Грибификация: Легенды Ледовласого

Топтыгин: Чай с бальзамом

23 августа 1986

Профессор Топтыгин смертельно устал. Очередная авария. На этот раз утечка оксианцинтра.

Два трупа, троих Топтыгин спас, еще один на всю жизнь останется инвалидом.

Аварии происходили все чаще, как будто страна исчерпала свой запас прочности и начала разрушаться на глазах в буквальном материальном смысле. Зловещая весна 1986 года, на всю жизнь запомнившаяся Топтыгину инцидентом в Бухарине-11, сменилась тревожным летом. Теперь подходило к концу и лето, и Топтыгин не знал, что ждет их всех впереди.

Все было не так. Все было некстати. И это сейчас, когда у него есть Гриб, способный спасти жизнь любому ребенку на Земле. Но профессора не слушали. Эксперименты, которые дозволяла госбезопасность, были недостаточными, слишком осторожными.

Каждый день в мире умирали дети, а профессор не мог им помочь, хотя у него и было лекарство. Только болтовня и страхи. Плазмидова промыла мозги руководству КГБ, и комитетчики испугались. А дети умирали. Плача от боли, зовя маму, невыносимо страдая. Совсем маленькие дети умирали, даже не понимая, что происходит, еще не зная самого понятия смерти.

А еще были дети-инвалиды. Навечно прикованные к каталкам и постелям, все понимающие, но не способные сказать ни слова. Вынужденные смотреть на мир, будучи заточенными в собственных парализованных или изувеченных телах. И им Топтыгин тоже не мог помочь. Ему запретили спасать жизни детям.

Профессор не знал, что делать. Он слишком боялся, как и все. Наверное, он должен пожертвовать собой, отдать свою жизнь, если потребуется, лишь бы дать детям лекарство. Русский интеллигент ведь всегда должен жертвовать собой. Такова его доля.

Но даже эту роскошь у Топтыгина отняли. Комитетчики скрывали Гриб даже от партии и от руководства родной страны, ссылаясь на какой-то мифический заговор сектантов и сарматских националистов, якобы возглавляемый неким американским агентом в руководстве КПСС.

Топтыгину очень хотелось позвонить Горбачеву и все рассказать, но его бы сразу разъединили, все телефонные разговоры профессора контролировались. Топтыгин не мог пойти к Горбачеву на прием, его бы арестовали еще по пути. Топтыгин вообще не мог никому рассказать о Грибе, ни члену КПСС из руководства страны, ни иностранному журналисту, ни даже алкашу на лавке. Любой, кому Топтыгин скажет хоть слово, будет немедленно ликвидирован. А самого Топтыгина просто объявят сумасшедшим и будут в некотором роде правы.

Любой посторонний человек, узнавший о Грибе, просто покрутит пальцем у виска и не поверит ни единому слову. А доказательств у профессора Топтыгина нет, все образцы Гриба круглосуточно охраняются, и в случае чего будут немедленно спрятаны в секретных бункерах, как этого желала ополоумевшая старуха Плазмидова. Так что профессор не может сделать вообще ничего, он бессилен.

Топтыгин устал.

Он только что вернулся в свой роскошный по меркам советской больницы кабинет и поставил на электроплитку чайник. В кабинете все было по-домашнему, больных здесь Топтыгин не принимал, только работал с документами и общался с коллегами. Кроме того, профессору Топтыгину по должности было положено иметь большой и светлый кабинет. Профессор хотел прочесть отчеты из Детского дома-интерната № 1273, но у него разболелась голова. Через двадцать минут ему уже надо уходить, он не успеет.

Чайник на плитке скоро засвистел, в коридоре больницы что-то мерно стучало. Топтыгин решил напиться чаю, а отчеты прочесть по пути. Стук из коридора тем временем приблизился к кабинету Топтыгина. Профессор потянулся к чайнику, но в этот момент дверь его кабинета медленно распахнулась.

На пороге стояла Плазмидова. Несмотря на лето на дворе, шея старухи была замотана многочисленными шерстяными шарфами. На Плазмидовой было серое легкое пальто явно дореволюционного покроя, она опиралась на свою огромную уродливую палку. Именно эта палка и стучала в коридоре. Старуха, как и обычно, вся тряслась, ее движения напоминали метания припадочного эпилептика. Профессор Топтыгин встречал за свою жизнь много пожилых женщин, но такой древней и уродливой — ни разу.

— Надо поговорить, — без всякого приветствия прокаркала Плазмидова своим дребезжащим и слишком громким голосом.

