Грибификация: Легенды Ледовласого

Хрулеев: Исследования мичмана

27 октября 1996 года

ночь

Балтикштадтская губерния

Хрулеев бросил автомат и поставил на землю фонарь. Тотошка рычала и рвалась с привязи.

— Теперь сними шлем и повернись. И заткни свою бесполезную псину. А то пристрелю ее у тебя на глазах.

— Тото, тихо! Сидеть, Тото.

Собака заскулила и замолчала.

Хрулеев отшвырнул шлем и повернулся. Люба отступила на шаг назад, продолжая целиться в Хрулеева из своего макарова.

На девушке были джинсы и свитер, черная толстая коса свисала до пояса. Рожа между глазами и ноздрями у Любы была замотана бинтами, это придавало ей сходство с Крысиным королем из комиксов про ниндзя-черепашек.

— Ты вроде как сдохла, Люба.

— Как видишь не до конца. Герман отправил Сергеича эвакуировать меня с картофельного поля в случае нашего провала. Но видимо Сергеич получил от Блинкрошева дополнительный приказ пристрелить меня. Блинкрошев всегда хотел быть единственным, кого слушает Герман, поэтому решил меня шлепнуть. Таким образом, Сергеич получил два взаимоисключающих приказа. Не в силах совладать с этой дихотомией он так и не смог решить, что делать, и просто бросил меня там умирать. Но не тут-то было. В моей крови все еще плескалась «Слеза Сверхчеловека». Поэтому я встала, долго бегала от детей и ордынцев по лесам, а два дня назад пришла сюда. Неужели ты не рад меня видеть, Хрулеев?

— Очень рад, — сказал Хрулеев и тут же получил мощную пощечину.

— Прямо как во время нашей первой встречи, да, Хрулеев? — произнесла Люба и дала ему еще одну пощечину, — Впрочем, тогда ты еще не был убийцей и рабом. Но тебе очень идет номер на лбу. И цифры для тебя подходящие. Наш кузнец нутром чует, какие цифры подойдут рабу.

— Лучше бы сказала спасибо, что я замочил Сергеича.

— Спасибо, — сказала Люба и дала Хрулееву уже третью пощечину, на этот раз такую сильную, что он покачнулся, — А Сергеич действительно редкостный мудак. Я ему разрешила носить мой форменный шлем, и вот чем он мне отплатил. Впрочем, тебе, Хрулеев, я шлем носить не разрешала. Знаешь, чем карается воровство у Президентских штурмовиков?

— Мне плевать. Зачем ты вообще отдала свой шлем Сергеичу?

— Ты совсем дурак, Хрулеев? На хрена мне шлем? Какая красивая девушка будет ходить в закрывающем лицо шлеме?

— Ну, теперь-то, когда у тебя дыра в щеке он тебе пригодится. Да и красивой тебя теперь вряд ли назовешь...

На этот раз Люба ударила Хрулеева ногой в больное колено, травмированное когтями филина. Хрулеев повалился на колени и выругался, но тут же встал.

— Нет, романтику первой встречи уже не вернешь, — философски заметила Люба, — Тогда ты был такой напуганный, чуть не обосрался от страха. А сейчас ты какой-то дерзкий. Мне это не нравится.

— Я дерзкий, да. А ты как поживаешь, Люба? Все еще цитируешь Ницше и хочешь водки?

— К сожалению, нет. Все эффекты «Слезы Сверхчеловека» прошли через полчаса. Мне как раз хватило, чтобы сбежать от детей. Но сейчас, Хрулеев, мы обсуждаем тебя, а не меня. Я раздумываю, что с тобой делать. Можно тебя пристрелить и бросить туда же, куда ты запихал бедного Винтачкова. А можно вернуть тебя назад в барак. Новым начальником над рабами наверняка назначат старшего брата Винтачкова. Угадай, что он с тобой сделает, Хрулеев. Наверняка заставит первым делом доставать Винтачкова из выгребной ямы, а уж потом... Хотя потом Герман просто швырнет тебя в Молотилку за двойное убийство. Так что я бы на твоем месте предпочла быструю смерть сейчас. Но выбирать в любом случае тебе, Хрулеев. Подумай секунды две.

Хрулеев молча смотрел на Любу. Люба конечно не Винтачков, и даже не Сергеич. Напасть на нее и отобрать ствол не получится.

— Ну, что выбрал?

— Я ведь тебе жизнь спас, Люба, — глухо сказал Хрулеев.

— Так я вроде этого не отрицаю, — удивилась девушка, — Но только причем тут это?

— Притом. Ты убьешь человека, который спас тебе жизнь?

Люба дала Хрулееву еще одну мощную пощечину:

— Конечно, убью. Очнись, Хрулеев. Очнись! Это так не работает. Я делаю то, что хочу, и ничем тебе не обязана. Так что можешь не апеллировать к моему благородству. Дело в том, что у меня его нет.

