Жена мертвеца

Глава 7

Просидел у кабатчика Григорий довольно долго. Серенький осенний день уже почти закончился, сквозь щель между облаками и землёй румяный закат ярким полымем догорал на золочёных куполах церкви, мелкий дождик, как булавочные головки, сыпал в лицо и щипал за уши. В тепле каморки кабатчика и от пива было немного разморило, но холод улицы заставил взбодриться. Так что перед тем, как идти домой, Григорий решил заглянуть к Жиряте, тот по-прежнему жил в речной слободе. Проще сейчас крюк сделать, чем завтра отдельно в слободу снова идти.

Тут словно из вечерних сумерек соткался непонятный мужичок в залатанном зипуне. Причём Григорий даже за нож схватиться не успел, вроде и не было рядом никого – и вот уже стоит. А мужичок поклонился и сказал:

– Господин пристав, дозвольте слово молвить? Нашли вашу пропажу. Недалече. В стрелецкой живёт, прозывают – Милобуд. Я скажу, где искать, он уже знает, что вы зайдёте. Но вы обещали, что вам только продавец нужен.

– И от своего слова не откажусь.

Прежде чем идти к скупщику краденого, Григорий всё-таки вернулся в приказ и взял с собой жилецкую пятёрку с целовальником в сподручные. Прикроют, да и говорить, когда за спиной подмога – оно удобнее, как ни крути. Впрочем, тут ни стращать дыбой, ни бить морду нужды не было. Скупщик, явно заранее пуганный ночными хозяевами улиц, говорил чётко, внятно, по делу, при этом руки у него тряслись непрерывно. Зато услышав имя, Григорий аж обомлел: угадал кабатчик, кошель и кисет продал скупщику тот самый Остах Косой!

Дом у подозреваемого был неуютный, некрасивый, холодный, неприветливый, обветшалый. Добавить осеннюю темноту и дождь...

– Ломай, парни, – приказал Григорий. – Любопытных в такую погоду нема, не донесут.

Трухлявые ворота снесли одним пинком, дверь в дом оказалась покрепче, но и её вынесли с петель не глядя. Хоть на этих деревяшках сорвать уже свою злость, что не дома у печи в такую промозглую погоду сидишь и трубочку куришь, а шляешься по всяким вонючим углам. Потому что из дома несло самой натуральной помойкой. Хозяин дома вообще ничего не заметил, так и валялся на полу мертвецки пьян, в луже своей мочи и в обнимку с пустым штофом. Такого даже на дыбе допрашивать бесполезно, секи кнутом – ничего не почувствует. И от этого злость у Григория подскочила, как дикий необъезженный жеребец, вставший на дымы и молотящий копытами. Мужичка отволокли в холодную до утра...

Домой Григорий вернулся в дурном настроении, аж сорвался и рявкнул на младшую сестру, которая к брату сунулась то ли сплетней поделиться какой, то ли спросить про какого-то паренька. Хорошо мать всё поняла сразу, девок отогнала, сына накормила и скомандовала:

– Дрова иди колоть, хоть польза по дому выйдет да злость выпустишь, тогда и на людей перестанешь рычать и кидаться, али зверь дикий.

Час махания тяжёлым колуном и две поленницы – одна дрова для печи в доме, другая по-иному колотая для бани – помогли так себе. То есть злость немного улеглась, так что Григорий молча лёг на лавку и смог уснуть, но утром проснулся всё равно в самом дурном расположении. И очень рано, восток едва-едва зарделся зарёю, а ночная темнота лишь самую малость сделалась реже, чтобы совсем немного можно уже было разбирать различные предметы – и только. Стараясь никого не разбудить, Григорий торопливо чего-то подхватил со стола перекусить на ходу, накинул кафтан и чуть ли не бегом направился в приказной терем. А там сразу приказал волочь вчерашнего мужика в пыточную и вешать на дыбу.

