Жена мертвеца

Глава 23

Стук клюва о деревянный подоконник: дробный, громкий, противный до омерзения звук. Большая птица, алый хохолок на голове – дятел – скосился, сердито взмахнул крыльями в ответ на Гришкино сердитое: «Кыш». Нахохлился и деловито застучал снова... Ничего, мол, не знаю, велено разбудить. До чего же противный звук.

«Впрочем, – подумал Григорий, – сегодня мне и пенье ангелов противным покажется».

В окно избы робко заглянуло сумрачное осеннее утро. Из тех, которые приходят перед самым началом зимы. Хмурое, серое, неприветливое, придавленное низкой крышей облаков. Порывы холодного ветра стучали по ставням крупными дождевыми каплями. С подворья раздался резкий, но всё равно какой-то отсыревший звук, дальше негромкое басовитое «у-у-у». Охотничья избушка-заимка, которую имам Мухаммад-хаджи Гали ибн Мирхуджа им так удачно подсказал и договорился насчёт позаимствовать на пару дней, находилась в глубине леса и в стороне от деревни. Поэтому мамонт с удовольствием располагался в окрестностях там, где удобно. Ночевал в гуще ельника, тепло, ветра нет и крыша в виде густого лапника над головой. Но, видимо, сегодня ночью дождь ударил рано и сильно, ёлки отсырели, за ними и Лихо – вот и пришёл с намёком, что пора, мол, выдвигаться в более цивилизованные края.

Чёрный ворон спланировал, сел на ветку напротив окна, скосил большой круглый глаз, сердито, негодующе каркнул: пора, мол, вставайте, нети... И вот от того, что снова просыпаешься, держа в объятиях Варвару, но обещанные два дня закончились – мрачные мысли, тоскливые и злые, кружились в голове как вороньё.

Девушка вроде бы ещё спала, но когда Григорий для проверки скользнул своими пальцами меж её и чуть сжал ладонь, в любой момент готовый выпустить, коли Варвара ещё не проснулась... Но напротив, она сама в ответ сжала ладонь. Крепко, словно давая понять, что проснулась и боится его потерять. От прикосновения жарких губ из уст в уста вылетел протяжный стон, шея выгнулась назад, узкие ладони с тонкими, изящными пальцами влезли в густую чёрную шевелюру и прижали голову Григория к себе. И он утонул в её глазах. Было в них всегда что-то такое, что заставляло Гришку раз за разом терять рассудок, лишь бы вот так держать в руках Варвару, ощущать бархат её кожи и смотреть, смотреть в эти глаза…

Лихо поначалу не настаивал, пускай и слышал шум внутри избы: люди проснулись, но чем-то заняты, не выходят. Какое-то время вежливо ждал, прохаживаясь по подворью. Наконец, ему надоело, тем более шум закончился, а люди так и не вышли – завтракать время пришло и собираться, между прочим – снова затрубил, вдобавок постучав хоботом по двери. Легонько, но дверь всё равно задрожала.

– Пора… – выдохнула Варвара.

– Пора, – со вздохом согласился Григорий.

Ворон каркнул снова, нахохлился, перелетел с ветки на ветку – эх, шугануть бы его. Да ведь не простая птица, наверняка – призванная. Шугануть – так человека пришлют. «А его тоже шуганём» – подумал Григорий было, но понял, что это будет плохая идея.

