Жена мертвеца

Глава 18

Утро следующего дня выдалось ярким и морозным совсем не по-осеннему. Проснувшись, Григорий увидел в рукомойнике тонкий серебристый ледок, а уж как бодрила брошенная в лицо ледяная вода... Зато потом утёрся вышитым полотенцем, оделся и мышь-демон прыгнул на плечо, заворочался, пуская искры: по телу сразу пробежало приятное сухое тепло. Мышь возилась, щекоча искрами кожу, тихо фыркала – жаловалась на опять гонявшего её по дому кота. Кот вышел на крыльцо, распахнул пасть, мявкнул. Поглядел на Григория строго, будто требуя вернуть назад такую удобную для его мехов грелку. Григорий улыбнулся, погрозил котяре пальцем. На церкви празднично зазвонили колокола. С неба, цивикнув, прилетела алая птица, сложив крылья, упала Григорию на плечо. Повозилась, помогала клювом, чирикнула в ухо пару раз, улетела, распахнув крылья навстречу солнцу.

Григорий улыбнулся, провожая её взглядом. Сказал:

– Мама, я после службы по делам отлучусь. Опять, скорее всего, до вечера.

Мать выплеснула ведро, выпрямилась – ехидно и весело улыбнулась:

– Да можно и до утра. Мимо гулять будете – хоть мельком, через забор свои «дела» покажи. Пахом Виталич уже говорил – хорошая девушка, письменная и даже магическая. И с мамонтом.

«А мамонт – самое главное, да?» – хихикнула где-то прямо между ушей развеселившаяся невесть отчего Катерина.

«Почему нет? Полезный зверик. И по службе, и в огородии, и вообще», – так же мысленно улыбнулся в ответ Григорий.

А маме вежливо поклонился и сказал неопределённое:

– Хорошо. Там видно будет.

И тяжко опять же мысленно вздохнул: Пахом Виталич, боярин Зубов, оказался всё-таки болтуном. Впрочем, супротив заразившегося любопытством «обчества» шансов выстоять у мужика всё одно не было.

«Ладно, – подумал Григорий, – переживём».

Накинул кафтан, застегнулся, перекрестился по обычаю на купола.

Уже зайдя в церковь – вспомнил, что забыл высадить из рукава затаившегося там мышь-демона. Испугался, на мгновение, но огненный адский зверёк службу просидел тише травы, только порой фырча и пуская искры в такт хору и когда диакон особенно сильно махал и дымил душистым кадилом. Словно радовался – хотя тут Григорий вообще не мог представить чему.

Вышел из церкви, снова торжественно перекрестился на парящие в прозрачной голубизне купола… И ощутил, как его аккуратно дёргают за рукав:

– Дядя пристав, а дядя пристав, вас тут это. Просят зайти. У нас, в слободе, такое эдакое...

Глянул – увидел мальчишку из речной слободы. Опять?! За-ради добрых вестей царёва пристава дёргать не будут…

– А ночью как бумкнуло, да как завыло! И туман на слободу нашу упал, закружился, и из тумана слова звучат – колдовские да страшные. Народ было за вилы да самопалы схватился, а из тумана вдруг закричало да завыло, заверещало на звериные голоса – страх. Отец Акакий, поп наш, и тот оробел. Рявкнул на людей, велел в туман не соваться. Должно быть, опять тот чухонец, финский колдун чудит, вы уж его, господин пристав, поймайте, пожалуйста.

Григорий, хмурится, слушая – точнее, слушая и смотря, вихрастый рыжий пацан из слободы речников умудрился всё рассказанное ещё и показать на ходу, увлечённо размахивая руками. И как кружился зачарованный туман над домами. И как шарахнулась, уронив самовар, зловредная бабка Осиповна, когда туман завыл нечеловеческим голосом. Как крестился и рявкал на людей отец Акакий, когда туман, воя, упал на дома...

– Так, какие дома? Чьи? – Григорий остановился, дёрнул за руку и прервал очень уж увлёкшегося паренька.

Тот охнул, взъерошил на затылке рыжие волосы, потом сказал наконец:

– Так эти, у реки которые. Сеньки Дурова, целовальника, он как раз от стражи был выходной. И соседей его ещё краями зацепило.