Настроение особо не улучшалось, да и не верил Григорий, что вот этот дряблый и рыхлый испитый мужичок и есть убийца. Зато штатный палач сегодня был на редкость в добродушном настроении, хотя и его подняли ни свет ни заря. Хотя, может, понимал, что, скорее всего, трудиться не придётся, а мужичка подвесили на дыбу «попугать для большей сговорчивости». Не зря, заводя жертву, приказной палач по-доброму советовал:

– Ты, мил, человек, ори, не стесняйся. Через это оно всё и легче переносится, да и потом проще будет.

О том же явно думал и примостившийся за столом углу писарь, который вносил ответы пытаемого и вопросы пристава в допросные листы. Дожёвывая купленный у какой-то торговки по дороге на службу пирожок, палача поддержал:

– Ты ори, ори спокойно. Через это и разговорчивее, м-м-м, штановятся. А как всё господину приставу расскажешь, так мы тебя сразу и снимем. Эх, вкусные у тётки Марфы, которая на углу, пирожки. Надо было ещё взять.

– Куда тебе пирожков, ты скоро в избу боком пролезать будешь, – беззлобно подшутил над писарем палач.

– Так в моём деле за стол главное поместиться, а там сиди да пиши. Это тебе бегать, кнутом махать, железо калить.

Пьянчужка дёрнулся было, ошалев от этих разговоров, тоскливо оглядел дыбу и раскладывающего свой инструмент палача. Поёжился, дрогнул – зрелище жутковатое, видно было, как мысли скачут в его дурной голове. Потом опомнился на миг, сказал твёрдо:

– Не по обычаю творите, приказные господа. Первый кнут – он завсегда доносчику полагается. А кто у нас доносчик?

Григорий хлопнул дверью, вышел, сказал, спокойно, поймав на себе чужой мутный взгляд:

– Ну, я. И я-то знаю, что я прав и положенное по обычаю выдержу спокойно, а вот ты – тебе оно надо, муку принимать, неведомо кого выгораживая?

С какой-то холодной весёлостью рванул с плеча кафтан. Отбросил, потянулся к рубашке. Испуганный звон – крик Катьки между ушами, удивлённое ворчание палача. Пьянчуга вновь вздрогнул, зубы лязгнули – мужик ещё мог вывернутся, сказать, что Григорий – пристав и донос говорить никак не может. Но он охнул что-то нечленораздельное и поник. Махнул рукой, протянул, жалобно, обратившись к Григорию:

– А-а-а, господин пристав, а-а-а, за что?! Не виноватый я ни в чём, ни за что душа пропадает. А-а-а, господин пристав, не выгораживаю я никого!..

– И за что тебя прощать, если ты не виноватый ни в чём? – хмыкнул Григорий. – Али может после парочки ударов кнутом да повисев на дыбе, чего вспомнишь? Готов рассказать?

– А-а-а, господин пристав, а-а-а, всё готов, только не знамо, чего рассказать, не виноватый я…

– А расскажи-ка мне, откуда ты взял вот этот кошель да кисет, а потом вчера утром продал торговцу Милобуду?

– А-а-а… нашёл я их…

– Не понимает, – вдохнул Григорий. – Дай пару плетей освежить память. А если и дальше не поймёт да память не проснётся, железо кали. Ты, Остах, запомни. У нас даже немые тут говорят, и у самых пропойц вроде тебя улучшение памяти наступает. А самые отъявленные душегубы рыдают и грехи замолить хотят. Рассказывай, какого татя навёл на раба Божьего Трифиллия.

Палач, видя и похмельное состояние, и что мужичок не самого крепкого здоровья, приложил Остаха совсем легонько, чисто для видимости, но тому хватило, чтобы от страха потерять сознание. А когда привели в чувство, вылив пару вёдер ледяной воды с улицы, Остах взахлёб заскулил:

– Не виноватый я, не убивал, я не убива-а-ал. Я никого не наводил, я с татями не повяза-а-ан… Я это следом пошёл. Там к затону после кабака часто спускаются, хмельной дух смыть да голову прояснить. Да теряют часто разное, то кушак забудут, то ещё чего. Вот я и пошо-ё-ол. А там смотрю – лежит, ну, думаю, повезло, хорошо погулял. Пока он без чувства, я и взял. Я не дума-а-ал, что он умер, только не надо меня, не бейте…

– Значит так, мил человек. Не просто убили, а царёва человека убили, полусотника, да героя войны с еретиками и только с ленты. А потому давай, думай. Или ещё чего вспомнишь да мне подможешь – тогда челобитною по твоему делу подам от имени свояков Триффилия и только за кражу. А не вспомнишь – придётся тебя по «Слову и делу». Ну так как? Память освежить ещё раз?

