки от волка, и она будет рассказывать им на ночь сказки о другом мире за лесами и горами, где были города, люди и Хрулеев. Но теперь этот мир уничтожен, его больше нет. Пора и Хрулееву умирать, человек ведь всю свою историю был стадным животным, поодиночке люди не существуют. Но теперь нет больше ни городов, ни людских стад.

А Хрулеев обречен, он ведь трус, дурак и дерьмо. Он даже не смог просто дойти от элеватора до озера, вместо этого он сначала попал к людоедам, а теперь угодил в лес чудес, откуда выхода нет.

Да и физически от Хрулеева уже осталось мало. Ухо и еще один орган у него отрезаны, все тело изранено. Сколько вообще нужно отрезать от живого человека, чтобы он перестал считаться человеком и стал просто куском мяса? Хрулеев читал где-то, что одна китайская императрица отрезала у фаворитки своего мужа-императора руки, ноги, груди, щеки, уши и язык, а еще выколола ей глаза и барабанные перепонки, превратив таким образом фаворитку в «человека-свинью». Потом она посадила этого человека-свинью в загон к другим свиньям, и там фаворитка жила еще много лет в форме свиньи.

А что вообще отличает свинью от человека? В случае Хрулеева — уже ничего. Не осталось ничего человеческого. Только лес, боль, смерть, собака. Хрулеев был путешественником во времени, он будто вернулся в самые древние времена, особенно ярко он ощущал это холодными ночами, когда жег костры. Только те древние люди были первыми на Земле, а он станет последним. Круг замкнулся.

Недостатка в воде у Хрулеева не было, в лесу было много ручьев и древних противопожарных канав, выкопанных видимо еще в царские времена. Вода в ручьях и канавах была красноватая, в ней плавали листья и иголки, а вкус был плесневым, горьким и хвойным. Но сама вода на вид была очень чистой. Когда Хрулеев пил, он старался не смотреть на воду, боясь увидеть отражение своей израненной отощавшей рожи. Он не хотел больше смотреть на себя, никогда.

Раны ныли все больше. Хрулеев не знал, сколько он уже бродит по зачарованному лесу, но помнил, что за все это время съел только десяток подсохших ягод клюквы, обнаруженных на порыжевшем кусте за вывороченным деревом. Вскоре от голода разболелся желудок, и тогда Хрулеев наконец забыл про все свои раны и вообще про все на свете.

Боль в желудке за час превратилась из поднывания в острую резь, как будто ему вогнали туда нож. Хрулеева вырвало кровью. Все. Он упал на мягкий мох, ощущая телом холод болотистой земли и понял, что идти больше не может. Он уже не встанет, он умрет здесь. Хрулеев лежал и смотрел вверх на клочок серого неба между сосновыми ветками.

Вокруг стояла тишина, день был безветренным, даже сосны не шумели. За все время, что он провел в этом лесу, Хрулеев не встретил ни зверя, ни птицы. Ягоды и грибы здесь тоже почему-то не росли, по крайней мере, Хрулеев не нашел ничего кроме кустика клюквы.

Он смотрел на серый клочок неба, тяжелые облака казались неподвижными. Он умирал. Хрулеева еще раз вырвало кровью, Тотошка стала лакать блевотину, но Хрулеев ее не останавливал. Он вообще давно уже не разговаривал с собакой, не было сил. Потом он вроде уснул, а проснувшись не смог вспомнить имя дочери.

Зачарованный лес уже почти переварил его тело, и теперь принялся за сознание и память. С желудком было совсем плохо, рвота продолжалась, из Хрулеева изливались желчь и кровь, рана на месте отрезанного уха болела и дергала. Но Хрулеев встал и зачем-то куда-то пошел. Рядом ковыляла собака и все скулила.

Имя собаки Хрулеев уже тоже не помнил. Но и собака была измождена, она стала часто ложиться, чтобы отдохнуть, и шла все медленнее. Хрулеев лег, обнял безымянную собаку и уснул, точнее, потерял сознание. Он надеялся не проснуться. Но смерть, которой он так желал, не пришла.

