Жена мертвеца

Глава 9

В лицо дохнуло тёплым ветром. И острым, непередаваемым, но хорошо знакомым Варваре духом мамонтового учебного стойла. Университетского. Грустноглазый и тощий учебный мамонт вздёрнул тяжёлый хобот и фыркнул на них с высоты. Григорий улыбнулся и тоже помахал ему. Варвара по-звериному фыркнула.

– Что говорит?

– Да ничего особенного. Звери не говорят в нашем понимании. Та-ак... А с чего это он рад вас видеть?

– Не знаю. Пойдёмте, – ответил Григорий

При этом делал непонятные Варваре вещи. Скинул и вывернул кафтан, надел снова. Теперь зелёное жилецкое сукно скрылось, зато тёмная подкладка вышла наверх: издали и не приглядываясь цвет можно было принять за студенческий чёрный. То же самое и с шапкой. После пары ударов кулаком по верхушке она превратилась в студенческий плоский берет.

– Изобретательно, – хихикнула, глядя на это Варвара

Григорий тем временем перевесил нож-засапожник на пояс под левую руку, на местный манер и лихо улыбнулся в ответ:

– Фома Аквинский, четыре тома ин-фолио. Очень способствует.

– По голове?

– По-всякому. «Разум приказывает телу, и оно повинуется. Разум приказывает сам себе и встречает сопротивление». Однажды я по дури и на спор так влез на диспут, аж до сих пор всех этих мудрёных речей не забыл.

Варвара улыбнулась грациозно-снисходительно – и рыжее солнце снова тепло вспыхнуло у неё в волосах. Дальше лукаво, на лисий манер поинтересовалась:

– Да ладно... Тогда – сколько ангелов уместится на остриё иглы?

Григорий на это тоже улыбнулся, но загадочно, принял – прямо как по указу на смотре – уверенный и даже не совсем придурковатый вид. Украдкой скосился в небо и ответил чётко:

– Двое.

– Уверены?

– Ангелам Бог голова, сколько скажет – столько их там и уместится. А сейчас ровно двое. Посмотрите на громовую башню, они танцуют там в вашу честь...

И впрямь: Варвара подняла глаза, увидела, как над кованным шпилем громовой башни встали две яркие, прозрачные искры лилового цвета. Закружились, как в танце, выросли, замерцали дрожащим, призрачным светом. Сплелись вместе, на миг показалось – там, над иглою действительно танцуют четыре крыла. Варвара улыбнулась:

– Это огни святого Эльма, но спасибо за комплимент. Красиво... Пять лет училась – не обращала внимания.

– Конечно. Вы с физического, ваш коллегиум – единственный, с которого этой башни не видно. Но сейчас пойдёмте, пора

Варвара улыбнулась, приняв его руку.

Они шли по университетскому саду, по дорожкам, усыпанным крошкой жёлтого кирпича. Туман внутри Университета вёл себя странно, не поддаваясь законам логики и природы. Вроде и высоко тучи висят в небе, а внезапно заклубится клок мокрой ваты, выплывая из арабской стрельчатой арки, кружась и завиваясь пластами и полосами налипнет вокруг лазоревых русских куполов-луковиц. И снова растает.

Гул голосов летел со всех сторон. Университет шумел, галдел, шутил и спорил на десятке языков разом. Григорию – то ли настроил его таким образом этот знакомый, такой беззаботный и безбашенный гул, то ли улыбка Варвары сияла сейчас, в тумане как-то особенно солнечно – но Григория сейчас понесло. На байки. Про то, как первый царь подшутил над первым же царёв-Кременьгардским ректором, ставившим старый корпус по образцу Багдадского медресе – со стрельчатыми воротами в изразцах, просторным амфитеатром разом на тысячу сидений, фонтаном для прохлады в жару и без единой печки для обогрева. И про то, как старый Абд-аль-Рахман упёрся, и в первую же зиму наморозил над зданием университета ледяной щит – да такой толстый и прочный, что грозный царь Фёдор пришёл извиняться. Про то, как беглые Гейдельбергские геомаги спорили с беглыми же Исфаханскими физиками, на тему – чей коллегиум выйдет лучше. Красивей архитектурой, известней, да глубже в постижении тайны мира и бога Единого. В итоге лучше и красивей всех отстроили себе здание коллегиум зверского корпуса. Без всякой магии, топорами и без единого гвоздя. Потом запнулся: рассказать байку про учёного ромейского архитектора, призванного нынешней Ай-Кайзерин упорядочить это безумие – в приличных словах Варваре было решительно невозможно...

