Жена мертвеца

Глава 5

Всё-таки насчёт «поспать» – мысль была дельной. Григорий ненадолго забежал в приказную избу, распорядиться, чтобы после отпевания гроб с телом не закапывали, а отнесли в холодный погреб под церковью. Там и летом, если поставить, молоко не кисло, а по осени даже днём пролитая вода замерзала. Тело спокойно дождётся, когда Варвара сможет его осмотреть. Сам же отправился домой. А там, стоило похлебать щей, которые мать собрала на стол вернувшемуся со службы сыну, как тело охватила тяжёлая сладкая истома. Так что Григорий сразу же завалился на лавку, укрылся овчиной. И проснулся, лишь когда малый повседневный колокол на церковной звоннице отыграл к вечерней службе. Дальше, раз из приказной избы посыльного не было и всё спокойно, да и от Варвары весточка не пришла – на воспоминании о ночной встрече Григорий с чего-то сам себе улыбнулся – занялся хозяйством. С беготнёй последних нескольких дней накопились дела по дому, требовавшие мужской руки.

Так что на следующий день Григорий проснулся в хорошем, светлом настроении. Купола церкви красиво рисуются на бледно-голубом небе, низкое, краснее крови осеннее солнце уже не греет, но блестит ярче летнего. Лёгкий утренний ветерок со своею свежестью и запахом павших листьев, прогоняет рассветные туманы, обдаёт тебя холодком – когда дует с севера, то словно одевает горностаевою шубой – если вдруг задует с юга. В такой день просто не может случиться ничего плохого. Кабацкие – и то постесняются недолить... Посыльный из приказной избы встретил Григория, когда тот не прошёл и трети пути до службы. И судя по красному, запыхавшемуся лицу, бежал парень всю дорогу:

– Беда у нас, господин пристав. Снова покойник.

– Где? – спросил Григорий.

Заранее холодея. Просто так, бегом звать его бы не стали. Только если...

– Речники. Та самая, которая рядом со стрелецкой слободой, напротив университета.

Снова, как и два дня назад, Григорий стоял в той же самой съезжей избе в слободе речников, мерил глазами слюдяные окна и корявые брёвна. И опять хотелось дать кому-то в морду, но не душу отвести, а отогнать дурной сон, в котором он оказался. Разве что не Катерина перед ним лежит в гробу. При жизни покойник был рослый, широкоплечий, но худой мужчина. Ещё не старый, но во вьющихся волосах и кудрявой бороде уже не оставалось ни одного тёмного волоса, они были совсем белы и казались даже серебристыми. Нависшая гущина бровей скрывала глаза, которые уже были закрыты, и две полушки кто-то положил по обычаю. А ещё на покойнике был красный стрелецкий кафтан, да гроб ему сразу нашли хороший.

Всё тот же писарь, в этот раз тянуть и молчать не стал, а сразу начал:

– Зовут... звали Трифиллий по кличу «Молчун», в разрядный список записан по стрелецкой слободе, – и неожиданно вздохнул. – Добрый мужик был, правильный, да судьба ему горестей отсыпала. И наших, первый раз женился на девке от соседей, из стрелецких – а жинка блудить пошла. Прямо на полюбовнике поймали. От неё тогда и родители отказались, и братья перед Трифилием за непутёвую сестру при всех прощения просили. Они хорошо ладили, от родства друг другу не отказали. Потому набор был, три года назад за одного из братьев Трифилий и пошёл. Мол, родители померли, сестра замужем и в Ильмень-город за мужем уехала, я одинокий. Пойду вместо семейного свояка. Потом весточку прислал – служба к Вольным городам занесла, там новую жинку нашёл, дитятко будет. А оттуда его товарищи привезли, сам не свой. Демоны пришли, какая-то химера с неба упала – пол слободы полегло. И жинку его с дитём, откопали потом уже неживыми. Думали – всё, запил, горькую начал. Да тут «Хай ираме Ай-Кайзерин» прокричали, он первый на еретиков пошёл – сразу десяцким взяли. За веру, да царицу бился явственно, до полусотенного дослужился, по ранению лечиться приехал.