«Сеньки Дурова? Опять? – ругнулся Григорий в сердцах, мысленно поминая не злым жгучим словом про себя щёголя-целовальника. – Чего же тебе неймётся, падла ты такая?»

И пользуясь тем, что паренёк отвлёкся, а вокруг толпа, шум и гам, негромко обратился к Катерине, которая болталась тут же, рядом. Спросил:

– Кстати, ты же обещала за ним посмотреть? Что он творил, пока меня в городе не было?

«Скандал жене устроил. Прилюдно, со звоном, на всю улицу. Та собралась, сундук под мышку да к родителям, в аллеманскую слободу. Странно. Всегда такая тихая была. То наряжал её Сенька, как куклу, то синяки вешал – на него за это отец Акакий ругался ещё. А от неё самой люди и слова не слышали. А тут к родителям, да крик на весь мир. Странно».

– Действительно, странно. А ещё было что?

«Ну, стакан поставил приятелям по ночной страже. Не допьяна, а так... Как у вас по обычаю».

– Как на толоку. Понятно.

«Как на что, Гришенька?»

– Когда чего-то сделать надо, а рук не хватает. Тогда соседей на помощь зовут да ставят стакан по обычаю.

«Странно, у меня и за деньги не хотели. Пришлось... – Катерина осеклась на мгновение, звон колокольчиков утих в голове. Забил вновь, тревожным, надтреснутым звоном: – А ещё днём, пока ты на смотру был, в слободу лазоревый кафтан заходил».

– Наш? Этот, как там его, Платон сын Абысов?

«Нет, другой какой-то. Но он и до съезжей не дошёл, как на него с воза мешок извести уронили. Я испугалась, думала, от там прибьёт всех от имени Ай-Кайзерин, а он убежал. Странно».

Голос Катьки в голове звенел тонко, с таким искренним недоумением, что Григорий даже улыбнулся в усы. Посмеялся про себя, пояснил:

– Ничего странного. Лазоревому кафтан покрасить – что с моей пайцзы буквы сбить. Будет ерунда, а не живое воплощение пресветлой царицы. Но это, Катенька, днём. А ночью что было?

«А ночью, Гришенька, у меня были куда более приятные вещи на посмотреть. И вообще, ну его, этого белобрысого, я от него при жизни натерпелась. А тебя, Гришка, Варвара ждёт. Хорошая девочка. Красивая. С мамонтом».

– Э-эх, Катька, не трави душу, – буркнул Григорий, глядя от рогатки на слободу.

С первого взгляда – вроде не разрушено ничего. Только туман клубится, ходит вихрем над дальним концом слободы. Да у церкви и сьезжей избы – народ клубится, гудит растревоженными голосами. Самыми разными – от извечно-любопытного, тонкого: «Ой, полюбуйтесь, бабоньки, что чухонцы творят», – до надрывного: «Рятуй, православные, каффиры в конец оборзели».

Птица, цивикнув, пролетела мимо плеча. Что в туман, что в толпу лезть категорически не хотелось.

– Так, народ православный да правоверный не толпимся, расходимся, буйства и бесчинств всяческих без команды не учиняем, у Ай-Кайзерин на это служивые люди есть. По домам, православные, близких и курей пересчитываем, вдруг чего пропало – в поголовный обыск приду, расскажете всё без утайки. Все-все-все запишу. А пока ждём третьего набата, – рявкнул Григорий.

Продвинулся. Околесица у него получилась громкая, уверенная, отборная, где-то меж ушей Катерина даже рассмеялась. Но подействовало, в сочетании с уверенным видом и блеском царёвой пайцзы – толпа качнулась волной, расступилась, подвинулась, давая дорогу до съезжей. А там уже и писарь со священником встретили да кивнули приставу. Мол, спасибо.

– Что тут за хрень? – спросил Григорий.

Писарь пожал плечами, отец Акакий – повернулся, принюхался, подняв палец вверх. Странный жест. Почему-то от него холодом мазнуло по шее:

– Похоже на «песчаный вихрь», такими чарами в нас такфириты кидали когда-то, давным-давно. Только вместо песка здесь туман и вода с реки, и голоса какие-то странные.