А жалко – на могиле бедолаги был изображён такой очень симпатичный и ласковый белый полярный лис и как раз сейчас они его проходили. Варвара улыбалась, глядя на его морду, и опять солнце проглянуло, рыжим зайчиком пробежало на её волосах. А вот между ушей у господина пристава – тонкий, колокольчиком, звон. Григорий оглянулся – резко, до боли в шее: среди однообразных студенческих чёрных кафтанов увидел щёгольский, жёлтый с золочёным шитьём. Светлые волосы, аккуратно подстриженная борода. Сенька Дуров, целовальник зареченский, этого-то как сюда занесло?! Григорий замер было, целовальник дёрнулся, тоже увидев его. Свернул в аллею меж раскидистых зелёных кустов, растаял, растворился в тумане.

Григорию осталось лишь выругаться про себя – дорогу тут же загородила толпа студентов так, что гнаться за целовальником было решительно невозможно. Первый курс, языковая практика, поэтический диспут, да чтоб его... Касыда против частушки, все весёлые, но матерные, пока лектор не слышит. Судя ядрёному акценту и боевому задору в обеих партиях – диспут обернётся дракой максимум через пяток строф-ходов. Ну их всех.

– Куда дальше? – спросила Варвара, слегка поморщившись и обилия неприличных строф.

А Григорий её неожиданно понял. Перед ним вовсе не домашняя барышня-боярышня, от крепкого словца в обморок падать приученная. Боевой маг… и она слышала все эти слова, когда полк с кровью и криками да бранью на вражеские пули и копья идёт. Там этим словам и место… а не щекотать слух да уста детишек, вообразивших себя взрослыми.

– Спросим.

– Кого? Университет большой.

– Есть тут один человек. Который всё про всех знает... Подождёте меня рядом в сторонке? Я недолго, на пару слов с ним перекинусь. Вместе бы к нему подошли, но боюсь, если не один спрашивать буду, а с кем-то приду – он не так откровенен будет.

За угол, двор-колодец между библиотекой и корпусами коллегиумов. Высокая арка, под аркой – широкий, заросший бурьяном двор, и пахнет тут каким-то особым запахом запустения. А на дальней стороне… То, что стояло на дальней стороне двора, по приказным спискам проходило как писчебумажная лавка майстера Пауля Мюллера. Но это по спискам, а по жизни – невесть зачем выехавший из аллеманской земли минхерр Пауль в университете очень быстро обжился, повесил на стену здоровый двуручный меч. А рядом – пояс, где висел второй, короткий клинок, в просторечии именуемый кошкодёром. И сообразил, что студенты и даже профессора питаются не только знаниями, а объездных голов, приставов и целовальников, смотрящих в городе за благочинием и «недержанием корчмы, блядни и зерни бесовской», по традиции принято прямо в воротах отоваривать Фомой Аквинским по голове.

В итоге поперёк арки легла здоровенная дубовая доска, на ней – трехвёдерный, алой медью сверкающий самовар, ну а старый цвайхандер повис на стене вместо вывески. Сам же минхерр Пауль встал за доску и пошёл торговать всем подряд «распивочно, раскурочно и на вынос». В торговле битый жизнью немец предусмотрительно не зарывался, нательных крестов, юбок и учебников физики в заклад не брал, со всеми, кем надо и полагается – делился. Да и к тому же исполнял «в нагрузку» свежевыдуманную в университете должность декана: то есть с дубинкой на плече и старым кошкодёром на поясе обходил по ночам корпуса, гоняя по углам игроков в зернь, влюблённых и силу нечистую. И травил байки за стойкою по утрам, под кружечку безуказного, но вкусного пенного.