Он снова встал и пошел через мир, полностью лишенный имен. Хрулеев вообще не помнил человеческих слов, ни одного. Перед глазами стояли видения какой-то аппетитной еды, но еда сразу превращалась в гниль, рассыпалась на глазах. К рвоте присоединился кровавый понос.

Хрулеев не обращал внимания на время суток, он шел и днем, и в темноте. Солнце не появилось ни разу, небо все время было в серых облаках. Видимо, свет избегал этих мест. Рана на месте уха разболелась, по щекам Хрулеева беззвучно текли слезы, но сам он даже не всхлипывал, не было сил. Наверное, все-таки был день, потому что Хрулеев ясно видел сосны, зеленый ковер мха под ногами и даже клочки серого неба в просветах между ветвями.

Ветви шумели, волновались, тяжелые снеговые облака стремительно неслись над лесом. Приближалась буря, похолодало еще больше. Холод нес с собой не меньше боли, чем раны, он сжигал ледяным дыханием внутренности и душу, разлагал то, что еще осталось от Хрулеева.

Ветер, бушующий в небесах, стал ощущаться даже здесь, в глухой сосновой чаще. Сосны все шумели, как будто пытались передать Хрулееву некое тревожное нечеловеческое послание.

Вскоре Хрулеев увидел огромный валун, один из реликтов, оставшихся здесь с тех незапамятных времен, когда на месте леса был океан, а потом ледник, по которому бродили еще неандертальцы. Таких огромных валунов Хрулеев раньше не видел ни разу в жизни, древний камень весь порос разноцветным мхом и казался окаменевшим чудовищем.

Наверное, когда-то давно именно такие камни порождали в сознании древних людей истории о троллях, обращавшихся в скалы и валуны. Жившие здесь в старину финны поклонялись таким камням, переняв этот обычай у саамов. А те в свою очередь научились этому от неведомого древнего народа, который согласно легендам приносил у таких камней кровавые жертвы и бесследно сгинул еще до появления знакомой нам человеческой цивилизации.

Хрулеев прошел мимо валуна, и за камнем обнаружилась небольшая заболоченная полянка. Сосны здесь почему-то не росли, лишь низкий кривой кустарник. Земля под ногам жадно чавкала, и в ней попадалось какое-то каменное крошево. Хрулеев поднял из черной грязи камень странной плоской формы и убедился, что это кусок какой-то давно рассыпавшейся постройки. Видимо, тысячелетие назад здесь была финская деревня.

На дальнем краю полянки возле очередного красноватого ручья что-то темнело среди мха. Хрулеев подошел ближе и увидел, что это грибы. Коричневые, со светлой ножкой и острой шляпкой. Не поганки. Грибные шляпки маслянисто блестели.

Хрулеев попытался подумать, хотя это было трудно, его мысли стали тяжелыми и казались материальными физическими объектами вроде камней. Так всегда бывает у изможденных голодом.

Хрулеев в последний раз ходил за грибами еще в юности, с дедушкой. Жена Хрулеева Катя всегда предпочитала русской культуре скандинавскую, поэтому, как и большинство европейцев, полагала походы за грибами бессмыслицей, а грибы считала едой времен войн и голода, которую стыдно жрать в мирное время. Поэтому с женой и дочкой Хрулеев по грибы ни разу не ходил. Сейчас он мучительно пытался вспомнить, что это за грибы, и съедобны ли они.

Тотошка тем временем подошла к грибам и понюхала их, но есть не стала, даже не лизнула. Вместо этого она тяжело улеглась на мох, больше никак не реагируя на грибы. Хрулеев не знал, как интерпретировать подобное поведение собаки. Впрочем, Тотошка ведь тоже ни разу в жизни не ходила по грибы, так что вряд ли можно полагаться на ее мнение.

Насколько Хрулеев помнил, его дедушка вроде бы таких грибов никогда не собирал, хотя и не называл их ядовитыми. Есть Хрулееву совсем не хотелось, его желудок уже давно переваривал сам себя. И тем не менее, так и не найдя в своей изможденной памяти ничего полезного, Хрулеев стал жрать грибы, прямо сырыми.