«Кюлля, эй, киитос, оле, хювя, антээкси, хей – кто-то финский разговорник читает вслух. У нас в Марьям-юрте ихний полк один был. Сбежали на вашу сторону стразу же».

На мгновение Григорий подвис, соображая – это Катькин голос внутри него ошибся, сказав ахинею? Или финны обезумели на еретической стороне? Финны много куда наёмниками ходили. Не очень хороши бойцы, больше пограбить любят, зато дёшево продаются. А поскольку они вроде как под рукой Кременьгарда считались, то царица плохо смотрела на то, что кто-то саблю да пистоль на сторону продаёт. Это чего у них там случилось, что эти финны, побросав всё, да с риском на каторге оказаться – и сбежали обратно к православным?

Но тут же забыл мысль – отец Акакий, откашлялся, спросил у Григория строго, бросив колючий взгляд поверх бороды:

– Не твоя работа, сынок? Вы с Сенькой – видел – на контрах были.

Вокруг глаз – сетка морщин – тёмная, южный загар въелся намертво, а глаза под полками обожжённых бровей – холодные, цепкие, испытующее.

«Вот чёрт глазастый», – нахмурившись, подумал Григорий тихо и про себя.

Ведь действительно думал что-то подобное в ночи учинить да смотр Сенькиных пожитков и дома устроить. Но потом университетские дела вмешалась, сломали все планы. Получается, кто-то успел разобраться с целовальником Сенькой раньше него?

– Моя была бы – я бы тут не стоял, – огрызнулся Григорий, скомандовал: – Читай отвержение, отче, да в университет за магом пошлите кого бегом. Посмотрим, кто у вас безуказной магией балуется.

Сам подошёл ближе, прикинул, примерился – туманный, мерцающий и кричащий околесицу вихрь был здорово похож на «ветровую стену» Варвары. Ту самую, что боярин Зубов на смотре проломил на кураже лбом. Только на учениях стенка побольше была и не кричала дурацкими голосами. Под ногой попался гладкий камушек. Григорий изловчился, закинул его в туман сапогом. Заметил, как – дважды, сверкая гладким, отполированным боком – голыш пролетел мимо и выпал из вихря, ударился, звеня, об забор. На взгляд, скорость выходила не чрезмерной, Григорий встряхнулся, ругнулся коротко, под тревожный звон в голове.

Была не была!

Шагнул вперёд, навалившись плечом на кричащий, ругающийся по чухонскому вихрь. Туманный кисель взвыл визгливо человеческим голосом, закрутился, почти опрокинув пристава. И лопнул, кружась. Григория мотнуло, звон в ушах поднялся и опал, ногу повело, но и руки взметнулись как сами собой, ухватились за доски забора. Встал, отряхнулся, успел мельком подумать что-то ласковое быстро и про себя – в ответ звону меж ушей, тонкому голосу успевшей впасть в панику Катьки. Огляделся и увидел, как чары спали, вихрь распался на пряди и лопнул. Колдовской туман растаял, опал. Забор у дома Дурова – целенький, калитку распахнуло, и собака лает внутри. Тоскливо, протяжно так. Григорий шагнул было внутрь, потом замер, сообразив, что делает дурь. Обернулся, махнул отцу Акакию и писарю рукой – идите, мол, оба сюда, понятыми побудете.

Пока подходили – не утерпел, сунулся за калитку. Выслушал свирепый собачий лай, огляделся. Огород вытоптан, на роскошной яблоне у ворот – смяты и обломаны ветки. А дом на вид целый и здоровый, быдластый и белый как снег волкодав сидит в конуре на цепи. Пёс поднял на Гришку тяжёлую голову, оскалил клыки, дисциплинированно рявкнул раз и другой. Совсем по-человечески грустно вздохнул. Потряс белую, длинную шерсть, устало опустил на лапы тяжёлую, лохматую голову.

«Эх, бедолага...» – невольно подумал Григорий. И пока священник и писарь не подошли, шепнул: – Кать, что-то есть? Хозяина не чуешь?

«Принюхайся, Гришенька».