Топтыгин поморщился:

— Здравствуйте, Плазмидова. Говорите, конечно. Может быть, чаю?

— С удовольствием. Особенно если вы добавите туда рюмку вон того Карельского бальзама, который стоит у вас в шкафу. Но только не здесь. Ваш кабинет слушают, Топтыгин.

Профессор растерялся:

— Слушают? Ну конечно, я знаю. Но стоит ли говорить об этом вслух, о том, что нас слушают?

— Мне плевать, Топтыгин. Пойдемте в больничный сад. Насколько я вижу из окна вашего кабинета, он внутренний и входа с улицы туда нет?

— Нет, входа нет, но ведь...

— А еще он совсем пустой. И вряд ли гебешники спрятали микрофон вон в ту яблоню. Хотя хрен их знает. Но у нас мало времени. Поторопитесь, Топтыгин. Чай возьмем с собой. И не забудьте про бальзам.

Профессор Топтыгин быстро сделал две чашки чая. В свою он положил две ложки сахара, а Плазмидовой плеснул на глаз Карельского бальзама.

— Спасибо, — Плазмидова взяла чашку, и та задрожала и зазвенела в трясущейся руке старухи.

Молча они прошли во внутренний квадратный садик больницы, окруженный серыми высокими стенами. Садик был разбит по плану Топтыгина. В центре располагалась асфальтированная баскетбольная площадка, со всех сторон обсаженная яблонями. Периодически там играли не только больные, которые могли себе позволить физическую активность, но и персонал больницы. Но сейчас площадка была пуста, во всем садике не было ни души.

Топтыгин было попытался присесть на скамеечку под яблоней, но Плазмидова решительно прошла в самый центр баскетбольной площадки.

— Вот тут не услышат. Разве что они закатали шпиона в асфальт под нами, — заявила старуха, отхлебнула, громко причмокивая, чая с бальзамом и поставила чашку прямо на асфальт. Топтыгин последовал ее примеру, потом достал пачку сигарет и, как требует того этикет, предложил даме закурить.

— Ну уж нет, — сказала Плазмидова, — Боюсь, что Marlboro мои древние легкие уже не перенесут. Хотя лет сорок назад я бы угостилась с удовольствием.

Топтыгин пожал плечами и закурил:

— Так что вы хотели, Плазмидова? Я слушаю.

— Это правда? — жестко спросила Плазмидова.

— Что именно?

— Что дети стали есть Гриб?

— Нет.

— А что тогда? Меня не допускают к информации о ваших экспериментах в детских домах. Так же, как и от вас скрывают мои исследования природы Гриба. Divide et impera. Расскажите мне, Топтыгин! Они стали есть Гриб?

— Я же сказал, нет. Ну была пара малозначимых инцидентов. В городском детдоме девочка заявила, что так любит Гриб, что очень хотела бы его попробовать на вкус. Я разрешил. Она пожевала его, сказала, что невкусно, и выплюнула. И больше не пыталась его есть. А в областном детдоме трехлетний мальчик подошел к Грибу и стал отламывать от него куски и засовывать в рот, когда охранник отлучился по нужде. Но мальчика оттащили. И ни с девочкой, ни с мальчиком не случилось ничего плохого. И никто из детей больше не пытался есть Гриб.

— Они были знакомы? Эта девочка из городского и трехлетний мальчик из областного?

— Нет конечно. А что собственно...

— Так. Они не были знакомы, Топтыгин. Когда это все было? На прошлой неделе?

— На этой.

— Они не были знакомы и не могли научить друг друга есть Гриб. Они даже из разных детдомов, верно? И, тем не менее, они практически одновременно вдруг возжелали поесть Гриба. Очередное совпадение, да?

— Я не вижу повода для переживаний, уважаемая коллега. Ну да, трехлетние дети все тащат в рот. А девочка из городского просто знала, что Гриб — лекарство, мне разрешено сообщать проходящим экспериментальное лечение детям этот факт. Поэтому она хотела принять лекарство внутрь. Ей всего восемь лет...

— Ладно, забудьте. Вы непробиваемы, Топтыгин. Что в целом?

— А у вас?

— У меня ничего, абсолютный ноль. Я оказалась права. Помните, я говорила на собрании, что сколько бы мы не копались дальше в Грибе, мы не узнаем ничего нового? Так и вышло. Гриб — вещь в себе, он не поддается изучению. Видите, я откровенна с вами. Умоляю о том же. Так что у вас?