Он отрывал грибы у самого основания тонких ножек и пихал их себе в рот целиком, потом торопливо жевал, подавляя тошноту. Грибы были совершенно безвкусными, лишь с легким ароматом плесени. Хрулеев съел совсем мало, большая часть грибов осталась нетронутыми. Увидев, что хозяин ест, Тотошка тявкнула.

— Жри, — коротко сказал ей Хрулеев, указав на грибы.

Но она не стала, хотя продолжала клянчить, видимо полагая, что хозяин ест не грибы, а что-то другое.

Поев, Хрулеев напился из ручья и продолжил свой бессмысленный путь, валун и полянка со следами древнего селения остались позади. Никаких сил после пищи у Хрулеева не появилось, он также ковылял, часто останавливаясь, дышать было тяжело, голову слева дергала боль. Разве что тошнота чуть улеглась.

Буря над лесом тем временем усиливалась. Сосны все шумели, даже одноухий Хрулеев слышал, что их стволы начали громко и тоскливо скрипеть. Становилось все холоднее.

Ветер сорвал кривую сосновую ветку и она упала на землю позади Хрулеева, чуть не зашибив собаку. Небо теперь было не серым, а молочно-белым. Зима.

На зачарованный лес опускалось нечто странное и тревожное. Еще одна оторванная ветка упала с громким треском где-то далеко впереди. Сосны все шумели, скрипели, волновались, как в предсмертной агонии.

Хрулеев вдруг остановился. Еще один гриб. Только на этот раз другой. Большой рыжий моховик под сосной. Многовато грибов для этого времени года. Впрочем, какое сейчас время года? Хрулеев не помнил.

— Сейчас же осень? — спросил Хрулеев у Тотошки.

— Скорее зима, — ответила овчарка.

— Хм... — задумался Хрулеев, — Многовато грибов для зимы. Тебе не кажется это странным, Тото?

— Я ебу что ли? — удивилась Тотошка, — Я вообще-то псина. Я не слишком понимаю в грибах и календарях.

— И все же странно...

— То есть, моховик под сосной — это странно, а говорящая овчарка — это дохуя норма что ли? Это тебя не удивляет? Ты совсем ебанулся, Хрулеев? — перебила Тотошка.

— Да, — ответил Хрулеев, — Но раз уж ты говоришь... Знаешь, Тото, мне столько всего нужно у тебя спросить. Мне ведь всегда было интересно узнать, как мыслит и ощущает себя животное...

— Чего, блядь? Животное? — взъелась Тотошка, — Какое я тебя животное? Вспомни, как Президент выполз к журналистам после торжественного фуршета по поводу тотальной грибификации Франции. Вот это было настоящее животное! А я нихуя не животное. Я чистокровнейшая немецкая овчарка. Der Deutsche Schäferhund. Так что фильтруй базар, блять, Хрулеев! Гав!

Хрулеев поморщился:

— Зачем ты все время материшься, Тото? Я тебя такому не учил. Я тебя купил для Юли, а она, между прочим, девочка. Выходит, я подарил маленькой дочери овчарку-матерщинницу? Какой же я после этого отец?

— Ты хуевый отец, — мрачно ответила Тотошка, — И я помню, что ты купил меня для Юли, только вот я эту Юлю уже как полгода не видела. Судя по всему, ты просрал свою дочку, Хрулеев. И после этого, ты спрашиваешь меня, какой ты отец. Да никакой, блять! Нет дочки — нет отцовства. Ты дочку проебал, так что ты больше не отец. Можешь вернуть свое удостоверение почетного отца обратно в общество злоебучих почетных отцов, блять!

— Ну вот, опять материшься... — вздохнул Хрулеев.

— Ах, какие мы нежненькие интеллигенты! Матерщина нам ушки режет. Точнее, одно ушко. Второго-то у тебя нету. Им Балбесов рябиновую закусил. А твоя яйки Герман приколотил на железную арматурину. А твой сраный мозг отравлен грибками. А сердца у тебя вообще нету, у тебя там вместо сердца мусорный бак, как у Жоры* из песни группы «Кровосток»...