Григорий честно принюхался – точно, в воздухе, прячась за запахом ветра, осенней, изломанной яблони и собачьей шерсти, плыл ещё один. Рассеивающийся уже, сладкий, кружащий голову.

– Что такое? Что это, Кать?

«Была бы живая и с носом – сказала бы, а так... Гришка, скажи словами, на что похоже?»

– Ну... Вроде как вчера, у Пафнутия в домике. Где Марджана. Или за университетом, на углу, где ромейская слобода выходит на улицы – рынок есть. Со всяким-женским, да и вообще с красотой. Там лавка-прилавок у окна спереди, а на окне выставлены воды разные, и духи продают. А на заднем дворе делают. Однажды у них перегонный куб взорвало – вот тогда весь тот конец вонял примерно так же.

«Эх, что ж я при жизни туда не сходила. Жаль. Но вообще – плохи дела. Снова следы "Той, что жаждет"».

– Стоп. Она же по этому, по части блуда вроде? И всякого непотребства?

«Одна из великих, одна из четырёх и восьми... Господи, прости... Её дух. Она действительно за всякое непотребство отвечает. Только не за блуд, а за разгул страстей. За непорядок. Помнишь? Если в меру, то страсть, а если без меры – то похабель и блуд. Значит, чёрное колдовство здесь творилось совсем недавно».

– Вихрь?

«Нет, вихрь похож был на ваш. Послабее и поизощренней, чем у Варвары, но принцип тот же. Хотя ваши обычно делают надёжней и проще, а тут... Но вот внутри вихря – ещё раз «Та что жаждет» зубы свои показала».

Григорий скосился на волкодава, пёс не выдержал прямого человеческого взгляда и отвернулся, на мгновение показав клыки. Опять замер, словно ожидая чего-то. Григорий огляделся, с грустью посмотрел на разрытое и разломанное чёрт знает чем домашнее огородие. Поглядел на дом. Хороший дом был, крепкий, сложен надёжно из добротных, одно к одному брёвен. Резные балясины на крыльце, резные наличники – искусно сделано ведь, у Григория и самого выходило куда хуже, проще.

«Меньше по университету шляться надо было, не завидовал бы теперь», – подумал Григорий.

Подошёл, толкнул дверь. Не заперта. Ветер успел выстудить дом, проморозить сырым, склизлым духом. Огляделся – в избе стены тёсом гладким обшиты, да узорчиком выведены, в тёплой горнице ковёр на полу, внутри было красиво, богато, добротно, хорошо целовальник жил, ничем себе не отказывал. Но всё обычное, ничего такого, бросающегося в глаза.

«А ты что, ожидал сразу у порога увидеть колдовской круг и надпись: вот я, чернокнижник и еретик, ловите меня, люди добрые?» – мысленно посмеялся над собой Григорий.

Оскалился, стараясь зорче глядеть во все стороны разом. Мышь-демон вылез на плечо, пыхнул, обдав дом потоком яркого жёлтого света. Сквозняк дунул – в горнице, над иконами в красном углу закрутилась модель воздушного корабля. Она крутилась на нитке, блестела лаком на округлых деревянных боках. Резной, деревянный кораблик с надутым, склеенным из бумаги баллоном.

«Ничего себе... Добрая работа», – удивился Григорий, разглядывая игрушку.

Самодельная, видно, работа, но искусная и точная – все флаги и гондолы на месте и кили выгнуты правильно, а не как на базаре для простоты делают. С трудом оторвался, оглядел горницу снова:

– Кать, нычки есть? Что-нибудь есть спрятанное?

«Вроде ничего. В подвале, под крынками раньше точно чего-то было, но теперь уже выкопали. Под половицей тайник есть, но пуст. Хотя нет. Посмотри-ка его повнимательнее, Гришенька».

Григорий наклонился, отодвинул ковёр, подцепил пальцами доску, потянул на себя. Порылся – действительно, что-то недавно лежало, небольшое, но тяжёлое, судя по тому, как примялась под доской земля. Голос Катьки в голове – прозвенел звонко, предупреждающе, мышонок опять вспыхнул, высветив в пыли и грязи золотой диск. Он, мерцая, сверкнул на тёмной земле. Рубль золотом! Случайно выпал, наверное.

– Кать, часом, не твой?