Топтыгин вздохнул:

— Поразительные результаты. Но слишком мало материала. Мне дали только два детских дома. Один городской, для сирот с болезнями опорно-двигательного аппарата. Второй в области, для детей с задержкой умственного развития. В первом уже полностью вылечилось девяносто процентов детей, срок исцеления — от двух до четырнадцати дней пребывания в одном помещении с Грибом. Во втором вылечилось шестьдесят процентов полностью, и еще процентов десять частично. Срок исцеления — от шести до тридцати дней. Еще...

— Мы не сможем долго говорить, Топтыгин. Нам не дадут. Ваши выводы? Коротко.

— Послушайте, Плазмидова, я не понимаю смысла нашей беседы. И вообще, для начала вас не должны были пускать сюда вообще. За нами же круглосуточно следят. Если, как вы говорите, комитетчики запрещают нам с вами общаться...

— Пусть хоть обзапрещаются. Не забывайте, что я тоже комитетчица, Топтыгин. А попала я сюда к вам очень просто. Я шла из аптеки, остановилась рядом с машиной скорой помощи на улице и изобразила инфаркт. Ваши коллеги-врачи быстренько загрузили меня в машину, а сидевшие на хвосте гэбэшники не успели запрыгнуть следом. Потом внутри скорой я разыграла сценку «быстрее, шофер, бабка помирает». В результате скорая оторвалась от хвоста, останавливать ее силой комитетчики не рискнули. А вдруг я действительно помираю? Когда мы сбросили шпиков с хвоста, я заявила, что хочу именно в эту вашу больницу, хотя здесь инфаркты и не лечат. Врачи не хотели ехать, но я потрясла у водителя перед носом корочкой КГБ. И в результате, я здесь. А теперь, Топтыгин, я слушаю ваши выводы.

— Ладно. Выводы следующие. Легче всего Гриб излечивает химические и термические ожоги, отравления и проблемы психологического характера. С ними он справляется практически мгновенно, дети излечиваются за несколько минут, максимум за полчаса. Травмы он лечит дольше, от часа до примерно трех. Но все вышеперечисленное Гриб излечивает в ста процентах случаев. Вирусные заболевания — от суток до недели. И один ребенок все-таки умер от малярии, Гриб не смог ему помочь. Хотя другие дети с малярией поправлялись за пару часов...

— Малярия? Откуда в наших детских домах или в вашей больнице малярия?

— Мне разрешили каждую неделю брать трех детей из любых медицинских учреждений Союза или стран социалистического блока. Я привожу их к себе в больницу и лечу Грибом. Я стараюсь выбирать больных, страдающих заболеваниями, на которых я еще не опробовал Гриб...

— Ясно. Сколько у вас вообще Грибов?

— Три. Два — в детдомах. Один — в моей больнице...

— Хорошо. Продолжайте. Значит, Гриб иногда не справляется с вирусными заболеваниями...

— Да нет же. Как раз с ними он пока что справлялся всегда, кроме одного случая. В онкологии Гриб полностью исцеляет в девяноста пяти процентах случаев. А хуже всего Гриб лечит врожденные генетические заболевания и физиологические патологии мозга. Поправилась лишь половина детей, и Грибу потребовалось на это около месяца. А тяжелые повреждения ключевых органов Гриб не лечит вообще.

— Что еще?

— Несколько интересных вещей. Например, Гриб способен воздействовать на детей и вне помещения, на свежем воздухе. И это воздействие оказывается даже эффективнее, чем в замкнутом пространстве. Радиус воздействия в районе трехсот — четырехсот метров. Он варьируется у разных Грибов и индивидуален для каждого ребенка. Но от объема или веса Гриба этот радиус не зависит. Еще я так и не понял, отчего кроме типа заболевания зависит скорость исцеления ребенка Грибом. От одних и тех же болезней разные дети почему-то излечиваются за разное время, хотя взаимодействуют с Грибом совершенно аналогичным образом...

— Ладно, профессор. Плевать на все это. Каков механизм воздействия Гриба? Вы его выяснили?

— Нет. Тут полный ноль, как вы выразились. Я не знаю, как Гриб это делает. Он не дает ни излучения, ни спор, ни волн, ни электромагнитного поля. Но он действует. Причем тотально — все излеченные дети больше не болеют вообще ничем, и становятся значительно умнее и психологически устойчивее. Мои детдомовцы с задержкой умственного развития уже приблизились по интеллекту к ученикам обычной среднестатистической советской школы. Правда, на некоторых детей Гриб почему-то не действует в принципе. Ребенок под воздействием Гриба или излечивается, получает иммунитет и интеллект, или вообще ничего не меняется, ребенок так и остается обычным больным человеком. Вот этого я тоже не понимаю...