Григорий кивнул. Ну да, не просто так в этот раз писарь крохоборить не стал. И свой, знакомый. Уважаемый, раз из простых стрельцов до полусотенного дослужился. Родня есть. И царёв человек, а потому казна скупиться не станет, на похороны-то. Писец продолжал:

– Я же говорил, он с братьями-то первой своей, непутёвой-то, хорошо в ладах. Вот раз один как перст, к ним и приехал погостить, подарки привёз. А утром лицом в реке и нашли... утоп. Из переписной книги вычёркивать, писать в сказку, мол «Божьея волея помер»? – писарь помолчал и внезапно закончил: – Да не может того быть. Чтобы Трифиллий, да вот так? Он там, говорят, в огонь шёл, собой закрывал, еретиков бил. Чтобы так вот, тут Божьея волея?

Григорий не ответил, потому что в кои-то веки был согласен с чернильной крысой. Странное дело. Два дня всего, как убили Катю – и снова покойник, и тоже с ленты вернулся. Не может это быть совпадением. Жаль, призрак Трифиллия и после смерти оказался «Молчуном». Задерживаться не стал, ушёл сразу. Легко и даже радостно – похоже, торопился на встречу к погибшей жене. «Жаль, расспросить бы, что и как... – думал Григорий, провожая взглядом серебристую, уходящую в небо искру. Тёмные облака раздвинулись, пропуская её. – Ладно, значит, придётся как все. Поголовный обыск, разбираться ногами, кулаком, а когда надо – и дыбой. Пока же...»

Отгоняя чувство, что вот только-только уже было, а снова всё повторяется, Григорий вышел на улицу. То же самое золото листьев, золото куполов и креста на невысокой церковной колокольне. Та же широкая улица, крепкие заборы и деревянные, ладные дома слободы. Рогатки поперёк главной и единственной в слободе улицы. В два ряда, а между рядами подчинённые Григория вынесли и положили на козлы тело. Григорий набрал воздуха в лёгкие и громко, на всю слободу рявкнул:

– Эй, люд православный да правоверный, не проходим, кому есть чего сказать по государевому делу и земскому – говорим внятно, окромя Бога единого и пресветлой Ай-Кайзерин никого не боимся. Да заносим по обычаю на упокой души раба Божьего Трифиллия по кличу «Молчун».

И тряхнул «богоугодной» кружкой. Обычно рогатки ставят, чтобы люди ходили туда и сюда, запинаясь, напарываясь на выставленное заграждение. Ну пока Григорий рогатку перед его носом не откинет. И поговорить, и в поминальную кружку «на богоугодное» кинуть. Обычно люди ворчат... не сейчас. Со всей слободы стекалась толпа, голосили бабы, громко молились за упокой раба Божьего мужики, кидали на помин в кружку. Писец еле успевал заполнять листы жёлтой бумаги:

– Да вот приехал...

– Да мы вчера с ним...

– Да они только в кабак зашли, с приятелями отметить возвращение, что живой...

Когда Григорий решил немного передохнуть, рядом с гробом уже стояли трое мужиков в стрелецких кафтанах. Явно братья. Старшой подошёл к приставу, не скрывая слёз:

– Как же так-то? Только вчера сидели, подарки племяшам привёз. И вот как же так?

– Не знаю, – Григорий заиграл желваками. Чем дальше, тем меньше ему всё это нравилось. – Не знаю. Но узнаю. Вот что. Как закончим, несите домой да священника зовите, тело готовьте. Я приду.

Братья закивали, все как один поклонились и перекрестились. Григорий же обернулся к писарю и негромко сказал:

– Где нашли? Посмотреть хочу.

– Счас. Пацаны к реке спускались поутру, они и нашли. Счас позову, пущай, покажут.

Место оказалось нахоженное. Небольшой изгиб берега и затон, где течение теряло силу, а потому застревало то, чего река несла с собой. В основном всякий древесный мусор, ветки, деревянные обломки. Ребятня по установленной в слободе очереди сходились с нескольких домов, и поутру всегда собирала деревяшки, их просушить – и в печь. Вот очередная ватага тело раба Божьего Трифиллия так и нашла.

– Ой, дяденька пристав, там он лежал.

– Лицом в воде.

– Ой, скользко там. Сам падал сколько раз.

– А туда не только мы, туда и днём ходят. Там вода спокойная, если набрать надо.

– А вода там чистая, там стирать и сливать нельзя. За это наши следят.