Катерина явно обиделась, фыркнула – прозвенело сердитое: «Нет!»

Приглядевшись, Григорий понял, что и впрямь – нет. По ребру монеты – тонкий золотой ободок, с двумя выпиленными напильником линиями. Странно, да... Сообразил, что снова делает дурь. Вышел, позвать людей и писаря, записать всё, что видел в бумагу.

На пороге застал уже собравшийся у калитки народ. И писаря со священником – те зашли, стояли в саду, степенно меж собою судача.

– Эх, жалко, красавец какой, – говорил отец Акакий, гладя бороду и пристально глядя на смирно сидящего на привязи пса, – жалко. Теперь ведь пристрелить придётся, после Сеньки он не дастся уже никому.

Писарь вздрогнул аж, оглянулся, заговорил в ответ – частя слова, быстро, скороговоркой:

– Погодь, отче, говори тише. Не дай бог – люди у забора услышат, да и впрямь пристрелят или кинут травы какой. А Сенька вернётся вдруг – за любимца своего прибьёт всех, не поморщится.

– Что были случаи? – спросил Григорий, подходя к ним.

– Были, были, вот как он в ночную стражу пошёл. У нас тут между нами и стрельцами овраг – осыпь да кустарник сплошной, под стройку земля категорически неудобная. Так там стая бродячая завелась, на людей ночью гавкала. Говорят – не сама завелась, прикормили. Ночная стража – оно дело понятное, ночью да за малую денюжку они тебя и проводят и дорогу покажут, а без деньги – сиди у них в холодной и жди утра. Разве что бочком, да по главной улице – а тут бочком не сильно уже и даже по большой дороге не проскочишь, когда за спиной зубы лязгают. Так раз, два, а на третий к нам в слободу соседи и зашли разбираться. Овраг, дескать, по бумагам приказным ваш, значит и стая ваша, убирайте её как хотите. Так Сенька тогда чуть с ножом на весь мир не кинулся, а собачек перед обчеством отстоял. На поруки, как людей взял, подучил, раскидал кое-как – по проходящим плотам да баржам в сторожевые. Вот так. А уж у него на подворье пса потравить – точно убийство будет.

– Ладно, авось появится ещё. А... – сказал было Григорий, хотел было добавить, чтоб и жратву псу тогда приносили, но, приглядевшись, с лёгким удивлением заметил, что жратвы у пса уже навалено, мягко говоря, до хрена. Не обычная миска, а куда больше.

«Странно», – подумал он мельком.

Пёс повернул голову, оскалил клыки на него. Пока суд да дело, за бумагой-описью, разговорами и осмотром всего и вся – обошли дом, сад, вышли на берег, через дыру в заборе. Знакомый косогор, ивы, тёмная, лениво текущая на север река. Снова молния над университетом, над стенами водили хоровод облака. Только кусты на косогоре поломаны в этот раз, земля изрыта и чёткий след идёт от дома и до реки. Чей, кого – не поймёшь, колдовской ветер славно порезвился здесь, смешал и свил в узел всё, что можно...

Тёмные воды плескались, шелестели, мерно разбивая о берег невысокую, длинную волну. Ветер мутил её, кидал в лицо брызги и сырой холод. Григорий на миг поёжился – холодно... Мышь-демон вылез из рукава, бросил в воздух искру, Григорий поспешно прикрыл его, загородил ладонью. Показалось или нет, но быстрые глаза отца Акакия заметили свет, на миг сощурились, тёмные морщины на его лице двинулись, сошлись в улыбке.

Ладно, зато по коже пробежало приятное сухое тепло, осенняя хмарь и усталость скрылись. Протяжный голос глашатая пролетел снизу, с татарской башни долетел эхом, отразившись от тёмной воды. Священник опять поднял вверх указательный палец – задумавшись, явно машинально, не ожидая, что Григорий заметит и вытаращит в удивлении глаза.

– Да, так... Нахватался в такфиритских походах, – сказал он, неопределённо, снова – кивнул, испытующе сощурился, глядя на Гришку. Спросил кратко: – Что думаете?

