Жена мертвеца

Глава 3

Если во двор сонный дедок, стороживший ворота, пустил мгновенно, едва завидев пайцзу, то на красном крыльце боярского терема получилась зямятня. Холопы и дворовые орали на Григория и друг на друга:

– Ты кто таков? Господин еретиков воюет, нетути яго! Какого лешего ты тута шастаешь! А ты какого лешего пустил, ну чяго – пайцза?

Но тут вмешался другой, суровый и бородатый боевой дед в одёжках побогаче. Строго обругал горлопанов, закончив не допускающим возражений:

– Ждут, – в сторону Григория же лишь скупо кивнул: – Пайцзу держи, мил человек, наотлёт и повыше, чтобы видеть все могли.

Дальше поклонился вежливо, но намёк был ясен, что кланяются Ай-Кайзерин, а не Григорию, сыну Осипову. Резким жестом – показал на лестницу наверх:

– Ефим Старый, боярин Колычев на войне со старшими сыновьями, палата и сени закрыты. Младший боярич велели проводить в этот, как яго? Кабянет.

«Ну, в рабочую светлицу, так рабочую светлицу, а на лебедей жаренных в столовой палате я и не напрашивался, – подумал Григорий. – А боярич-то с Университетом повязан, раз светлицу на аллеманский манер зовёт».

Удивился больше – откуда в военное время в доме у Колычевых цельный «младший боярич» завёлся? Потом вспомнил, устыдился даже, сердито мотнул головой. Если пройти налево, парком от дома Колычевых – будет сверкающий царский дворец. Галерея на входе, потом волшебный фонтан, по легенде – дающий благоденствие царским землям. Сотворила его сама Варвара Премудрая, и с тех пор сильнее и лучше познавших волшбу ещё не рождалось. При царе Фёдоре, за любовь к путешествиям прозванным «Хромым», а за милосердие, доброту и любовь к людям «Васильевичем» перед фонтаном, в галерее выставлялись колы с головами врагов и еретиков. При наследнике одумались, решили – если не убрать, то хотя бы заменить восковыми… Но старший из рода Колычевых взорвался, буквально наорав на молодого царя прямо посреди думной палаты. Все волшебные вещи, мол, связаны, магия по кругу хороводом идёт, одни чары за других держатся. Если сломать одну вещь, завещанную великим царём – тогда и волшебный фонтан, построенный его любимой женой Варварой Колчевой, возьмёт и тоже сломается да иссякнет.

«Ну, если сломается – твоей головой и починим», – ответил царь. Боярин сказал, что подождёт. Прошло два века, фонтан народного благоденствия иссякать и не думал. Царей на троне сменилось помимо того самого наследника ещё пятеро, бояр Колычевых в думе и на воеводствах – семеро. Упрямое решение «о голове» никто не отменял, пускай спустя два века и не верил тоже никто. А потому один из Колычевых теперь всегда сидел в столице и ждал. Неприятное, должно быть, ожидание.

Вспоминал это Григорий, поднимаясь по крутой и скрипучей лестнице вслед за выделенным сопровождающим. Потом гульбище – галерея, мягкие ковры под ногами, столбы в виде райских птиц, ветки яблонь шумят, перегибаясь через резные перила. Ветер сдувал с них холодные капли, Григорий морщился, когда они били его по лицу. По другую сторону – окна и двери второго этажа, тёмные, с закрытыми ставнями. Снова лестница, опять галерея, теперь уже выше, над кронами… Опять резные столбы, мокрые перила с балясинами. Два окна светятся в темноте. На витражах – птицы Сирин и Гамаюн.

Холоп поклонился снова, показал на дверь.

Кабинет был пуст, владелец – кто бы он ни был – пока не явился.

Григорий вошёл, заложил пальцы за кушак, качнулся на каблуках, тихо присвистнул под нос. Осмотрелся. Богато, удобно, вычурно, действительно, похоже на франкскую резную шкатулку. Поэтому точно – «кабинет», а не рабочая светлица. У Гришкиного боярина, Зубова, в приказе почти такой же, только куда проще и победнее. А тут – зажжённые лампы, мягкие и тёплые ковры на стенах, узорчатые потолки. В углу круглая, дышащая теплом изразцовая печка. Напротив поставлен, чтобы как раз туда по большей части шло тепло от печи – массивный резной стол морёного дерева, непроглядный и чёрный. Будто ночь сгустилась и стала твёрдой, а из неё и вырезали стол. Гришка невольно поёжился, с чего-то напомнило могилу и памятник из тех, которые себе особо богатые любители пыль пускать в глаза заказывают ставить. Хотя… Для гусей могила и впрямь, по количеству исписанной, валяющейся на столе бумаги и перьев-то. Пока хозяина нет, Григорий ещё раз внимательно осмотрелся. Прошёл – неслышно, сапоги утонули в мягком ковре. Не удержался, крутанул здоровенный медный шар стоявшего в углу глобуса. Нашёл алмазную точку царского Кременьгарда, потом Катькино родное Трёхградье – или Трехзамковый город на медленной великой реке. По глобусу – между ними легко умещалось пять пальцев, если их вместе сложить. Правда, три из пяти будут тогда в «дар-аль-Куфре», гореть пламенем священной войны…