Пока возились у сьезжей избы, набежали облака. День стал серый, сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Лишь ярко пестрели жёлтые и красные осенние листья, которые несла тёмная вода Сары-реки. А место и впрямь было скользкое, сотни раз ступавшие сюда ноги траву и камыш истоптали вконец. Григорий, пока со взгорочка спускался к заводи, несколько раз чуть не свалился. Да и у самой воды – тоже легко упасть... А можно и не упасть. Хотя писарь и строчил в опросных листах, Григорий тоже слушал, чего люди про покойника бают. Было время, пил горькую, а потом бросил. Поэтому меру хмельного знал лучше прочих. Да и год уже на ленте. Легко на скользкой глине споткнуться, упасть лицом в воду и захлебнуться по пьяни – из кабака шёл, где со старыми приятелями по слободе встречу после разлуки отмечал. Да только мелко тут у берега, даже в дымину пьяный мужик выберется. А если всё-таки настолько в зюзю – свалится ещё на тропе и не доберётся до воды, спуск довольно крутой.

Отпустив мальчишек – не нужны они больше, а дел по дому у всех полно – Григорий достал трубку. Набил, щёлкнул огнивом, посмотрел, как разгорается чёрный чинский табак. Выдул колечко дыма, которое унесло куда-то в сторону зарослей сухого по осени тальника, через который медленно текла вода в реке, немая и ровная. Так как оно было?

Стучит о берег холодная зыбь. Осенние, чёрные в ночи тучи несутся над рекой. Сара плавно выкатывается из-за берега массивной серой полосой. Хмельная фигура сползает по тропе во мгле осенних сумерек или уже ночи. Шатаясь, идёт по глине к воде... накрапывает дождь, мелкая, но липучая морось. По такой легко на мокрой глине соскользнуть в реку, удариться лицом, потерять сознание и захлебнуться…

А может – совсем не так? А был ли испачкан кафтан? Пацаны сказали, тело лежало лицом в воде. Если пьян, то соскользнёт. Точно соскользнёт на тропе, бок и спину измажет. Может, было по-другому?

Стучит о берег холодная зыбь. Осенние, чёрные в ночи тучи несутся над рекой. Сара плавно выкатывается из-за берега массивной серой полосой. Уже стемнело, а место это хотя и посреди слободы – глухое. Накрапывает дождь, полусотник, чтобы хмельным духом после кабака не тревожить родню, решил спуститься к реке. Место хорошее, знакомое, сам ещё пацаном тут каждую кочку облазил. Наклонился к воде зачерпнуть и умыться – тут и подкрался тать. Ударил кистенём, а потом тело и придавил, чтобы точно захлебнулся.

Григорий выпустил новое кольцо дыма, и рядом сложилась тень, обрела форму, задрожало облако светлых волос на ветру. Улыбка на тонких губах, глаза уже навечно закрытые. Вернулась Катерина. Два дня после визита к Колчевым не появлялась, а тут пришла.

– С возвращением, Катя. А я, – Григорий вздохнул, – опять здесь. Не знаешь случайно этого Трифиллия?

«Не-е-ет. Я же не отсюда...»

– Ну... может там, на ленте встречала? Он тоже на Марьям-юрте служил.

«Не видела. Там много ваших полков было. А я там не так долго была».

– Понятно...

Хотя это ничего и не меняло. Ибо чем дальше, тем меньше у Григория было веры в первый вариант, когда сам, случайно, по пьяному делу. Марьям-юрт, Трифиллий и Катерина оба были там. Даже если бы простой стрелец – уже подозрительно, особенно когда «комар» с ножом буквально на днях подсуетился. Вот и причина готовая. Оба могли случайно знать и видеть что-то, даже сами не зная чего. Или только Катерина... Тогда «комар» и засуетился. Убрал свидетеля, а тут царёв полусотник приезжает, да сразу в слободу. Не к покойнице ли идёт? Не к ней ли он приехал? А если они друг друга знают, если Катерина чего-то ему может рассказать или передать должна? Полусотник – человек серьёзный, его слову поверят. Если не самой что-то тайное и особое в приказ нести, а через него передать. Именно так «комар» и будет рассуждать.

Или ещё – причина. Катерина его не помнит, а Трифиллий мог Андрея знать, и про вдову его помнить. Но Трифиллий не по речной слободе, а по стрелецкой теперь, поэтому и у родни именно там на постой остался. Про убийство, тем более чужой в речной слободе, могли пока и не рассказать – но расскажут, всё-таки недавно случилось и какое-никакое, да событие. Так-то «комар» ещё может надеться, что спишут труп и забудут. А вот если целый полусотник к приставам пойдёт, да требовать справедливости за покойницу и вдову своего боевого товарища станет... И с этого боку Трифилий тоже опасен. В обеих причинах – надо заткнуть рот, пока не узнал и шум не поднял.