— Еще и слушает группу «Кровосток», — с ужасом пробормотал Хрулеев, — Моя собака, которую я поил в свое время молоком из специально купленной детской бутылочки, дважды в неделю возил на дрессуру и кормил лучшими премиальными кормами, слушает группу «Кровосток». И материться. Я запрещаю тебе, Тото. Я же твой хозяин, правильно? Так вот, я запрещаю тебе слушать «Кровосток» и ругаться матом.

— Ах так, — раздраженно сказала Тотошка, — А хочешь узнать, почему я матерюсь? И еще ты вроде хотел узнать, как я мыслю и ощущаю себя, да? Я готова тебе ответить, причем на оба этих вопроса одновременно. Дело в том, что они взаимосвязаны, о мой дорогой хозяин, не любящий группу «Кровосток».

Итак, ощущаю я себя следующим образом. Я родилась у мамы по кличке Джеси. Но от мамы меня скоро отобрали... Да-да, закрой свой поганый рот, Хрулеев, и не перебивай! Я в курсах, что вы люди считаете нормальным отбирать у сук их щенков.

Хотя, когда Гриб отобрал у вас ваших собственных детей, вы почему-то все стали очень сильно нервничать и метаться, прямо как кобели учуявшие течку. Кстати, Хрулеев, обмозгуй вот эту мою мысль. Может быть, Гриб просто взял твою Юлю для своей дочки? Чтобы твоя дочка развлекала дочку Гриба, прямо как ты взял меня, чтобы я развлекала твою дочку...

— Говори проще, Тото, — все-таки перебил Хрулеев, — А то я уже запутался в дочках. Да и, кроме того, у Гриба ведь нет никакой дочки...

— Прямо как у тебя теперь, Хрулеев, — тактично заметила Тотошка, — Но вернемся к моей биографии. Кстати, «Биография»** — самая популярная песня группы «Кровосток»...

— Ну хватит уже, Тото. Я же тебе запретил...

— Ладно, ладно. Вернемся все-таки к моей биографии. Итак. Меня отобрали у мамы. Я понервничала, но потом первый шок прошел. И жили мы в общем-то неплохо, не спорю. Премиальные корма и все такое. И меня любили, ни разу даже не пиздили, а однажды ты решил выебнуться и снял для меня отдельный номер в этом шикарном отеле в Монако. Французы еще все крутили пальцем у виска, и говорили, что все граждане нашей Республики такие же отъехавшие, как и их Президент.

Но ты мог себе позволить быть отъехавшим, ты же был грибификатором. И бабла у тебя было немерено. Но на самом деле мне было похуй и на корма, и тем более на отели в Монако. Дело в том, что я любила тебя, Хрулеев. Да-да. Хоть ты и редкостный мудак, и всегда им был. Я и сейчас тебя люблю, да я за тебя жизнь готова отдать! И даже твою суку-жену я любила, хотя она у тебя была пиздец брезгливая, я хуй знает, как ты с ней жил.

Не напрягайся, Хрулеев. То, что я назвала твою жену «сукой» — это не оскорбление. Я же и сама сука, забыл? Мне просто так удобно ее называть, она же не кобель, а реально натуральная сука.

Но больше всех, Хрулеев, я любила Юлю. Да, именно так. Юля меня кормила вкусной хуйней, ну той из коровьих позвоночников, Юля играла со мной и гуляла. Знал бы ты, как весело было носить Юле мячик! Тебе никогда не понять, Хрулеев, ты же сраный человек и не сознаешь экзистенциального счастья подноса мячика. Да Юля со мной провела за свою жизнь больше времени, чем с тобой! Ты же все время торчал или в своем сраном оружейном магазине, или в своей не менее сраной грибификаторской конторе! А потом...

А потом все закончилось, Хрулеев. Не было больше премиальных кормов и номеров в Монако. Вместо этого я жрала гречу с мясными обрезками, причем судя по вкусу обрезки были натурально обрезаны от кошек. И нашей просторной квартиры тоже не было, вместо этого мы переехали в ебаную комнатку в коммуналке, где Тузик соседа-алкаша попытался мне присунуть. Ты помнишь это, Хрулеев? Помнишь? Полгода назад, полгода, Хрулеев! Все изменилось.