– А-а-а, не нада-а-а! Там это, я издали смотрел, он там не один был. Я думал – второй сразу ушёл, а я как спустился, он и убежал. Не знаю, – снова заскулил Остах, – не знаю кто, не видел. Я могу показать, куда он убежал.

– Вот это дело. Давай, снимайте его и пошли, покажешь.

Григорий скривился. Вроде и радоваться надо: не подвела догадка. Не утоп, а утопили. Да вот не любил такие дела Григорий. Судя по словам Остаха, покойный спускался к воде с кем-то явно знакомым. Этот приятель его потом и убил. А кто из знакомых с ним мог быть в тот вечер? Только кто-то из друзей, с которыми в кабаке сидели. Если вспомнить рассказ кабатчика, что была у них ещё девка в ватаге – как бы не из-за этой Звениславы, даром что много лет прошло да замужем она давно. Старые обиды временами вот так и бьют ножом да в спину. Вот, скажем, Жирята наговорил из злобы – судя по рассказу кабатчика мастер на такое, у мужа ревность и взыграла. И как быть? По совести виноват тот, кто злобу раздувал да на друга наговаривал, а по царскому закону – кто удар наносил. Поэтому и не любил Григорий такие дела.

Пока с Остахом возились, пока в слободу и к заводи дошли, хмурый осенний день уже вошёл в силу и неприветливо глядел на землю. Вроде и до полудня ещё солнце не добрело, а мутные волны каких-то самых настоящих сумерек уже затопляли всю окрестность, выцветшую и полинявшую от ненастья. В воздухе пахло сыростью, дул ветер, с реки особенно промозглый и стылый, обнажённые ветки деревьев и кустов вокруг затона гудели уже совсем по-зимнему.

– Вот. Вон туды он побёг, – замахал Остах, указывая направление.

– Ну что, парни? – приказал Григорий. – Идём цепью, смотрим внимательно, не оставил ли чего тать на ветках и под кустами.

Им повезло, что неведомый тать явно не отличался храбростью, а Остах его спугнул прямо над телом. В панике убийца или сообщник убийцы ломанулся по склону наверх прямо через колючие кусты. И оставил в кустах на колючке клок от кафтана… Приметный клок хорошего сукна – такие кафтаны в речной слободе не каждый себе позволить сможет, да вдобавок с чернильным пятном!

– Ах ты Жирята, ах ты потрох с… – матюками обкладывал писаря Григорий долго, со смаком и от души. Дальше махнул двум парням: – Волоките этого козла вонючего обратно в поруб. А мы пойдём, навестим этого Жиряту.

Начали с места, где подозреваемый жил, тем более как раз уже были в речной слободе. Дом писаря оставил у Григория странное ощущение. Вроде и ладный, и добротный, а заметно – что разные люди занимались им как будто, один пришёл и чего-то поправил, другой пришёл и чего-то сделал. Вроде мужик домом владеет, а словно как вдовая баба других нанимает на мужские дела. Но главное, то ли сегодня у писаря был выходной, то ли шёл он на работу не шибко рано, но из печной трубы поднимался дымок.

Таиться не имело смысла, на улицах уже был народ, бабы шли с вёдрами к колодцу, речники по своим делам, от соседей выглядывали. Григорий ткнул пальцем в четверых – самых шустрых из своих людей и приказал:

– Давай с той стороны окружай подворье, чтобы не утёк, погань.

Сам вместе с тремя помощниками тихонько перемахнул через забор. Дальше по команде двое вынесли дверь, а Григорий вместе с дюжим поперёк себя шире напарником ворвался в избу и порога гаркнул:

– А ну, по делу царскому да волей пресветлой Ай-Кайзерин признавайся, куда дел…

Хотел сказать кафтан, в котором в кабак ходил. Да сидевший за столом Жирята – это оказался молодо выглядящий мужик с гривой густых светлых волос, с небольшою красивою бородкой, с лицом умным и одет даже дома по-щегольски, в сатиновую рубаху с вышивкой да вышитые шаровары – испуганно вскрикнул да бросил взгляд куда-то в сторону. И вовсе не под лавку, из-под которой выглядывал рукав кафтана.