Григорий затушил трубку, и быстрым шагом двинулся в стрелецкую слободу, к дому покойного. Стоит действительно проверить кафтан, и поговорить с роднёй – может, чего слышали или видели?

Стрелецкая слобода была куда больше речной. Несколько улиц, дома разные, и богатые, и совсем жалкие и бедные. Три подворья родственников Трифиллия стояли рядом и Григорию понравились. Крепкие, хорошие дома, под стать крепким мужикам-хозяевам. Но сейчас даже дома казались унылыми, горечь можно было ощутить далеко от ворот, ещё только идя по улице. Провожали действительно близкого и любимого родственника. Пусть не по крови родню, но по роду. И шли люди, много, заходили на подворье, говорили слова соболезнования, крестились и желали упокоения рабу Божьему Трифиллию.

Покойника уже переодели, потому Григорий представился, даже пайцзы не понадобилось, и попросил дать ему посмотреть кафтан, в котором нашли Трифиллия. Хмурые мужики-отцы семейств сразу напряглись, переглянулись. Один принёс кафтан, дальше все трое не стали уходить, а смотрели, как Григорий снял свой и положил рядом. Потом внимательно сравнивал следы. Ну с учётом, что тело нашли в воде и дождь был... У Трифиллия грязи больше, но места скорее те же, что и у Григория испачканы. То есть спускался мужик сам, ровно, не скатывался пьяным. Если и упал на спуске, то именно скорее от темноты и дождя. Потому оторвавшись от кафтана, Григорий с уверенностью спросил:

– Когда родича обмывали и переодевали, ничего из вещей каких-то не пропадало?

Братья в ответ переглянулись и посмотрели на Григория совсем иначе, появился нехороший злой огонёк:

– Господин пристав, – начал за всех старшой, – думаете – не сам?

Григорий на несколько мгновений задумался. Пристав – человек уважаемый, но чужой и царский. А своим в слободе много рассказать могут.

– О моих словах пока никому. Но почти уверен – не сам. Так что посмотрите, не пропало ли чего. И поспрошайте, может, с кем-то видели его вчера? Но осторожно, чтобы татя не спугнуть. А я тоже... поищу.

Все трое неожиданно поклонились Григорию в пояс, а старшой из братьев сказал:

– Благодарствуем, господин пристав. За внимательность.

Оставалось последнее, перед тем как ходить и спрашивать. Поговорить с приказным боярином. Если Григорий прав, и «комар» это, следы заметает, да так нагло – как бы ниточка не потянулась туда, куда без боярского слова не залезть. А по дороге – тщательно подумать, чего и как сказать.

Зарецкий объездной голова, боярин Зубов, как обычно, нашёлся в приказном тереме в своей рабочей горнице. За столом, полным бумаг. Причём с порога сразу видно шапку, большую, роскошную, подбитую мехом, из-под неё заметно лохматую, на две стороны расчёсанную кустом бороду, словно ещё кусок дорогого меха, только к шапке с чего-то спереди пришит. А дальше судорожно начинаешь выискивать, где же сам боярин. Ибо был тот невысок и широк, по молодости, говорят, был лихой наездник и рубака – охромев после одной из стычек на границе, ходил мало, тяжело, отчего вдобавок растолстел. За глаза его прозвали «зернь» – не только потому, что напоминал своим внешним видом фишку этой азартной игры, но и дела нередко вёл по тому, как зернь ляжет – светлой стороной или тёмной. Впрочем, Григорий, знавший боярина не первый год, умел вести с ним разговор при любом настроении.

Вот и сейчас, стоило войти, как раздался грозный голос:

– Что за непорядок тебя. Гришка? Второй покойник за седьмицу в речной слободе...

– Хуже, Пахом Витальевич, хуже, милостивый государь.

«Интересно – а куда хуже-то?» – зазвенели неслышные колокольчики.

Григорий только мысленно хохотнул: ну вот точно что в церкви, что сказители про женское любопытство говорят. Не было её, сразу, как от реки поднялся в слободу, так и исчезла. И пока в дом ходил к покойному и в приказной терем – виду не подавала, а стоило к боярину зайти да разговор начать, тут как тут.

– Это как это? Хуже? – тоже растерялся боярин. – Чего стоишь как столб, а ну, подь сюды. Садись и рассказывай, – и указал пальцем на лавку рядом со столом.