Пока собирались, пасмурное осеннее утро стало ещё противнее, смывшая вчерашний сухой снежок ночная морось прекратилась, зато опять пошёл снег, в этот раз перемешанный с дождём и скорее похожий на крупинки града, хлестал не переставая. В такую погоду добрый хозяин собаки на двор не выгонит, на печи сидеть, а не о прогулках думать. Увы, ходят всё равно те, кого заставила нужда да крайняя необходимость. Так что наскоро собравшись и заглянув из вежливости в Кудеснеры к старому Мухаммад-хаджи предупредить – заимка отныне свободна – направили Лихо по тракту в сторону города. Непрекращающийся осенний дождь совершенно испортил дорогу. К тому же как в насмешку солнце выглянуло из-за туч, ненадолго разукрасило всё в золотисто-мягкие цвета, а дальше погасло, снова нырнув за облака, погрузив в холодный сумрак осени леса, поля и петлявшую через них дорогу. Через несколько дней ударят первые серьёзные морозы, дохнут зимой и накрепко скуют пути-дороги, твёрдые каменные кочки угловатыми глыбами застынут вдоль дорожных колей, а снег уровняет рытвины и ухабы. Но это всё потом. Пока же хорошо ещё, что они ехали на мамонте, да Варвара держала воздушный щит от ветра: лошади у немногочисленных на тракте телег по распутной осенней дороге везли плохо, вязли. А на озябших возниц холодно было просто смотреть.

Зато думы в голове у Григория бежали поспешно, скакали испуганными зайцами во все стороны. Всё то, что отступило, что смыло счастье этих вот двух дней – и странный прилёт «Ракша», и слова махбаратчика про «кот на дубу мявкнет». И странное поведение старика Кондрата. Не только с тем, как он намудрил с приказными бумагами, спрятав от Варвары. Сейчас, пока размеренно шагал Лихо, покачивая спиной с пассажирами, все несуразности припомнились как-то разом. Ладно, в первый день, когда Григорий с пайцзой вломился – и то не Павел или Варвара решали царёва человека в терем пустить или на крыльце осадить, мол, жди, пока боярич тебя примет. Дальше Варвара, уходя гулять по городу – тоже Кондрата предупреждала, не Павла. И оговорка, мол, во время такфиритских походов спина к спине с отцом рубились. Не кровные ли братья они со старым Колычевым? Во время военных походов бывало, когда воины друг друга от смерти спасали, а кровь от ран смешивалась – и такое вот братство посильнее временами становилось, чем по отцу и наплевав на чины. Смерть она боярина и холопа не различает. Неладно чего-то в доме, если, уходя на войну, боярин присмотреть не младшего сына оставляет, а такого вот названого брата. И у Варвары не спросишь, даже если нелады какие-то у них с Павлом, всё равно он брат, а братьев не выбирают. Что тогда говорил Павел про отношения с отцом и сестрой? Интересные, похоже, творятся дела в боярском высоком доме.

Из размышлений вырвал голос Варвары:

– Странно. На нас смотрят как-то странно. На нас с Лихо с удивлением смотрели, с восторгом, с завистью. Некоторые боялись. А тут… С надеждой? Никогда такого не было.

Ответить Григорий не успел, Лихо повернул, и навстречу показалась почтовая станция, а при ней застава дорожной стражи. Такие поставили ещё при царе Фёдоре вдоль главных трактов, ямщикам лошадей менять, да и помощи получить, если ямщика лихие людишки догоняют. Десятник посмотрел на мамонта тоже с восторгом и с какой-то надеждой, зацепился за душегрею Варвары в цветах её полка, за зелёный жилецкий кафтан Григория:

– В столицу, служивые? Давно не были?

Варвара могла и не отвечать, но явно растерялась:

– В столицу. Несколько дней вот не были, мамонта смотрели. Ранило нас на ленте, вот и смотрели – здоров и можно уже обратно, или не пустят нас пока.

Про Григория вопрос уже не прозвучал, и так понятно. Хотя и мамонт у неё, но одну без охраны магичку не пустят.

– Добро. Удачи вам, и с Богом.

Отъехав от станции и заставы, Варвара и Григорий переглянулись, дальше он сказал:

– Там сразу на въезде с тракта на Рыночной площади дуб с котом, давай туда заглянем.

– Согласна. Надо понять, чего тут творится.