– Думаю, что кто-то безуказной магией балуется. Вряд ли чухонец или финн пресловутый, скорее – кто-то эту байку в народе услышал, да в дело пустил. А вот кто и где Сенька – вопрос. Что Сенька за человек был? Что думаете?

Писарь да священник переглянулись, потом отец Акакий заговорил:

– Человек... Ну как сказать. В Университете был два месяца, ушёл сам, сказал одно слово: «скучно». Хотя давалась ему наука легко. С народом, до войны наши ватагой ходили – вверх по Суре, там Волга и Кама-река, на бечеве вверх, до моря Варяжского, сплавом вниз, по течению до моря Хвалынского – ходил со всеми, тянул лучше прочих. В Астрахани один раз не утерпел, от ватаги отбился, чесанул на лодье попутной морем в Иран. Думали с концами уже – ан нет, вернулся, зубы скалит, «скучно» своё говорит. Чего, зачем – сам молчком, а мы и не спрашивали. Слухи ходили про него разные...

– Какие?

– Ну, порою, где течение быстрое или напротив – где русло кругаля даёт, короче, где места опасные – там он на стоянках в ночь уходил. Куда, зачем – пару раз ловили, ни разу не поймали, возвращался всегда под утро, весёлый, говорил де, скучно, шуткую, мол. А потом слышали – в тех местах то лодья брюхо на камне пропорет, то плотов связка не в ту протоку свернёт, то баржу на мелководье засосёт илом. Странно, конечно... Только никто ничего не доказал. А потом «Хай ираме» прокричали, война началась. Уже не до моря Хвалынского стало – весь сплав каналом, в Ворону-реку пошёл, а оттуда уже возами по Лукоморскому шляху. Вот сплавал так Сенька раз, потом сел на печи, говорит своё: «скучно».

– Дела, – проговорил Григорий, сообразив, что «засел на печи» плохо сочетается с золотыми рублями под полом. Набил трубку. Зажёг, затянулся – сизый дым поплыл над водой, свиваясь в бессмысленные, без формы, колечки. Если и есть чей-то призрак – то явно не здесь.

– Слушайте, мужики... А если тело здесь в воду спихнуть – где оно выплывет?

– Это смотря кто кидает. Если кто чужой, то здесь и всплывёт, тут река круг даёт, течение тихое. А если не чужак... Ну, к примеру, у нас, речников, где скажешь – там и выплывет...

Григорий замер, внимательно посмотрев на реку – и она плеснула ему волною на сапоги. Непроглядно тёмная, осенний ветер сбивал пену с волны. Золотого кафтана под водой не видать.

– Хорошо, то есть ерунда, конечно... – проговорил Григорий, поёжился, огляделся, соображаю, что свиданье с Варварой он благополучно прохлопал, да и в слободе больше нечего ловить.

Темнокрылая птица, цивикнув, села ему на плечо. Пропела: «Ты где? Жду тебя у моста в странном домике».

Голос птичий, без мага не опознаешь, но послала Варвара, конечно, кто же ещё. Григорий обрадовался, сообразив, что «странный» домик – совсем даже недалеко и пройти туда можно вдоль берега, вниз по течению, проверяя попутно речные затоны и камыши. Архитектор, в давние времена строивший мост через Суру-реку, пристроил к нему себе дом из сэкономленных материалов. Безуказный, а, поскольку бумаги на землю под мостом ему в приказе не дали, а строить прямо на мосту на франкский манер было отдельным указом запрещено – пристроил строение сбоку на арках и вбитых в быки косых сваях. Стены наискось, с горбатой и острой крышей, он вырастал над рекой и мостом как диковинный гриб или навеянное чухонской травой виденье. Каменное, в три косых этажа, украшенный химерами, похожими на судебных приставов и горгульями страшными, с ликами, напоминающими то ли чертей, то ли приказных дьяков. В конце концов, дьяков всё-таки проняло, они выписали мужику положенные по закону шесть соток, архитектор съехал, и странный дом пару лет стоял пуст. Какое-то время там сидели тати, тягали удочками шапки с людей на мосту. Потом лихих людишек побили, в доме поселился вообще непонятно кто. Но больше не шутковал, на глаза не показывался, и лишь исправно дымившая печная труба напоминала, что в странном домике по-над мостом живут люди. Место для свидания было чудным. Хотя может, Варваре просто нравится изломанная аллеманская архитектура?