– Давеча убили в речной слободе некую Катерину Тулугбекову...

– Ох. Не родня случайно нашим Тулугбековым?

– Вдова младшего, Андрея. Из земель Вольных городов, говорили, привёз.

«Каких Вольных городов? – Катерина аж зашипела, как рассерженная кошка. – Из Трехзамкового я! Никогда Трехзамковый не принадлежал Вольным городам, враньё! Это они от державы нашей отделились!»

Хорошо боярин этого не слышал, так что Григорий спокойно продолжал.

– Меня позвали, и вроде, говорят, чужая, ни с кем не зналась. Ну и что – ножом, померла так померла. И списали бы да забыли... Только вот как я расспросил, да слух мне и сказали: деньги у вдовы были и много. Она на Университет работала, там на жалование не скупятся, да и от мужа покойного оставалось.

«Да какие у меня деньги, – снова, но теперь уже насмешливо фыркнул призрак. – Всех сбережений дырявый алтын да ломана полушка. А если проверят? Как отпираться будешь?»

Вот насчёт «проверят» Григорий был спокоен. Люди обожают сплетни, так что среди глупостей и всякой шелухи, которую наговорили слободские у сьезжей избы, писарь записал и рассказ про якобы несметные богатства покойной. Так что с непоколебимой уверенностью продолжил, подводя боярина к нужному решению. Нигде не соврамши, между прочим:

– И тут не успел шум улечься, приезжает полусотник по кличу «Молчун», в разрядный список записан по стрелецкой слободе. Они с Андреем вместе Марьям-юрт брали. Сам по стрелецкой записан сейчас, по родне, но родом из речной слободы был. И жинку Андрея Тулугбекова знал. А тут вроде случайно поскользнулся и утоп...

«Да не знала я его! Говорила же тебе! В глаза не видела».

– И утоп больно удачно, – пробасил себе под нос боярин. – Так-то помыкались бы с этой Тулугбековой, да кто знает – были деньги или нет. И забыли. А тут царёв полусотник челобитную бы подал, так, мол, и так – справедливости прошу, правды о смерти вдовы павшего за царицу и веру боевого товарища. Прав ты, Гришка. Слишком вовремя для татя этот Трифиллий поскользнулся. Короче, завёлся у нас в Заречье, неведомый лихой человек. Совсем как ведомый, выходит, только неведомый. Только с «ведомыми» оно понятно, на них и уложения, и порядок указом прописанный, а вот неведомого как искать? Ладно, святой Трифон тебе в помощь – ищи, раз вызвался. Кто бы ни был. Ещё на царёвых людей руку поднимать вздумал, ирод. Свободен.

Григорий поклонился и вышел, и холодный осенний ветер на улице с размаху хлестнул его по лицу. Вместе со звоном в ушах. Малиновым, ласковым и злым вместе с тем звоном – голосом:

«Ты что там наболтал, ирод, медведь мокшанский? Какие Вольные города, какое состояние тебе?»

– Да ладно тебе, Катя... Это же pia fraus...

«Чего?»

– Ложь во спасенье, чего, ты что у меня – в языках совсем немощна? Всё одно ведь – бегать, искать этого «комара» буду, как не уговаривай. А по приказу бегать удобней, да и вообще...

Но тут в небесах глухо пророкотало, призрачный звон-голос затих. Григорий оглянулся, увидел, что погода совсем испортилась. Небо закипело хмурыми тяжёлыми волнами свинцовых облаков, бесконечные вереницы тёмно-сизых туч ползли из-за горизонта, гонимые ветрами. Осенний день и без того короткий, тучи затянули его, день померк раньше обыкновенного, превратив всё в бесконечный и серый вечер. И было понятно, что вот-вот лопнут тяжёлые облака, всё рухнет холодным, осенним ливнем. Григорий достал трубку, задумчиво покрутил её в руках, раздумывая: сесть и закурить, или же ещё раз пройтись по речной слободе. Поспрашивать, может, кто чего видел вчера? Заодно заглянуть кабак и узнать, с кем вчера пил покойный, и кто ещё там был.

В итоге убрал трубку обратно в кисет... в этот момент в него буквально врезался мальчонка лет девяти. Видно было, что пацан долго бежал, тяжело дышал, раскраснелся:

– Дядя пристав, дядя пристав, меня тятя к вам послал. Говорит, зови господина пристава. Дескать, он сказывал, если пропажа какая найдётся – сразу звать.