— Тут нечего понимать, Топтыгин. Я же говорила вам. Гриб — сознание, использующее тела детей. Некоторые дети по какой-то причине ему не подходят, поэтому у них и не наблюдается никаких эффектов.

— Ну не начинайте опять, Плазмидова. Я уже по горло сыт этой ерундой. Зачем вы вообще пришли?

— Сделать предложение...

— Ну так делайте. Я внимательно слушаю.

— Я полагаю необходимым остановить любые эксперименты по воздействию Гриба на детей. И вы можете это сделать, Топтыгин.

— Хм, как интересно? Позвоню генералу Бидонову?

— Нет. Я буду говорить прямо. Отравите парочку подопытных, тех, кто еще не успел получить устойчивость к ядам от Гриба. Скажите, что они умерли в результате воздействия Гриба. Комитетчики испугаются огласки и свернут все эксперименты.

— Вы... Да что вы несете, Плазмидова? Вы понимаете, что вы говорите?

— Ах да, я же забыла с кем я говорю! Это же добрый доктор Топтыгин! Ну так не убивайте никого, а просто скажите, что очередной умерший от малярии мальчик погиб не от инфекции, а от воздействия Гриба. И оформите это документально...

— Я не буду этого делать. Я и так работаю в сложнейших и предельно ограниченных условиях! Вместо того чтобы начать полномасштабные эксперименты по всему миру, мне дали всего лишь одну больницу и два детских дома. И все из-за вас, Плазмидова! Вы же запугали Бидонова и остальных комитетчиков своим сознанием Гриба...

— Что? Я запугала? Да вы с ума сошли. Вы разочаровываете меня. Я полагала, что вы умнее, Топтыгин. Разве вы не понимаете, что происходит? Да Бидонов плевать хотел и на вас, и на меня. Неужели вы не понимаете, зачем он ограничивает и скрывает все ваши эксперименты с детьми и Грибом? Или вы верите в заговор сарматов в КПСС?

— Я не верю в заговор. А Бидонов ограничивает меня и крутит мне руки, потому что вы его запугали своими россказнями про сознание Гриба...

— Да нет же! Нет! Топтыгин! Посмотрите на меня! Что дает детям Гриб?

— Излечение...

— Еще?

— Здоровье, иммунитет, ограниченную способность к регенерации, устойчивость к ядам, исключительный интеллект и способность к обучению, потенциально еще долголетие, превосходящее...

— Именно, Топтыгин, именно! Превосходящее. Кого превосходящее?

— Ну, обычных детей...

— Ага. А теперь рассудите сами. У сотрудников КГБ тоже есть дети. Сейчас эти дети превосходят окружающих тем, что могут ездить в «Артек» каждое лето, кушать колбаску из закрытых распределителей и ездить в школу с личным шофером. Но дети комитетчиков уже сейчас представляют собой элиту.

А теперь подумайте, что будет, когда неожиданно все дети сотрудников КГБ станут еще и умными, здоровыми, устойчивыми ко всем болячкам и получат исключительные способности к обучению, или как вы там сказали. Именно по этой причине Бидонов и скрывает все ваши эксперименты.

Комитетчики желают использовать Гриб для себя, вырастить из собственных детей расу правителей. И если они это сделают, а они это обязательно сделают, то у нас будет элита, превосходящяя окружающее быдло не просто социально и материально, а физически и биологически. Комитетчики хотят создать из собственного потомства расу сверхлюдей. Так что скоро всех ваших детдомовцев в лучшем случае просто выкинут и забудут, а в худшем — ликвидируют. А их место займут детки сотрудников КГБ.

Но и это еще не все. Деньги, как известно, решают все, даже в нашем социалистическом отечестве. Очень скоро иностранные капиталисты узнают о Грибе и обязательно себе его купят, для своих детей. И в западных странах тоже будет раса абсолютно здоровых господ и больных рабов. Все люди в мире будут делиться на два типа. Одни — совершенно здоровые и умные, те, кто получал в детстве доступ к Грибу. Вторые — обычные больные дефектные люди. Разница между нами и Западом будет лишь в том, что у них высшей расой будут богатеи, а у нас — комитетчики.

И большим людям, задумавшим это осуществить, совершенно плевать на маленького дерзкого Топтыгина. Они вас задавят и не поморщатся. Поэтому, вам никогда не разрешат обширные и крупные эксперименты с Грибом. Гриб — лакомство для элиты. По крайне мере, так думает сама элита. Они уже все решили.