– Та-а-ак… – помощники заломили Жиряте руки, а Григорий взял кафтан. На рукаве зияла прореха, и ткань как раз та самая, кусок которой нашли у реки. Но с чего-то не за кафтан писец испугался, в другую сторону смотрел. – Волоките его в приказ пока, а мы дом и двор обыщем. Чего это мил хозяин так боится, что мы найдём.

Жирята не сказал ни слова и когда ему крутили руки, и когда волокли со двора, а смотрел затравленным волком. А рядом с Григорием сложилась тень, обрела форму, зазвенели колокольчики.

– Давай, Катенька. Помогай. Где у него тайники да ухоронки запрятаны?

«Сейчас. Легко. Только скажи: пожалуйста».

– Пожалуйста, – шепнул Григорий, сам с себя улыбнувшись, и призрак заметался по избе.

Неожиданно Катя замерла возле печи. Под удивлённые взгляды парней, Григорий сунулся в тайный лаз. Детская нычка за печью, всем известная, да пустая. Вот только не совсем пустая – Катеринна показала, в каком месте стукнуть кулаком. А там белёная под кирпич доска, а вместо одного вынутого из печи кирпича – тайник, где лежали какие-то бумаги.

– Силён. Лихо вы его нашли, господин пристав, – загудели остальные.

– Ищем дальше. Ещё должно быть. А я пока посмотрю, чего там этот сыч прятал.

Бумаги оказались прелюбопытнейшие. Похоже, Жирята тайно записывал для кого-то: сколько, кому и под какое дело хозяева дают деньги. За такое конкуренты не глядя душу продадут. Пока Григорий смотрел, его люди обстучали избу и постройки, в сенях нашли второй тайник – с серебром. И серебра этого для простого писаря было многовато.

– Дальше, дальше, – приказал Григорий, присоединяясь к поискам. – Что-то ещё должно быть. Вот этого хватит на каторгу попасть, но этого всё равно мало, чтобы Жиряту от одного нашего вида кондратий хватанул от страха. Чего-то должно быть ещё.

Они бы, наверное, и сами справились. Но любопытный призрак помог и время сильно сэкономил. В щели между брёвнами избы нашёлся ещё один тайник, в котором лежали две бумаги. Одна – порченая водой, а вторая – свежая, куда Жирята переписал всё заново. План какого-то подворья с теремом, где охрана стоит, а где ценное лежит.

Григорий стиснул зубы от ярости. Вот за что умер Трифиллий. Поганец Жирята был наводчиком, отсюда и серебришко. По делам хозяина в богатые дома вхож, никого не удивит, что по подворью ходит – проверить, а действительно ли всё хорошо, или хозяин дома пыль в глаза пускает, крыльцо терема богатое, а в амбаре мыши с голоду повесились. Можно и охрану срисовать, и где ценности лежат, и какие замки. Дальше записочку – и душегубам-разбойникам в тайник. Да незадача, в тот день не успел, старые приятели прямо с работы да в кабак утащили. А пить Жирята не умеет, вот кошель с записочкой и потерял. На улице по холодку протрезвел, спохватился, да новая беда – Трифиллий кошель-то уже поднял. А если он кошель откроет, записочку посмотрит и поймёт? Потому навязался, мол, проводи, друг, до дому, голова шумит с хмельного. Заманил в безлюдное место – Остах Косой сказал, что после кабака туда часто к воде спускаются. Вот и Трифиллий не удивился, когда его попросили помочь к реке заглянуть да умыться. Там и убил, и записку забрал, но его Остах спугнул. Сегодня бы и от кафтана избавился, и от записки – не успел.