«Ну, к бесам такие мысли», – подумал Григорий.

Чтобы отвлечься, пробежал взглядом по противоположной стене. Коллекция оружия – заметив её, Григорий мигом забыл про глобус. Подошёл, всмотрелся внимательным взглядом, жалея, что трогать руками, а тем более взять и проверить остроту лезвия и баланс будет совсем неприлично и оскорбительно для хозяина дома. Два лёгких и богатых шамшера: один персидский, другой турецкий в чёрных с золотом ножнах. Ещё один странный, многолезвийный нож, судя по тусклой стали и варварской чеканке на лезвии – кован в далёких краях, на Занзибаре или вообще во владениях царицы Савской. Тяжёлая сабля-венгерка – без ножен и вся иззубрена, прямой чинский меч-цзянь, витой кинжал-крис с обломанным лезвием. Ещё выше – нечто, на что Григорий сперва посмотрел с удивлением, гадая – чего в такой компании забыл армянский, сугубо мирный шампур. Потом понял, что для шампура оно выглядит странно – слишком богатая рукоять.

Так увлёкся, что вздрогнул, услышав голос сзади, из-за спины:

– Это называется «рапирой», дорогой сударь. Вещь серьёзная, говорят. И достаточно популярная в шпанских землях. Обломок, жаль. Мой брат был немного неаккуратен, собирая трофеи.

Григорий битое мгновение пытался вспомнить, где на глобусе лежат эти самые шпанские земли, потом понял, что торчать столбом невежливо и обернулся. Поклонился – слегка, внимательно оглядел вошедшего в кабинет человека.

Тот был высокий, даже длинный, выше Григория и тонкий сложением – распахнутый, чёрный кафтан без пояса не делали человека шире в плечах. Густые чёрные волосы разлетались, спадая до плеч, зато извечная кременьгардская борода – эта была сострижена почти в ноль, торчала аккуратным, изящным и тонким клинышком над подбородком. Прямой нос, тонкие губы, острые и внимательные глаза. Ножа или кинжала не видно – тут Григорий на миг удивился, потом вспомнил, что в своём доме приличия позволяли его не носить. Сабли, вон висят, на стене. И трость в руках. Тяжёлая узловатая трость, полированного тёмного дерева.

«А вроде и не хромает», – успел подумать Григорий, учтиво шагая навстречу.

Улыбнулся, спросил, кивая на висящее оружие.

– Ваше?

– Нет, что вы. По закону мне нельзя покидать столицу, родовое проклятье, знаете ли. Коллеги стремятся немного развлечь коллегу, возят подарки из дальних краёв. Впрочем, не будем об этом. Я Павел, младший из дома Колычевых. Время позднее и в доме все на войне. Чем обязан? – спросил боярич, кивнув на пайцзу.

Григорий кивнул в ответ, чётко, по закону, представился:

– Григорий, сын Осипов, клич «Хмурый». Русская четь, в разряде по жилецкому списку, приказ боярина Зубова. Проводим расследование…

Тут он споткнулся, проговаривая неуклюжее слово, и Колычев улыбнулся, внимательно посмотрев на него. Дёрнул несуразной бородкой, скривил блестящие чёрные усы, посмотрел опять сверху вниз, погрозил пальцем:

– Никакое «расследование», молодой человек, вы проводить не можете. Это слово у меня на кафедре выдумали, когда «Оську Златогоренко» перетолмачивали и переводили в лубок для простонародия. Наши судейские пока не додумались до него. У нас в Царстве всё просто: «Поголовный обыск», очная ставка, потом допрос обычный или с пристрастием. С последним – сожалею, как боярин я от допросов и пыток освобождён, как университетский профессор – тем более.

Должно быть, у Григория сейчас было очень выразительное лицо. Такое, что Колычев улыбнулся снова и вскинул руки:

– Но, но… У вас такое лицо, молодой человек, что, похоже, вы сейчас в драку кинетесь. Или «слово и дело государево» закричите. Не надо, садитесь, давайте, просто попьём чаю и поговорим. Во-первых, вы гость, раз зашли, во-вторых – все-таки чем обязан?