Раскидистый и могучий заклятый дуб, один из трёх на столицу, как раз высился посреди площади, которой заканчивался тракт и начинался город. По златой цепи туда-сюда ходил такое ощущение везде один и тот же чёрный, лохматый кот, заклятый волшебством ещё древней, «благодатной» царицы. Лохматый, вечно взъерошенный сибирский красавец-кот, он вышагивал, кося зелёный, круглый глаз на людей. С видом, будто не понимал до сих пор: как это так, его – и вдруг работать назначили? Кот глухо мявкнул, и цепь качнулась под ним, подняв шерсть дыбом, заорал снова – Григорий невольно поёжился, у кота вышел до отвращения противный звук – и начал говорить заклятые, царские слова человеческим уже привычным и дурным до ужаса голосом:

– С целью заботы о правоверных и православных и для сохранения царёвых сил, полки Лукоморского разряду отведены от городов Купчинка и Солёные шахты на более выгодные позиции…

– Они с ума, что ли, сошли там?! Да мы эти Солёные шахты такой кровью брали – и всё сдать? Какие выгодные позиции? Они же от Купчинки всю реку тогда теряют, а с ней и Чёрную заводь, там если верховья перекрыли, ниже по течению не удержать…

В глазах у Григория потемнело, перед глазами, как будто всё случилось минуту назад, встал «Ракш», с которого сгружали гробы. На белом мамонте будут везти гроб лишь в одном случае. Если сеча была настолько страшной, что погиб сам царский воевода и глава Думы – боярин Колычев.

– Гришенька, нам надо…

– Лихо давай бегом ставим в стойло – и к тебе. И не спорь, я иду с тобой.

Ещё издали стало ясно, что они поняли всё верно. Холодный осенний ветер трепал чёрную ткань, которой прикрыли ворота, и большой надгробный православный крест, прислонённый рядом. Варвара всю дорогу чуть ли не бежала, а сейчас у неё ноги разом стали мягкими. Наплевав, что подумают, Григорий подхватил девушку за талию: не зря, ощутив его руку, Варвара словно набралась сил и твёрдо смогла зайти на подворье.

Кондрат встречал их на пороге терема. И сейчас он первый раз выглядел именно что стариком, словно потеряв разом пару десятков лет:

– Кто? – резко выдохнула Варвара.

– Простите, боярышня. Не уберёг. Должен, должен был я с вашим батюшкой отправиться…

– Кто?!

– Батюшка ваш. Обманули проклятые еретики. Пока оба воеводы отдельно шли, сначала на Нур-Магомедова навалились, а потом и на батюшку вашего. С поля воеводу вынесли, да скончался он…

Варвара побелела и прошептала:

– А Серафим? А Евстафий? Что с ними?!

– Простите, боярышня… не знаю. Но надеюсь – живы ещё братья ваши. В том отряде, что из сечи вырвался, не было их. Но и среди убитых в списках нет. Может, в плен попали…

Дальше Григорий сгрёб Варвару в охапку и прижал к себе, пусть рыдает, уткнувшись к нему в грудь и под защитой его рук. Тем более никто не спорит… Наоборот, в глазах старого Кондрата одобрение и какая-то надежда.

– Мужайся, сестра… – раздался голос Павла, который, оказывается, как раз стоял в сенях, а сейчас тоже вышел на крыльцо.

Григорию показалось, что на несколько мгновений брат глядел на сестру и на Григория злым, недобрым взглядом? Но сейчас у него скорбное и очень доброжелательно настроенное лица.

– Не смей, Павел! Не смей их хоронить! Их не нашли, они ещё живы!

– Будем надеяться, сестра.

Опять такой скорбный и доброжелательный вид, что Григорий точно уверился: тот злой взгляд ему не показался. Как высокомерно Павел вёл себя что при первой их встрече, что во время второй в университете, старясь показать разницу и скудость ума собеседника – а сейчас и в ус не дует, как тот же самый жилец при всех его сестру обнимает.