Григорий к нему очень удачно сегодня зашёл. Как раз между обеденной байкой и вечерним обходом. Облокотился о стойку, подмигнул сидящему на бочке минхерру Паулю, улыбнулся, спросил:

– Как оно нынче, в чертоге знаний? Как дела?

Минхерр Пауль улыбнулся, сдул пену с дубовой кружки, шевельнул густой бровью в сторону и спросил:

– Какие именно дела? Короткое замыкание и шаровую молнию на втором этаже коллегиума аль-физис? Плохое настроение достопочтенного Бастельро-гази, профессора геомагии? Достопочтенный усад Аллауддинов снова не отпустил бедолагу на войну, но это, согласитесь, не повод кидать в почтенного ректора «могильной плитой» прямо на учебном совете... Коллективное заклинание, сотворённое ночью на третьем этаже женского общежития? С ведьмовским кругом, восковой куклой и прочими делами, которые пожилому, но доброму майнхерру Паулю пришлось по-быстрому заметать под ковры? Заклинание, между прочим, было на приворот. Да, да, старый-добрый ведьмовской приворот одного лохматого юнгхерра в жилецком кафтане наизнанку...

– Это супротив закона Божьего... – сказал Григорий, по-быстрому, опуская глаза. – и физического, потому и не работает ни хрена.

Уши словно загорелись огнём. Между ушей пошёл ехидно хихикать призрак.

– Ладно, юнгхерр, хорош вокруг да около, признавайся, к кому залез в этот раз? Кого старому Паулю завтра утешать за кружкой придётся?

– Ну, так уж и утешать... И вообще, пора и забыть – я уж и сам забыл, как давно сюда к вам в последний раз лазил. Ладно... тут Григорий замялся, почесал в затылке, постаравшись изобразить смущение.

Старый ландскнехт усмехнулся, смочив в пиве густые усы.

– Есть тут одна. Красивая, что мечта прямо...

«Чего»? – колокольчиком прозвенел Катькин голос между ушей.

«Не вру, Кать. Правда», – улыбнулся сам про себя Григорий и быстро продолжил:

– Как увидел – так себя забыл, что только имя узнать и догадался...

– Догадливый ты у нас юнгхерр... Тут «красивых что мечта прямо» – пять курсов и ведьмовской ковен. С кафедры-то хоть какой?

Вот тут Григорий задумался. На мгновение, потом с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу и не обозвать себя вслух идиотом. Катька говорила, что сукно получила в премию за перевод, значит, либо кафедра у неё была языковая, либо литературная. Но западные еретики в языках немощны, в восточных и южных – особенно. Будь языковая – у Катьки вся комната была бы в учебниках арабского и фарси. Значит, литературная, «младшего барчука» Колычева, но тот говорил, что не знает убитую. Интересно девки научные пляшут...

Подумал Григорий, ответил – почти наобум, испытывая догадку на прочность:

– С литературной...

Увидел, как густые брови Пауля Мюллера сходятся, услышал, как глухо брякнула дубовая кружка о стойку. Потом и сама стойка отодвинулась, вышла, скрипя из пазов. Противный звук. И рука у майнхерра Пауля тяжёлая.

– Та-ак... А ну-ка, юнгхерр, зайди-ка сюда, bitte.

Звон в ушах, резкий, сорвавшийся на крещендо, беззвучный Катин крик: «Осторожно!» Глухой «бум» удара, пролетевшего мимо плеча – и всё в один миг, один короткий удар сорвавшегося вскачь сердца. Григорий по-кошачьи зашипела, извернулся, пропустив удар мимо себя. Тяжёлый, как гиря кулак майнхерра Мюллера пролетел мимо.

– Дядко Пауль, ты что, охренел? – рявкнул Григорий, отшатнулся, разрывая дистанцию.

Старый ландскнехт не ответил. Демонстративно снял и отбросил в сторону пояс с мечом-кошкодёром. Поднял тяжёлые, в узлах костяшек, перевитые синими венами кулаки. Гришка дёрнул лицом, по волчьи оскалился, шагнул навстречу.