С «чем обязан», правда, пришлось погодить. Вначале Григория мягко, но чётко, хорошо отлаженным жестом усадили на мягкий персидский диван. Потом – не менее чётко достали и сунули в руку чашку. Стеклянную, в оправе чернёного кубачинского серебра, такую тонкую, что Григорий побоялся держать её в пальцах. Отставил, посмотрел на Колычева, сказал, нахмурившись почему-то:

– Во-первых, убит человек. Во-вторых…

– Понимаю, вполне достаточно и во-первых. Сожалею, да. Родственница или?..

– Или… Так, почему «она»?

– Вы наблюдательны, молодой человек. Хотя лицо вас выдаёт, оно у вас на редкость выразительное. Просто догадка. А может – надежда, уж простите человека, которого вы оторвали от подготовки лекции по романтизму в поэзии. В наш предпоследний век отрадно видеть, что люди могут лезть в драку не только за рупь серебром или начертание «ятя» в священной книге. Э-эх, молодость. Кстати, похоже, я вас раньше видел? Вы ко мне на лекции не ходили часом, молодой человек?

Григорий порылся в памяти и вспомнил, что да, ходил. Раза три, благо те лекции – единственное место, где можно было улыбаться чернобровой Марьям Тулунбековой и не ожидать в рыло от её братьев. Потом прокричали: «Хай ираме…» – глашатаи и красные флаги поднялись на площадях. Марьям уехала с госпиталем в Елин-город, и любовь к мировой культуре у Григория закончилась резко и сама собой. Вот лектора он совсем не запомнил тогда. А господин лектор, выходит, его запомнил.

Ещё по уху неприятно полоснуло Колычевское «молодой человек» – приглядевшись, Григорий понял, что они с профессором одних лет, просто тот, видно, слишком привык к университетским порядкам. Поморщился даже – то, что было бы понятно на устах старого Ефима Колычева, главы рода – в устах младшего нестерпимо резало ухо. Но старый Ефим с сыновьями сейчас на войне, ломает еретиков где-то в лиманах, под Чёрной заводью. А младший здесь, и не видно, что под проклятьем – вон, напротив, с видом довольного хозяина, стоит, разливает душистый зелёный чай по чашкам. Впрочем, здесь он и есть хозяин, только…

«Только чай у него интересный, как я погляжу», – подумал Григорий, глядя, как боярич Колычев возится над столом.

Тот достал из шкафа заварочный чайник, медный, блестящий, с тонким и гнутым носиком, разломил и раскрошил туда зелёную и остро пахнущую плитку. Потом – вот тут у Григория от удивления глаза было полезли на лоб – достал вместо самовара непонятную стеклянную колбу на широкой медной подставке. Наполнил водой, потом щёлкнул, внутри колбы что-то сверкнуло, вода закипела и пошла паром. Вмиг. Заломило в висках, где-то между ушей – зазвенел тонким колокольчиком голос.

«Потом, Кать», – шепнул Григорий чуть слышно, по счастью – профессор не заметил его.

– Вы маг? – спросил он, кивая на таким же волшебным образом остывшую колбу.

– Нет. Это техника, но не наша. Нам до такого ещё далеко.

– Ещё один подарок?

– Вроде того. Итак, молодой человек. Чем могу быть полезен в вашем «расследовании»?

– Вчера ночью в речной слободе убили некую Тулунбекову. Это во-первых. Она работала в университете, возможно, вы знали её.

– Не слышал, увы. Эту фамилию я помню только по зимним дракам. Особые приметы у неё были? – спросил Колычев, улыбнулся, отхлёбывая из чашки.

Григорий вспомнил про лилию на плече. И отрицательно помотал головой. Непонятно с чего, просто – колокольчик-эхо между ушей зазвенел снова так жалобно.

– Тогда увы, ничего не могу вам посоветовать. Разве что… Ночью, вы говорите? Вчера ночью я был в университете и не помню, чтобы видел или слышал, что-либо необычное. Хотя под присягой говорить не буду, мог увлечься и не заметить. Знаете, что, молодой человек? Давайте забудем на время про разряды, чины и надписи на золочёных печатях. Если рассуждать «логически», как мэтр Гиллис из любимого вами «Оськи Златогоренко», то… Знаете, это может быть интересно, да. Пока думаю, что любое необычное движение в университете должен был увидеть ночной обходчик, потом декан. К тому же заречная слобода от университета неблизко. Особенно если идти ночью и через мост. Почему вы пришли ко мне, а не к целовальникам на рогатках?