Варвара так и стояла в шоке, потому за неё спросил Григорий:

– Тело батюшки покойного где? Сходить, простится, – и по наитию, негромко и так, чтобы слышал только старый Кондрат, шепнул: – Боярин не просто так вас оставил. Как вы ему спину в походах прикрывали, так и сейчас, чтобы вы спину в его доме и его дочери защитили.

И угадал. Взгляд старика буквально загорелся, Кондрат распрямился, словно вернул себе утерянный кусок жизни.

– В церкви домовой. Тебя, Варварушка ждали. Сходи, простись. И ты, сынок, давай, помоги боярышне нашей. Сходи с ней.

А Павел опять молчит и смотрит так, что и тени недовольства не кажет. Ни насчёт того, что старик в доме как у себя распоряжается, пускай и от имени Варвары, ни на присутствие Григория. Нет, и в самом деле неладно что-то в семье. И раз уж Кондрат открыто на стороне Григория, как уляжется всё – найти время, заглянуть да поговорить.

Далеко идти и в самом деле не пришлось. Бояре Колычевы имели дозволение от митрополита на обустройство домовой церкви, которая и была пристроена с обратной стороны дома. Здесь не было различия в званиях, общая горесть и смерть равняют всех. Разве что тело переодели в новый кафтан и остальную одёжку, да поработал хороший мастер по загробным делам. На лице покойного не видно было безобразных ужасов смерти, лишь величие и какая-то трогающая душу жалость разливались по бледно-белому лику, руки сложены на могучей, навек оледеневшей груди. Григорию вообще на миг показалось, что будто лежало во гробе не тело, а изображение его из чистого ярового воска вылитое. И негромкий голос священника, стоявшего рядом с кадилом и читавшего над гробом положенную молитву на отпевание.

Варвара, едва переступив порог, снова чуть не упала, ноги её не держали. Она зарыдала, негромко чего-то шепча… А Григорий вздрогнул, потому что увидел, как над гробом высится и грозно смотрит совсем другой Колычев-старший. В посечённом доспехе, без шлема, борода и волосы растрепались в пылу яростной схватки. Боярин сурово посмотрел на Григория, ткнул пальцем в дочь и жестом дал понять: смотри у меня, обидишь – на том свете достану. А ещё еле заметными тенями за спиной боярина стояли двое… И вот про это, понял Григорий, он точно никому не скажет. Пусть Варвара как можно дольше верит, что братья живы и найдутся. Обернулся – затылком почувствовав недобрый, внимательный взгляд. Нет уж, Павлу Колычеву про это точно знать не стоит.

Похоронили старого боярина на следующее утро, и налетевшие за ночь мягкобрюхие облака засыпали свежую могилу снегом. Обряд был простой, без пышного выезда и почестей, присутствовал один лишь боярин от царицы, да отпевал у могилы столичный епископ. Хотя воеводу и главу Думы хоронить должны были вроде иначе… Оказалось, такова была строгая воля покойного, указанная в духовном завещании за свидетельством митрополита. Мол, если война кончится и в постели преставлюсь – устраивайте чего хотите, а если в походе погибну – чтобы по-простому, смерть в бою, дескать, уравнивает всех. Григорий стоял рядом с Варварой, и опять это ни у кого не вызвало возражений. Разве что с вечера он стал невольным свидетелем единственной прилюдной ссоры, когда Павел пытался было спорить с сестрой, дескать, нельзя батюшку чуть ли не как простого стрельца хоронить. Но опять как-то слишком уж быстро уступил, когда со всеми поклонами и вежливыми обращениями старый Кондрат напомнил, дескать, против воли покойного да слова митрополита идти нельзя. И Павла как подменили…

А дальше наступило прощание. Выждав буквально самую положенную из приличия малость в два часа, Варвара ушла с тризны, поманив за собой Григория. А оставшись вдвоём, уткнулась к нему в грудь и показала приказ… Тот самый, который Кондрат спрятал перед их отъездом:

– Спасибо тебе, Гришенька. За всё… и за эти два дня. Срочно, обратно в полк отзывают. Береги себя.