И люди стали сторониться тебя. Никто не хотел даже говорить с грибификатором. Но это все ерунда, я была готова жрать и гречу с кошатиной, и жить хоть в конуре, как сельский Кабыздох. Хуже было другое. Юля. Она больше не ласкала меня, не играла со мной и не бросала мячик. Она просто не замечала меня. Но самое главное — запах. От Юли всегда так вкусно пахло! Но этой весной она больше не пахла моей любимой хозяйкой. А знаешь, чем стала пахнуть твоя дочка и моя хозяйка?

Да, Хрулеев. От нее стало нести Грибом. И не было больше Юли, только туша, в которой Гриб вместо мозгов. И это сделал ты, Хрулеев. Ты накормил Грибом свою родную дочь и мою любимую хозяйку, и еще миллионы детей по всему миру вместе с ней. Ты убил их, Хрулеев. А потом... Потом, мы с тобой убежали. Из нашей комнатки в коммуналке. Ты помнишь?

Ты был сам не свой, и на улицах повсюду были взрывы, стрельба и убийства. И домой мы с тех пор так и не вернулись. И Юлю, и твою жену-суку я с тех пор не видела. Вместо этого мы стали голодать и бегать по лесам. И я ничего не понимала, совсем нечего, но я верила тебе. Я думала, что хозяин уж точно знает, что делать, что во всем этом есть некий высший, неясный собаке смысл.

Но мне было страшно. О, как мне было страшно! Как я тосковала по Юле! Думаешь, что я любила ее меньше тебя? Дурак, если так. И я защищала и спасала тебя тысячу раз, Хрулеев. И даже когда этот придурок-мичман пытался меня сожрать, я все терпела, даже когда ты запретил мне вскрыть ему глотку зубами.

А потом ты меня отдал суке с номером на лбу. Помнишь? И она отвела меня к этому уголовнику Зибуре на псарню. Помнишь? Ты сделал, ты отдал. Ты всегда всех отдаешь. Дочку ты отдал Грибу, меня — Зибуре, а вот что произошло с твоей сукой-женой я, если честно, не понимаю до сих пор. Наверное, тоже кому-то ее отдал, да? Не отвечай, не надо. Риторический вопрос.

Итак, я попала на псарню к Зибуре. И я сразу скажу, что это нихуя не отель в Монако, Хрулеев. Ну это неудивительно, ведь Зибура сам отмотал шесть лет, и, оказавшись у Германа, решил поиграть в надзирателя и выместить злобу на собачках. Меня били. Знаешь, как я была удивлена, когда Зибура меня впервые пизданул? Меня ведь никогда раньше не били. Меня морили голодом, натаскивали на людей, хотя до этого я считала людей друзьями. Ко мне в клетку сунули какого-то Полкана, который попытался меня натурально выебать! Выебать, Хрулеев! Меня, чистокровную немецкую овчарку! Я все терпела. Я плакала и звала тебя.

Но вот ты пришел, в этом своем идиотском шлеме. Ты еще зачем-то стал говорить по-китайски. Но я даже тогда не сочла тебя припезднутым, о нет! Я конечно пообижалась для вида, но я пошла с тобой. Я верила. Я полагала, что хозяин знает, что делает.

Потом ты ебал Любу в предельно извращенной форме, а я все это время сторожила вас, пока вы развлекались. А потом мы ушли. Я и тогда верила. Но ты зачем-то привел нас к людоедам. Зачем, Хрулеев? Нахуя? Так сложно было тупо дойти до Оредежа, а потом пиздовать по шоссе в сторону Луги? Конечно, трудно. Ты ведь испугался гигантского Гриба над Оредежем. Ты трус, Хрулеев, вот что. Но ты еще и идиот.