Сшиблись посреди коридора – слепого и тёмного, тусклый свет плясал по стенам, изгибаясь – ложился полосами на сжатые кулаки и злые, перекошенные злостью и яростью лица. Пауль шагнул беззвучно, ударил – с маху, двойкой, выбросив вперёд кулаки – тяжёлые, как кузнечные молоты. Григорий отвёл один, второй скользнул, на мгновение опалив плечо болью. Ударил в ответ. Катькин голос между ушей – зазвенел, забился певчей испуганной птицей. Кровь на губах, холодная, беззвучная ярость. Встречный удар, с маха – Майер принял его на сложённые кулаки, но не выдержал, пошатнулся.

«Ага», – подумал мельком Григорий. Рванулся вперёд, норовя ударить с двух рук, сбить потерявшего равновесие Майера. Ошибка! Выброшенную вперёд руку поймали, сжали в пальцах, словно в тисках, потом также, тисками, сдавило левое, по неосторожности подставленное плечо. Потом мир закружился – на мгновенье, взорвавшиеся резкой болью в спине. Гришкой просто и незатейливо ударили в стену, лицо Мюллера вдруг оказалось очень близко к его лицу.

– Слушай меня, юнгхерр... Слушай внимательно старого Пауля Мюллера. На литературном сейчас только одна баба, и ты её не тронешь, кобель. Забудь. Или женись. Честно женись, без твоих обычных хвостом да за реку...

– Да я и женился бы, дядя Пауль, – проговорил Григорий, медленно.

Почувствовал, как ослабела чужая хватка, рванулся, с маху – сбросил чужие руки с себя. Старый Пауль отлетел, в свой черёд, ударившись спиной в стену. Гулко, аж посыпалась известь – дождём. Григорий встряхнулся, проговорил – медленно, глядя прямо в глаза.

– Я бы женился, дядя Пауль, да не могу. Убили её. Ночью, ножом в спину зарезали...

Беззвучный голос в ушах вновь зазвенел, взвился было без слов, потом зазвенел, мурлыкнул тихо, задумчиво. Григорий встряхнулся, с усилием разжал кулаки. Пауль вскочил – как молодой, одним толчком, резко. Заговорил – быстро, его лохматая белая борода заходила вверх-вниз, задёргалась – мелко:

– Чего? Кто? Main Gott, скажи – кто, юнгхерр!

– Не знаю, – честно пожал плечами Григорий. – Бегаю вот кругами, ищу как собака легавая... Думал, поможешь... поможете, майнхерр Пауль.

– Так... – Пауль Мюллер, дёрнул себя за бороду.

Лицо его стянулось, стало острым, как лезвие. Старый ландскнехт отряхнулся, выпрямился, пошёл говорить. Коротко, по-военному чётко. Задал пару наводящих вопросов. Дальше поведал о том, что в тот день в университете всё чисто было. И тихо. В ночь тоже. Ну не совсем тихо, как Полуночницу колокола отзвонили, где-то ближе к середине третьей ночной стражи мамонт у звериных разгулялся непонятно с чего. Но это мамонт, в звериные дела Пауль Мюллер не лез, да и аллеманы с мамонтами традиционно не ладят. Традиционно, да, с тех времён, как аллеманский Арнаульф Безумный немного не поладил с Фёдором-царём… Вот тут Григорий охренел на миг – назвать Великий западный поход «немного не поладили» – это било по голове сильней пудовых кулаков бывшего ландскнехта. Но это дело прошлое, а в день убийства у людей была тишина. Хорошая такая тишина, жалко...