– Это ты себя береги, – не сдерживаясь, Григорий девушку крепко обнял и поцеловал в висок. – Я-то тут, в тишине столичной. Это ты на ленте… осторожней. Прошу, будь там осторожней. Особенно сейчас.

– Да ладно, я привычная и знаю там всё. Да и датка Мамаджан у нас везучая. Я за тебя боюсь. Пожалуйста, без подвигов. И нет, не перебивай. Помнишь, я говорила, что вас, жильцов, позовут, когда самое плохое начнётся? Так вот, оно и пришло. Уже новый стрелецкий набор объявили по слободам, да только полусотенных и сотенных где брать? Я даже думать боюсь, сколько там полегло. А значит вас, жильцов ставить будут. Потому обещай, что ты за подвигами не полезешь, боярскую шапку добывать. Обещай, ты живой мне нужен, а не шапка боярская.

– Обещаю.

Григорий всё-таки проводил её до мамонтова стойла. Сам не запомнил, сколько стоял под мутным осенним небом пришибленный и придавленный, и пепельные низкие тучи роняли на него старческой, жиденькой слезою дождя пополам со снегом. Побрёл домой, через мост. Под дождем, он сочился вокруг, капал, стучал по крышам и заборам, и на душе мокро, душно, тесно. Беспросветно-тоскливым веяло от всего вокруг…

«Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт»...

Глухо и бессмысленно тянулась песня по-над колокольней, над заборами и поникшими крышами зареченских мокрых домов. Под бульканье грязи и слитный, глухой и раскатистый стук сапог – стрелецкий приказ уходил из города дорогой на юг, сворачивая улицами до Лукоморского тракта. Длинные самопалы через плечо, мокрые сизые кафтаны, пеналы-апостолы качаются, мерно стучат в такт шагам. Один обернулся, помахал из строя кому-то невидимому за дождевой пеленой. Молодое, безусое ещё лицо. Григорий почему-то втянул голову в плечи, свернул поспешно. Поёжился – дождевая струйка залилась за воротник. Вот, вроде и дома, и пёс Молчун ластится, толкает радостно под руку, уютно дымится печная труба по-над крышей, теплом и жёлтым неярким светом светятся окна в тёплой избе. А изнутри – крик. Узнал материнский голос и заспешил...

– Вот выдумала ещё, Аника-воин. Сама от горшка два вершка, а туда же. Что у нас в доме, мужиков нет? Найдётся кому выручить носорога твоего разлюбезного!

Ругалась мать в сердцах от порога, уперев тяжёлые руки в бока. На сестру, та сидела в углу и смотрела из-под рукава.

– Что за шум?

– Да вот, Таська наша учудила. Вольногородец её ненаглядный вместе с носорогом под какой-то Заводью взял и пропал. Уже месяц, как ни слуху ни духу. Ну эта погоревала и туда же... Аника-воин, от горшка два вершка. Пошла да заявление на линию написала.

– Да не кричи ты, мама, его порвали уже. С университета строго – одних медиков да геомагов, да и то с разбором, чтобы квалификация. И возраст, и вообще... А у Таськи нашей даже первого распределения не было, про таких милсдарь ректор говорил строго: только, мол, через его труп. И вообще...

– И вообще, – фыркнула из угла сердитая, взъерошенная что твой воробушек Таська.

Смерила брата взглядом. Выразительным... таким, что в сердцах брошенное: «И что, в доме мужики есть?» – как бы само собой сгустилось, повисло в воздухе.

– Как тут, мам, тихо? Со съезжей не приходило ничего пока меня не было?

– Ничего не приходило, тишина. Пахом Виталич наш уж сам ругаться до дьяков ходил, вернулся – злой, сказал, что велено сидеть и ждать приказа.