– Их тоже спросим, не сомневайтесь. Но… – ответил Григорий, про себя думая – знает ли господин Колычев о тайном пути через реку? То есть он тайный от профессоров и деканов, но вот лично Григорий его хорошо знал. И много раз топтал и в ту и в другую сторону и днём и, главным образом, ночью. В сторону женского общежития. Наверняка ведь, не только он. Ладно, потом… Сперва: – Но сперва к вам, потому что неведома летающая «хрень» сегодня летела сегодня точно к вашему дому.

– Попрошу, молодой человек. Я готовил лекции и услышал пение дудки и ветер. И без «хрени», пожалуйста, язык русской чети, может быть, груб, но чрезвычайно богат на синонимы.

Профессор улыбнулся было, но усмешка растаяла у него на губах. В коридоре простучали шаги. А потом хлопнула внутренняя дверь и от порога раздался звонкий, красивый голос:

– Если без «хрени» – то это была морена, боевой демон еретиков. Странно, я не думала, что она может преодолевать такие расстояния.

Григорий поднял глаза, посмотрел на новую гостью. Дёрнулся – встать, чай плеснул, обжигая кипятком пальцы. Встал кое-как. Оглядел вошедшую даму подробнее.

Молодая, высокая, огненно-рыжая – ослепительно яркая копна волос струилась из-под накинутой наскоро шапки. Лёгкая разлетайка накинута на сарафан. Без рукавов, зато с тоже рыжим лисьим меховым воротом. Короче – рыжая вся. В противовес такому же непроглядно- чёрному Павлу Колычеву.

«Интересно девки пляшут в высоком доме».

– Морена, значит. Ну, по еретикам – это к тебе, сестра. Хотя врываться так – невежливо… – проворчал Павел Колычев, повернувшись к девушке.

Григорий, наконец, справился с мягким диваном и чашкой, вскочил. Сказал вежливо:

– Добрый вечер.

Та кивнула в ответ. Поймала удивление, плывущее у Гришки в глазах, кивнула ещё раз, представилась:

– Варвара Колычева, маг-ветровик, бронемамонтовый полк датка Мамаджан. В отпуску по ранению,

– Сочувствую, куда вас?

– Меня? Никуда. А вот Лихо моему ногу подранили, сволочи…

Григорий сморгнул было, потом сложил имя Варвары с названием полка и сообразил, что «Лихо» – должно быть, Варварин боевой мамонт. Жалко зверика. Да и Варвару тоже, боль пристяжного зверя полевые маги чувствуют как свою. Впрочем, живые оба – и ладно. Заживёт.

Оглядел Варвару снова, улыбнулся – видно, что одевалась наскоро, но пояс с ножнами не забыла. А в ножнах тех – широкий казачий бейбут, с простой и вытертой рукоятью. Достойная вещь и приличный под юбку изгиб клинка лишь слегка обозначен.

– Это вы развеяли демона? – спросил он, заметив в её левой руке тонкую, деревянную дудку.

Варвара кивнула, убрала инструмент на пояс, в чехол. Улыбнулась – рыжий огонёк проскользнул по губам – и ответила.

– Да… Спасибо вам. Я так понимаю, это вы меня разбудили?

Григорий кивнул, ответил:

– Да, извините. Но, похоже, сам Бог послал мой камень в окно понимающему человеку. Надо бы и с вами поговорить.

Тут Павел Колычев сердито откашлялся, стукнул костяшками пальцев по столу. Чёрному резному столу, с доской, гладкой как крышка гроба.

– Прости, сестра, но это будет совсем неприлично. Здесь не линия и не дар-аль-харб, отец, уезжая, просил меня беречь репутацию дома, – сказал он, сердито, обернувшись к сестре.

Варвара сверкнула глазами на него, прислонилась тонким плечом к косяку, улыбнулась как-то очень уж насмешливо. Словно старшая – младшему:

– Да брось, братец, у соседей никого нет.

– Есть холопы, это ещё хуже. Им рот не закроешь, знаешь ли…

– А второе, не забыл, кто тут? Не гость, а царский пристав, когда он с пайцзой при печати – никак не мужчина, а живое воплощение Ай-Кайзерин. Испортить репутацию он никак не сможет.

«Репутацию – да, не сможем, а вот всё остальное», – подумал Григорий, уже не скрывая взгляд – жадно, окидывая глазом фигуру Варвары.

Очень даже ничего. И улыбка в уголках синих глаз – горит рыжая, огненная.

– Сестра… – рявкнул Павел, явно теряя терпение.