Вы же антисоветчик, профессор? Ну конечно да, вы же умный интеллигентный человек. Так зачем вы помогаете генералу Бидонову вырастить расу господ из детей комитетчиков? Прекратите эксперименты, Топтыгин, вы можете. Вы единственный в мире человек, который может все это прекратить.

— Ладно, предположим. Выша аргументация логична. Но я одного не могу понять. Вам-то это зачем, Плазмидова? Вы же сама сотрудник КГБ, правда не знаю, в каком звании. Почему вам не плевать?

— Мне плевать. На генерала Бидонова. Но мне не плевать на Гриб. Саботируйте эксперименты, Топтыгин. Что мне сделать, чтобы вы согласились?

— Хм, боюсь, что ничего. Я просто не собираюсь этого делать, вот и все. Поймите уже, Плазмидова, нет в мире такого аргумента, который заставил бы меня не лечить больного ребенка. Я полагаю спасение жизни человека категорическим моральным императивом. Вот и все. И я буду лечить детей, я просто не могу иначе.

Почему вы не понимаете таких простых вещей? Вдумайтесь в то, что вы несете. Вы предлагаете мне скомпрометировать лекарство и потенциально обречь на гибель миллионы. Вы когда-нибудь видели, как умирает на руках у родителей ребенок, Плазмидова? Ребенок, который еще не сделал в жизни ничего плохого, у которого все было еще впереди, которого мать вынашивала девять месяцев, а потом кормила, заботилась о нем, играла с ним. И самое главное — любила его. А он умирает. Вы когда-нибудь видели умирающего ребенка? Отвечайте.

— Нет, не видела. И что дальше? Как...

— Вы не видели. Понятно. А если бы умирал ваш внук или сын...

— У меня нет ни внуков, ни детей, я даже замужем никогда не была.

— Почему?

— Если честно, я не очень люблю мужчин, профессор. Мне всегда больше нравились девушки...

— То есть? В смысле?

— В прямом, Топтыгин, в прямом. Послушайте, профессор, вы на самом деле очень наивный и добрый человек. А из-за таких людей часто бывают большие беды. Я умоляю вас, саботируйте эксперименты...

— Я все вам сказал. Считаю дальнейший разговор бессмысленным. Уходите.

— Ладно, профессор. Хорошо. Я уйду. Только раз уж вы согласились выслушать меня, то слушайте до конца. И перед тем, как уйти, я расскажу вам сказку. Как любимому внуку, которого у меня никогда не было.

— Сказку? Вы совсем сошли с ума? Ваших сказок я уже наслушался на собрании, спасибо.

— Не такую. Там были не сказки, а гипотезы и опасения. А сказка — гораздо более темная и глубокая материя. Но ваше презрение к сказке понятно, Топтыгин. Вы ведь родились, выросли и получили образование в нашем замечательном Советском Союзе. Вы с детства отравлены гуманизмом и материализмом, поэтому реальность искажается и ускользает от вас. Поэтому вы и отказываетесь признать опасность Гриба. А вот Лев Давидович Троцкий, в отличие от вас, вырос в Российской империи. Он сознавал важность сказок, поэтому и распорядился создать в ЧК небольшой секретный отдел, в котором я и работаю с 1921 года. Вы хотите знать, чем я конкретно занимаюсь, Топтыгин? Хотите или нет?

— Да, хочу.

— Так вот, я занимаюсь сказками. У меня, разумеется, есть куча степеней в области фундаментальной физики, аналитической химии, философии и, если я правильно помню, еще в области психиатрии и лингвистики. Но все это только костыли, подпорки. Мое главное достоинство — я знаю сказки. Поэтому меня и не убили, как остальных старых чекистов и соратников Троцкого, в тридцать седьмом году. Поэтому я и смогла вырастить Гриб. Потому что я знаю сказки.

— Я наверное не совсем понимаю...

— Разумеется, вы не понимаете. Вы же не способны понять, что Гриб — сознание, свернувшееся в материальную форму. И сказка — тоже сознание, только уже не в материальной, а в лингвистической форме. Поймите, Топтыгин, Гриб — по моей части, а не по вашей. Не пытайтесь изображать из себя знатока в сфере, где вы вообще полный профан. А теперь я все-таки расскажу вам сказку. Не бойтесь. Она очень короткая, древняя и страшная. Но сначала я задам вам пару вопросов, Топтыгин...