Пока искали тайники, хмурый день как раз перевалил за полдень, но солнца так и не показалось. Наоборот, наполняя воздух слизью тумана, моросил дождик, мелкий и скучный, вдоль улицы стояли мутные лужи. Только любопытным смотреть и даже собираться недалеко от подворья Жиряты это не мешало, чай не каждый день в слободе у кого-то идёт поголовный обыск. Потому хотя и не хотелось по такой погоде, прежде чем идти в приказной терем, Григорий решил заглянуть к родне Трифилия. Лучше сразу и сам им скажет сейчас, чем им всяких слухов наговорят. Впрочем, чего-то явно уже донесли, так как мужики встретили пристава сразу у ворот и все трое.

– Доброго вам дня, православные и правоверные, – поклонился им Григорий. – Помяните раба Божьего Трифилия, погибшего за Единого, за правду и за царицу.

– Нашли? – буквально выдохнул, спрашивая за всех, старший из братьев.

– Нашли, и так, что не отвертится. С поличным татей поймал царёв полусотник Трифиллий, и не просто татей, а варнаков. Да раньше, чем успел правду до государева приказа донести – убили его. Не помогло им, карающая длань Единого всё равно настигла. Всех выловим. Того, кто удар наносил – прямо сегодня на дыбу вздёрну. А кто приказ ему отдавал – поймаю завтра. А вы пока собирайтесь, пишите челобитье в судебный приказ. Как раз все вместе судейским завтра и принесём – и челобитье, и варнака, и бумаги с его чистосердечными.

– Благодарствуем за службу и за внимательность, господин пристав, – все трое поклонились Григорию в пояс.

Хотели сунуть кошель с деньгами, да Гришка не взял – назавтра, сказал, когда дело приговорят в судейском приказе.

Да только назавтра дьяки в судейском приказе так и не дождались варнака, ни чистосердечных листов, ни стрелецкого, от души написанного челобития.

С виду слабый и тряпка, на допросе Жирята поначалу упирался. Да, мол, убил, но из ревности. Дескать, сидели в кабаке. Старые времена вспоминали да обида и вернулась, мол, Звенислава из-за Трифиллия взяла да и за другого замуж вышла. Только и палач не даром свой хлеб ел, потому к вечеру Жирята пел, как соловей. Григорий оказался прав во всём. Одна беда, к вечеру из писаря та-а-акие имена посыпались…

Приказному боярину Зубову в пыточную идти было тяжело, нога хромая да пузо мешали. Но коротенькие записки и посыльных Григорий ему слал каждый час, как стало понятно – вот он след лихих да неуловимых людишек, за последние месяцы обчистивших чуть ли не четыре десятка боярских да купеческих теремов. Дивился – а вечером не выдержал, зашёл на закате с полным докладом лично. И увидел, что в горнице рядом с боярином сидел худой как топор человек в лазоревом кафтане мухабарата – хотя и ждал Григорий, всё равно холодком вдоль спины повеяло.

– Так, так, так, – говорил гость в лазоревом кафтане, спокойным и равнодушным на вид голосом, перебирая в пальцах Григоревой рукой писанные записки и со слов Жиряты записанные допросные «чистосердечные» листы: – А верховодили всем, говорите, боярич Молчанко Кочуков, боярич Белелюсий Ерофей да боярич Дуванов Карп. Сыновья младшие, мамками любимые, обласканные, да... Как «Хай ираме» прокричали – так у Молчанко грыжа открылась, Ерофей глазами сказался, у Карпа срочно тяга к наукам образовалась, в университет поступил. По спискам боярским все трое в «нетях» оказались. Отцы в «естях», сыновья в «нетях», старшего Дуванова из-под Ольговки на днях чуть живым привезли. Жаль, выходит – мало мужику горя. А сыновья – судя по вашим листам, Григорий – интересные у них болезни, гляжу. Есть мнение, господа...

Махбаратчик помедлил, потянулся – поднять палец вверх. Оборвал жест на середине, продолжил:

– Есть мнение, что такая «болезнь» расценивается, как оскорбление её царского величества. Айлин Первой, Ай-Кайзерин, царицы и ханши пути прямого...

«Лазоревый кафтан» на миг замер, посмотрел на Григория – внимательно, едва не просверлив в нём дырку холодными, немигающими глазами. Чуть улыбнулся, подняв взгляд вверх, за плечо.