Зачем ты зашел в домик к людоедам? Я же рычала, я предупреждала тебя! Но нет, не хочу слушать тупую псину, хочу зайти на огонек к любителям пельменей! Ты думал, тебя там пельмешами накормят, да? И рябиновой нальют? И этот жирдяй меня ударил ногой в бок, до сих пор болит. А еще я хромаю. Но это уже не от удара жирдяя, а от плети Зибуры. И поверь мне, эта плеть была гораздо тяжелее той, которой тебя пиздила Люба во время ваших игрищ. Не у тебя одного раны, Хрулеев.

А потом я спасла тебя от людоедов. Подумай, я ведь могла просто уйти и все. Я бы могла присоединиться к той стае в Оредеже, я бы там всех построила. Тем более я только что откинулась с кичи, проведя неделю на нарах у Зибуры. После такого меня в стае сразу бы назначили смотрящей. Но я не ушла. Я вернулась и спасла тебя.

Но ты и после этого все испортил. Вместо того, чтобы оценить мой подвиг, ты завел нас в этот ебаный лес, хотя даже сраный людоед кричал тебе, что сюда нельзя ходить. Вдумайся, Хрулеев! Даже отбитый людоед-алкаш умнее тебя!

И теперь мы умрем от голода. Из-за твоей глупости и трусости. Ты конченый, Хрулеев. Ты просираешь все, к чему прикасаешься. И после этого всего ты еще смеешь спрашивать, почему я матерюсь и как себя ощущаю? А вот от этого всего и матерюсь. А ощущаю себя — хуево, если честно.

Повисло молчание, ветер все бушевал в небесах и сосновых кронах.

— Но, Тото... Скажи мне. Ты совсем в меня больше не веришь? — спросил наконец Хрулеев.

— Разве я такое говорила? — удивилась овчарка, — Я верю в тебя, Хрулеев. Потому что люблю. И буду верить и любить, пока не сдохну. Даже если ты сотворишь хуйню еще тысячу раз. Я ведь псина, забыл? Тем более что... Эй, посмотри-ка на этот гриб!

Тотошка указала пальцем на росший под сосной моховик. Хрулеев присмотрелся. У моховика вдруг появились маленькие тонкие ручки.

— Похож на тот гриб, который держит за руки детей на эмблеме твоей грибификаторской конторы, правда? — спросила Тотошка.

— Ага.

Моховик тем временем уперся ручками в мох, быстро вывернул себя из земли и зашагал к Хрулееву.

— Тото, а у меня ухо отросло! — неожиданно заявил Хрулеев, ощупав собственную голову. Ухо действительно было на месте, и у Хрулеева совсем ничего не болело. Даже тошнота полностью прошла.

— Это хорошо, — ответила Тотошка, — Ты главное, яйца еще проверь. Яйца у тебя отросли, во всех смыслах этого выражения?

Моховик подошел ближе, и только сейчас Хрулеев разглядел, что это на самом деле совсем не гриб. Гном чуть приподнял свою шляпу, действительно очень похожую на шляпку гриба, в знак приветствия:

— Здравствуй, Хрулеев. Следуй за мной, пожалуйста. Я отведу тебя к дочке.

* Жора — персонаж песни «Зимняя» (слова — А.Шило, Dr.Фельдман, музыка — Фантомас 2000) группы «Кровосток». Жора описывается в тексте песни, как человек с пошатнувшимся здоровьем и сомнительным морально-нравственным обликом. Оба этих качества Жоры вероятно обусловлены продолжительным употреблением наркотических веществ стимулирующего характера. Лирический герой песни (судя по всему — профессиональный киллер, нанятый некоей ОПГ) после отвлеченных философских рассуждений решительно убивает Жору, причем процесс уничтожения Жоры в эмоциональном смысле уподобляется подледной рыбалке.

Присутствие в тексте 1996 года упоминания группы «Кровосток» (начавшей свой творческий путь в 2003 году) является рационально необъяснимым анахронизмом.

Здесь и далее все примечания принадлежат публикатору.

** «Биография» — песня группы «Кровосток» (слова — А.Шило, Dr.Фельдман, музыка — DJ Полутруп). Текст композиции рассказывает удивительную историю жизни некоего криминального авторитета, убитого с особой жестокостью за отказ выдать местоположение «общака».