Так и думал Григорий, исправно шагая вдоль берега в сторону. Камыши шумели, шелестели толстыми, высохшими и жёлтыми листьями, вода летела в лицо, мышь-демон за пазухой недовольно шипел и кололся искрами, когда на него попадало.

– Ничего, маленький, потерпи, – шептал Григорий, прикрывая мыша рукавом.

Оглядывал топкий, заросший берег, слободские заборы, тёмные, плывущие по небу облака. Чёрная, каменная лента моста через реку, над ним, косо, громоздился «странный» домик, кривой как шляпка гриба. Течение намыло косу прямо у окон его, клок земли, мокрой и заросший кустарником и низкой травой, влажной и скользящий под сапогами. Зелёной и бурой. И что-то жёлтое там сверкало, светилось меж переломанных, свитых стеблей.

Григорий подошёл.

В тёмной воде по пояс плавал жёлтый, золотой нитью расшитый кафтан. Труп, лежащий ничком в воде, лицо его зарылось в бурую, осклизлую тину.

Сенька?!

Вроде. Кафтан, во всяком случае, приметный, щегольской – точно его. А в остальном – Григорий подошёл ближе, всмотрелся – ёжась, и сапоги скользили по мокрой траве. Наклонился, перевернул тело. Голос – истеричный крик Катьки прозвенел жалобно прямо промеж ушей. Лицо – всё объедено рыбами, в кашу, даже по волосам цвет не узнать...

– Хрен знает что и кто, – прошептал Григорий.

Отшатнулся – река плеснула ему водою в лицо. Холодной и мутной, сизые блики скользили барашками по текущей воде. Сложились в тёмный, неверных форм силуэт.

Приглядевшись, Григорий понял, что над телом стоит призрак, но чей угодно, только не Сенькин. Высокий, тонкий – он приблизился, стал плотным, отчётливо видным в деталях. По-птичьи красивое, восточное лицо, нос с горбинкой, длинные волосы. По виску и щеке – тонкой нитью змеится след – шрам от сабли. Густые, почти сросшиеся брови, под ними, глубоко – умные, большие глаза. Тонкие губы – они дёрнулись, при виде Григория поднялись в тени улыбки. Призрак кивнул ему:

Шелест воды в ушах:

«Передай Казначею, что Талиб потерпел поражение».

– Не расстраивайся. Бывает, чего уж там... – брякнул Григорий невольно.

Потёр в затылке и замер, сообразив, насколько глупо оно сейчас прозвучало...

Впрочем, призрак уже не слушал его. Повернулся лицом на восток, замер, подняв к лицу руки. Призыв глашатая с башни пропел в ушах. Тень поклонилась. Потом дрогнула, распадаясь на водяную пыль и туман, туман закрутился на холодном ветру, поплыл, уходя в небо облаком.

Григорий передёрнул плечами – холодные брызги хлестнули его по лицу. Набатом пробежал звон меж ушей. Тяжёлый, надтреснутый звон, голос Катерины – тревога!

За спиной захлюпало, жалобно затрещали кусты, Григорий рывком обернулся – в глазах, сквозь зелень и серую туманную хмарь – лазоревое, с васильками, пятно. Знакомое лицо – топором. Голос – хриплый и властный.

– Ни с места, именем Ай-Кайзерин!

Так вот, чьи были птицы, мать-перемать. Сходил на свидание, называется! – зло подумал Григорий.

Развернулся и – с маха, пригнувшись и тоскливо, по-звериному зарычав, послал кулак в лицо махбаратчику. Тот уклонился – не до конца, правда, кулак скользнул, выбив кровь из скулы и заставив махбаратчика взвыть по-волчьи и отшатнутся. Потом искрой вспыхнула боль в голове. Под испуганный голос – плач Катерины она разлилась, заплескалась, смывая сознание. Голос махбаратчика, уже невнятный – сквозь вату, где-то вдали:

– Несите его в дом. Именем Ай-Кайзерин – аккуратней, пожалуйста...

«Вот тебе, мама, и на свидание сходил», – подумал Григорий, уже окончательно теряя сознание.