— Разумеется. Ты просто мразь, Люба. Тупая, циничная и злобная. Типичная представительница своей профессии. Тебе совершенно насрать кому служить — Президенту, Герману, Гитлеру... Лишь бы была возможность курочить людей. Но на самом деле все еще хуже. Дело в том, что у тебя крыша потекла, Люба. Ты же молодая девушка, а твой возлюбленный Герман отрубил себе причиндалы топором и объявил, что женщин придумали голландские колдуны в девятнадцатом веке. Вот ты и страдаешь. Молодые барышни часто сходят с ума от отсутствия половой активности, общеизвестный факт. Поэтому ты такая злобная сука.

— Чего... — Люба занесла руку для очередной пощечины, но потом вдруг передумала, — Что ты несешь, Хрулеев? Ты пьян что ли?

— Я не пьян. Это ты потекла крышей. От отсутствия любви...

— А какая тут может быть любовь? — зарычала Люба, — Тут у всех мужиков яйца отрезаны, если ты забыл, животное!

— И что? — пожал плечами Хрулеев, — Как будто это на что-то влияет. Дело в том, что у взрослого мужчины гормональный фон уже давно сформирован. И, что еще важнее, сформирована психика, половое влечение, привычки. А тестостерон, чтобы ты знала, вырабатывается не только яичками, но и надпочечниками. Ты бы видела, что Сергеич сегодня вытворял с рабыней в дровнике. Так что не в отрезанных яйцах дело. И вообще, у меня был хороший друг — мичман. Он был психологом в военно-морском институте, большим специалистом в своей области. Так вот, он рассказал мне историю о капитане, которому на войне оторвало причиндалы ракетой. Но капитан даже после этого продолжал ублажать свою жену, а потом у него вообще родился сын...

— Ты сошел с ума, Хрулеев. Ясно.

— Не перебивай! Может быть, сын был и не от капитана. Точнее говоря, сын определенно был не от капитана. Но капитан считал его своим, он любил его. И заставлял всех остальных считать, что это его сын. Потому что любовь — это психологическое понятие, а не физиологическое. Вот вывод, который сделал мой друг-мичман из этой истории.

И неважно, на месте у тебя яйца или нет. Мичман погиб жуткой смертью, дети растерзали его, но он успел раскрыть мне эту важную истину.

Любовь, Люба! Тебя зовут в честь этого понятия, но ты ни хрена не понимаешь, что это такое. А твой Герман тебя просто не любит. Он любит твоих головорезов со стволами, а тебя — нет. Но твои подчиненные с тобой тоже не спят, я угадал? Конечно не спят. Они боятся ревности Германа и не хотят в Молотилку. Герман хоть и не любит тебя, но все-таки считает своей.

И даже у рабов ты не найдешь утешения, потому что Винтачков заморил их голодом, и они могут только таскать ведра с говном. На большее их не хватит. Поэтому ты обречена, Люба. Никто здесь не даст тебе любви, и дело совсем не в отрезанных яйцах. Дело в тебе. В том, что ты тупая, циничная, злобная мразь. А жаль. Потому что вообще-то внешне ты потрясающе красивая девушка, даже без куска груди и с дырой в щеке. Поэтому убей меня. Давай, сука, сделай это! В барак я в любом случае не пойду.

В свете стоявшего на земле фонаря Хрулеев увидел, что глаза у Любы блестят. Бинт на лице промок от слез, но рука девушки держала макаров крепко. Пистолет был все еще нацелен на Хрулеева. Люба не стреляла, не била его и ничего не говорила, только тихонько всхлипывала.

— Или мы можем поступить иначе, — мягко сказал Хрулеев, — Знаю, ты любишь Германа. Наверное, даже искренне, по-своему. Если бы ты не любила этого придурка — то давно уже пристрелила бы его и захватила здесь власть. Я прав? Но Герман не может дать тебе того, что ты хочешь. А я могу. Я предлагаю честную сделку. Я дам тебе то, чего ты здесь лишена. А ты за это отпустишь меня. С собакой и оружием, естественно. И еще вернешь мне тамагочи моей дочери, который ты у меня отобрала. А свой сраный шлем можешь оставить себе...

Хрулеев пнул шлем ногой, и тот улетел в стену лазарета, по пути выкрикнув что-то по-китайски.

— Пошли, — сказала Люба, указав на пустую караулку на выходе из лагеря.

Они поднялись по железной лесенке и вошли внутрь.

Люба сунула макаров в кобуру и быстрым движением распустила косу. Хрулеев попытался стащить с Любы свитер, но она оттолкнула его и выдернула из-за ремня Хрулеева кожаную плетку, которую Сергеич использовал для развлечений с рабыней. Люба с силой ударила себя плеткой по бедру и закусила губу:

— Не торопись, Хрулеев. Раздевайся.