Варвара кивнула ему:

– Ладно. Не шумите, по крайней мере. Время позднее, а моя спальня как раз над вами.

Сказала и ушла.

Дверь захлопнулась, по деревянным балкам – пробежал дробный стук каблуков. Вверх по лестнице, потом еще разок стукнуло точно над головою. Григорий улыбнулся, кивнул сам себе. Павел Колычев обернулся, вздохнул устало:

– Ну вот так всегда. А потом будет: «Паша, миленький, напиши бумагу да судейским на бакшиш отнеси да уговори батюшку в ноги Ай-Кайзерин поклониться». Порой жалею, что у нас не Европа и дуэль не в обычае – пару раз поухаживали бы за раненым родственником. Мигом образумились бы. Но, увы… – вздохнул ещё раз, обернулся, посмотрел опять на Григория. – Чай пейте, остынет…

– Спасибо, чай вкусный. Чинский? Ирбит? Говорят, в Кахетии ещё научились…

– Э-эх, молодой человек. В Кахетии – только вино, а вот чай их по традиции годится исключительно на веники. Жалко… – он наклонился над столом, посмотрел – по глазам его сверкнул багровым и рыжим свет лампы. – Что по вашем делу я могу так немного сказать. Разве что попросить держать так, сказать, в курсе. Ну, то есть рассказать, что нашли. Интересно… Но время позднее. Подайте, пожалуйста, трость. Я прикажу холопам приготовить вам спальню…

– Не нужно, наоборот. Пойду, как раз успею поговорить с целовальниками на рогатках, – проговорил Григорий.

И как бы между делом взял в руки прислонённую к стене трость. Повертел, пригляделся, прикинул – хорошая вещь. Тяжёлая, из гладкого, тёмного, хорошо отполированного дерева, все жилки так и горели на нём, узор их плыл в глазах завораживая. Золотое кольцо в рукояти, выше – яблоко. Григорий присмотрелся, думая обнаружить там герб. Нету. Там шёл скол, будто кто-то рубанул топором с маха…

– Хорошая вещь.

– Подарок. От друга, коллеги. Из соседнего университета, мы с ним в равных чинах. Жалко, что сейчас связь с ним прервалась. Там у себя – говорят, он добился великих успехов. – Впрочем, вы не письменный человек, это к вам не относится, – сказал Павел.

Потянулся, с мягкой улыбкой – забрал трость из рук. Григорий встал, кивнул. По обычаю поклонился и вышел. Обратно на галерею, ночной ветер хлестнул его по лицу. Шёл дождь. Капли звенели, разбиваясь о тёмные деревянные крыши, вода булькала, переливаясь в пазах. Темнота… Эхом звон меж ушей… точно плач, тонкий и жалобный:

«Вот так, жила не нужная никому, стоило помереть – так за шкирку берут, на листы, в роман тянут».

И что тут ответить, кроме грустного: «Эх, Кать»…

За спиной в кабинете зазвенел колокольчик, на лестнице – тяжёлые, с отдышкой, шаги.

– Барин велел проводить…

Ага, велел… Выпроводить. Как жаль, что вы наконец-то уходите.

Когда они спустились по лестнице во двор, Григорий аккуратно придержал холопа за локоть:

– А скажи-ка, мил человек, – сказал он, подмигнув и предъявив вместо царской пайцзы – улыбку широкую и самую доверительную из возможных: – Скажи-ка, а боярич твой – он с кафтаном какой кинжал носит? А то я как-то внезапно, без подарка зашёл. Исправиться надо…

Холоп было дёрнулся, потом улыбнулся – видно было, как понимание входит человеку в башку. Погрозил Григорию пальцем:

– Эй, не… Чудишь. Что попроще придумай. Лучше Нур-Магометовых ты всё одно не сделаешь, а он завсегда с их подарком ходит. Кавказская «Кама» чёрная, с серебром. Да чёрта с того серебра, вот лезвие – три пальца шириной, два дола, булатная сталь, блеск… Не, лучше Нур-Магометовых не сделаешь, не старайся.

Три пальца – это в пять раз шире раны у Катьки в спине. Не то. Да и «комаром» младший боярин никак не мог быть, с его ростом на полголовы выше Григория. Тогда… Пока сидели – как-то разом погода испортилась, мелкий, противный дождь хлестал крыши, дворы и улицу. Холопу не хотелось мокнуть. На крыльце он просто хлопнул Григория по плечу. Калитку, мол, гость незваный, толкни посильней: сама и откроется, и закроется.

Калитка действительно открылась и закрылась сама. А Григорий снял сапоги и тихо, без шума скользнул по двору. Ему надо было обратно. В терем.