«Ой, мамочки... Григорий, я его боюсь», – прозвенел меж ушей тихий, призрачный голос Катерины.

«Я тоже», – эхом, в тон Катьке подумал Григорий.

Махбаратчик чуть заметно улыбнулся опять. Боярин Зубов встал из-за стола, откашлялся, заговорил басом:

– Они и раньше-то воду мутили... – сказал, да, несмотря на хромоту, вдруг аж вскочил и встал посреди комнаты, дёргая седой бородой, махая руками и горячась. И как бы между прочим – загораживая спиной Григория. – Да в столице шалили, пользовались – тронуть их боязно многим. А тут как «Хай ираме Ай-Кайзерин» прокричали, да по чину все дети боярские пошли волю царёву исполнять и свой долг, эти испугались. Больными сказались да царицу обманули. Но просто так скучно сидеть, а если к себе девок блудливых таскать да вина – деньги нужны. Вот и придумали. Они и раньше этого Жиряту знали, да с ним тёмные дела по части обмана хозяев вели. Да этот Жирята, уверен, и сам был не прочь, это сейчас всю вину на них валит. Хотя и боится их, говорит – пару раз кто-то из шайки пригрозил бояричей сдать, так они на глазах у всех живьём потрошили и резали на куски ослушников. И если им вовремя план для нового налёта в тайнике не оставит – ему ногти выдирать будут для «учения». Потому записочку сразу и не пожёг, а переписал и в тайник должен был сунуть. Полная гниль человечишко. Не просто серебришко копил и с татями знался. За те бумаги по делам купцов, с которыми хозяева дело имели, ему хорошую мзду кто-то обещал. Как получит за них, да не серебром, а золотом обещали – уехать сразу далеко, да жить там припеваючи.

– Да не удалось. Спасибо Вам. Ладно, спасибо, мне уже пора. Жиряту вашего и листы я забираю.

Махбаратчик сказал как отрезал, встал резко, рукава кафтана взвились, хлопнули как птичьи крылья. Посмотрел снова – сквозь Григория, чуть выше его плеча. Тонкая, без усов, борода, дёрнулась, будто в улыбке.

– Конечно, конечно, – проговорил боярин, снова загораживая Григория широкой спиной.

Дождался, когда за гостем непрошеным захлопнется дверь, перекрестил её трижды от сглаза, сплюнул зло в пол:

– Доброе дело ты сделал, Григорий, – не сел, а буквально рухнул на своё место и ещё раз перекрестился для верности на образа в красном углу. Выдохнул, проговорил дальше устало: – Доброе, да только, выходит, не в нашу честь. Ладно, то дело наживное. Теперь придумать, как успокоить уже навострившихся в суд мужиков. Ладно, ко мне их шли, я придумаю. А ты... – боярин замер на миг, вздохнул, оглядел Григория с ног до головы, тяжёлым, усталым взглядом: – Давай-ка ты, после трудов праведных – и на отдых. Понял? Чтобы отдыхал, а дальше две седьмицы и духу твоего в приказе не было. Чего-то нехорошо этот махбаратчик на тебя смотрел. Глаз у него дурной. И вообще... Мне старику так спокойней будет.

– Понял. А может... Там, Пахом Виталич, что слышно в разрядном приказе? Не шлют нас пока?

– Не шлют, говорят – на линии и без нас тесно. И ты сиди. Что-то больно спокойные они там, примета плохая – чую я... Знать бы ещё только – к чему примета. Но ты сиди. И всё же, Гришь – ружьё своё да коня проверь ещё раз для верности.

Григорий честно выспался. Как сказано – с утра сходил, проведал коня. Вычистить жилецкое, винтовальное ружьё не успел.

Певчая птица ударилась об окно, чирикнула, запела на ухо голосом Варвары Колычевой: «К полуденной службе у церкви. У вас, в заречье, у торговых рядов. Посмотрим».

«Ну, дело хорошее, – подумал Григорий, услышал голос Катерины, дополнил: – И боярин сказал – в приказ не соваться. Так я и не в приказ. А комара твоего найти всё едино надо».