Потом о литературной кафедре. Традиционно «пустой» – то есть волшебства и магии на выходе не дающей. Поэтому вечно крайней, когда на учёных советах доходит дело до царской казны или людей. Как война началась – с людьми там совсем шайзе стало, ему лично, Паулю Мюллеру, боярича Колычева было даже жалко порой. Работало, включая боярича, там пятеро. Одна ещё перед войной куда-то уехала, двоих на языковую перевели – сказали, людей нехватка. Остался боярич Колычев да помощник его... А вот работы им крепко добавилось, им в библиотеке целый этаж под книгохранилище выделили, заперли, да что-то возют туда. На закрытых возах, а что конкретно – Пауль Мюллер не знает. Нарушений по благочинию не было, а лезть без причины в боярские или волшебные дела он ещё с юности был крепко отучен. А вот Катрин... Катерина то есть, как раз там работала. Тихая была, ходила – оттуда, туда и до дома, в заречную слободу. Когда через мост, дорогой, а порою, когда до ночи задерживалась – через реку напрямик, на соме. Сам же Пауль и показал пожалев. В полдень она часто забегала к нему, пообедать да поздороваться. Так, ничего особенного, только глаза... Глаза у неё были – у нас про такое говорят, мол, ангел коснулся...

«Какой Ангел?» – прозвенел в ушах чистый и тихий звон.

– Чего? – спросил Григорий, эхом, в тон призрачному, звенящему меж ушей голосу.

– Ну у нас говорят такое... Про людей, видевших некое... шайзе, ну скажем так. И крепко шайзе этим покалеченным. И так в последнее время что-то крепко задумчивая была. А тут ты, юнгхерр кобель. Я как тебя увидел – испугался, что её через кобельство твоё потом из реки вытаскивать придётся. Ну, извиняй... – проговорил Пауль.

Потом они на пару с Гришкой крепко задумались, оба, дружно теребя лохматые бороды. Чёрную и короткую – у одного, длинную, седую, лохматую – у другого. Григорий сообразил первым, спросил про Сеньку Дурова, целовальника: какого лешего, мол, этот крутится здесь. Получил снова облом – по университету целовальник крутился долго, но без видимой причины. Во всяком случае, без видимой его, Пауля Мюллера старыми глазами. Катерины избегал. Один раз – вообще в кустах садовых прятался, напоровшись на неё во дворе. Хотя... Видел за кружкой пива, как он болтал в саду с мэтром Теодором, помощником боярина Павла Колычева. Впрочем, болтать не грех по нынешним временам. Если не о царице и матерно, но такого Пауль Мюллер не слышал. В отчаянье Григорий вспомнил и спросил его про кинжал. Не видел ли у кого на поясе клинок с узким лезвием. Облом снова – старый ландскнехт лишь удивился, надевая обратно на пояс свой меч. Усмехнулся, поднял кустистые брови, протянул

– Да вы, молодые тут все с зубочистками ходите...

«Ну да, – сказал сам себе Гришка, смерив глазами массивную фигуру старого Пауля, – на фоне его боевого цвайхандера или хотя бы кошкодёра, висящего сейчас на поясе у минхерра Мюллера – любой нож зубочисткой покажется».

А минхерр Пауль пожал плечами и сказал:

– Очень помочь хочется, а особливо того, с ножом в реке утопить. Но больше ничем не пока не могу. Ну разве что пистоль на время одолжить. Нюренбергский, с хитрым кремнёвым замком, удобным для допроса с пристрастием, – потом оправил дублет, отряхнул в руках и натянул алую беретку на седые волосы и ушёл. Сказав напоследок: – Женился бы, говоришь? Э-эх, даже жаль, юнгхерр.

Григорий встряхнулся, оглядел тёмный и глухой угол меж белёными стенами. Нашёл в углу бочку, полную стоячей воды, потянулся, ополоснул лицо. В зеркале воды тенью мелькнул Катькин профиль, между ушей, эхом прозвенел чистый малиновый звон. Неслышный, печальный и вместе с тем мечтательный голос:

«Знаешь, Гришь... А пошла бы. Замуж и навсегда».

«Э-эх, Катька. Не трави душу», – подумал Григорий в ответ. Машинально снова сжал кулаки, долбанул в стену – тяжко, аж гул пошёл. Подумал, что зря не взял у минхерра Пауля Мюллера его замечательный пистолет. Впрочем, фитили его жилецкого, винтового ружья для допроса всяких неведомых и с пристрастием годились не хуже.