Таська опять фыркнула, сердито. Мама всплеснула руками, охнула, повела Гришку за стол – кормить. Охнула между делом, спросила:

– Твоя-то как? Красивая и с мамонтом?

Григорий под материнским участливым взором поёжился снова, сказал:

– Как, как... Только вот проводил. Вместе с мамонтом, туда же, по Лукоморскому тракту.

Опять повисла тягучая, неприятная тишина. Такая, что Григорий в конце концов не выдержал, встал, отодвинув тарелку:

– Погодите, пойду в самом деле спрошу. А то вдруг...

Не договорил, снова вышел на улицу.

Столичный город вокруг суетился и шумел, люди сновали взад и вперёд, словно и не случилось ничего. Хотя да, для них – не случилось, для людей в столице война и гибель по большей части далеки, сообщения кота с дуба да чёрные и алые флаги на площади перед дворцом. И это душило с каждым шагом всё сильнее, хотелось прочь, действительно на ленту, где вот он враг пред тобой, всё ясно и понятно. На последнюю улицу, откуда до приказного терема рукой подать, Григорий свернул уже в состоянии весёлой злости, нетерпения… И споткнулся, как будто ударился лбом о невидимую стену. Так как там стояла и лузгала семечки хорошо знакомая худая рожа с такфиритской бородкой и в лазоревом кафтане.

Платон Абысович, мать его перемать. Опять он, опять мутит. Рука крутанулась, кровавый туман забился, застучал в голове, тело напружинилось, готовясь к драке. Свистнула в воздухе длинная тяжёлая жердь. Тоже, будто сама собой – выкрутилась, прыгнула из забора да в руки.

– Долго вас ждать, Григорий Осипович. И вы зря торопитесь, – проговорил махбаратчик медленно.

Сплюнул – шелуха и семечки взлетели, повисли в воздухе, смешавшись с серой лентой дождя. Махбаратчик без звука прянул вперёд – даже не шагнул, перетёк, шипя по-змеиному. Меж струек, серые ленты дождя скользнули, обойдя справа и слева его. Рывком перетёк в упор, ударил коротко и без замаха. Гришку мотнуло, жердь глухо стукнула, вывернувшись из руки. Забор толкнул его в спину, близко, очень близко оказалось перед глазами вдруг острое, как клинок лицо.

– Что это значит? – рявкнул Григорий по-волчьи, попробовал освободить воротник.

Не удалось. Махбаратчик дёрнул острой, как клинок, бородой, проговорил – внимательно смотря в глаза, чётко... И спокойно, это сейчас ударило сильнее всего:

– А то и значит. Приказ на вас, Григорий Осипович, подписан, пропечатан соответствующим образом в разрядном приказе и лежит у воеводы Лесли в столе. И будет там лежать без движения, пока рядом с ним не ляжет другая бумага, тоже – соответствующим образом подписанная и пропечатанная. Догадываетесь, какая, Григорий Осипович? По лицу вижу, что догадываетесь, но не хотите сказать. За моей подписью и печатью махбарата, о том, что все чернокнижники успешно выловлены и для столицы опасности больше нет. Успеете ещё за своими подвигами на ленту. А пока соберитесь, Григорий Осипович, вы царству нужнее здесь. У нас с вами своя война, ловить еретиков, которые норовят в спину нам отсюда ударить. Так что можете, конечно, сходить, пошуметь, отвести душу. Даже дрын взять. Но не надо, старый Лесли и так не выспался. А вот вам бы не мешало, вам голова завтра светлая нужна будет – еретиков ловить. Но пока мы гниль в столице не вычистим – извольте.

– Ага... Вот, значит, как, – проговорил Григорий в ответ.

Отбросил от себя чужие руки, встал, оправился – медленно, по телу ещё гуляла, тая, холодная звенящая дрожь. Встряхнулся, вытряс её с руки. Подумал, что махбаратчик, похоже, прав, сплюнул в сердцах, воткнул дрын обратно в забор и повернул обратно, до дома.